Она не знала, как звали её родителей, что с ними стало, не знала ничего. Всё это лежало в пустой папке с грифом "Секретно". Я переставил портрет с этажерки, откуда он легко мог свалиться, на туалетный столик. "Можешь ли ты мне, наконец, объяснить…", - спросил я, но объяснять было нечего, мы могли говорить обо всём, кроме того, о чём нельзя говорить. Я уже сказал, что тщетно убеждал её переехать в мою квартиру. Мы ничего не скрывали друг от друга, скрывался и ускользал, если можно так выразиться, самый предмет разговора.
Бывало и так, что меня просто не впускали. Я стоял на площадке со стучащим сердцем, с продуктовыми сумками, звонил, ждал. Звякала цепочка, дверь приоткрывалась, надменный голос произносил:
"Извините, но я не могу вас принять".
Высовывалась голая рука.
"Сколько раз я просила вас не утруждать себя…" Через несколько дней я снова взбирался к ней на шестой этаж, и она спрашивала светским тоном, как ни в чём не бывало:
"Что случилось, вы были больны?"
В декабре лили дожди, тускло сияла иллюминация; мы встречали годовщину нашего знакомства в заведении, которое, я надеялся, должно было ей понравиться. На Дине было чёрное платье с рукавами из тёмного газа, с полупрозрачной грудью, я облачился во фрак, - ей-Богу, мы были красивой парой. И когда мы шествовали по залу следом за чопорным метрдотелем, я, задрав подбородок, и она, слегка прихрамывая, люди за столиками оглядывались на нас с восхищением.
Гарсон вручил нам огромные, как почётные грамоты, папки с меню, второй официант приблизился с картой вин. Состоялся обмен мнениями, были высказаны глубокомысленные соображения, даны компетентные советы. Последовал церемониал опробования.
"Где вы обучились всем этим премудростям?"
"Нигде. Это разговор авгуров. Римские авгуры старались не смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться".
Я предложил выпить за нас.
"Что это значит?"
"За тебя, за меня".
"За вас - пожалуйста".
"Знаешь что, - сказал я смеясь, - всякому терпению приходит конец, ведь мы уже, кажется, договорились: говорить друг другу ты. Это первое. Второе…"
"Я знаю", - сказала она и стала смотреть по сторонам.
"Нет, не знаешь. Я не собираюсь возвращаться к нашей избитой теме. Дина! - сказал я. - У нас сегодня торжественный день. Будем говорить о чём-нибудь высоком".
"О чём?"
"Об Эйфелевой башне. Или о поэзии. Sous le pont Mirabeau coule la Seine. Et nos amours… Тебе нравится?"
"Нравится". И разговор иссяк.
Подъехал столик с блюдами, приготовления до некоторой степени оправдывали наше молчание.
"Тебе скучно со мной?"
Она усмехнулась, пожала плечами.
"Я понимаю, я для тебя слишком стар".
Дина учтиво ответила:
"Вне всякого сомнения".
"Будь я лет на пятнадцать моложе…"
"Вы были бы слишком молоды".
"У тебя кто-нибудь есть", - сказал я как бы в шутку.
"У меня?" - спросила она удивлённо.
"Не у меня же. Блины остывают".
Я решил угостить её деликатесом моей страны и давал указания: что надо положить, как надо сворачивать блин. Надеюсь, меня поймут правильно: слава Богу, я не принадлежу никакой стране. Единственный вид патриотизма, который я признаю, - гастрономический.
"Почему вам пришла в голову такая мысль?"
"Очень просто: может быть, ты сама мне когда-нибудь приготовишь…"
"О! Я не об этом".
"Конечно. Я пошутил".
За такой увлекательной беседой прошёл наш праздничный ужин. Ближе к полуночи на эстраде появились музыканты, публика оживилась, пары вставали из-за столиков, образовалась площадка для танцев. Я заказал шампанское… Когда мы вернулись, Дина выглядела усталой, слегка возбуждённой, глаза блестели. Она попросила расстегнуть ей стеклянные пуговки на спине. После чего, удалившись на кухню, я с великим облегчением стащил с себя чёрное одеяние, бабочку и манишку. Постучался, она сидела в халатике.
"Царский ужин".
Я обрадовался и поспешно возразил:
"Всё-таки, знаешь, - это не настоящие блины".
Мы лежали рядом на тахте, она в своём халатике, в чулке, я в носках и брюках.
"Прежде всего, настоящие блины должны быть с ноздрями".
"С чем?"
"Ноздреватые. С дырочками; это первое. Второе, блины должны быть тонкие, тонюсенькие. По краям оранжевая корочка. Но самое главное, настоящие русские блины…"
"Неправда, - сказала она строго, - всё было очень вкусно. И вино замечательное. Пожалуй, я даже перебрала. Можете снять брюки, а то они сомнутся… Я знаю, что вы джентльмен и не воспользуетесь моей беспомощностью".
"Дина! - взмолился я, - мы же договорились…"
Я верю в зловещую силу слов. Если бы удалось заставить её перейти на "ты", наши трудности отпали бы сами собой. Проклятое "вы" было как бруствер, за которым она укрывалась. Как лежавший между Тристаном и Изольдой меч.
"Самое главное, - мямлил я, - к блинам полагается… Блины, если хочешь знать, запивают не вином, а водкой. Ледяной!"
"Бр-р", - сказала она.
Нам действительно было холодно, мы лежали под одеялом, и я гладил её натруженную протезом кожу. Круглый обрубок, всё что осталось. Ампутация в верхней трети бедра. В конце концов я был когда-то медицинским студентом. Но так же, как она не помнила детство, так и я не мог представить себе Дину ребёнком, я гнал от себя прочь видение искалеченной, лиловой, с признаками гангрены, детской ноги, торчавшей из эмалированного ведра в комьях полузасохших, бурых от крови бинтов, где-то там, в южном славянском городе, в операционной комнате, среди воя сирен. Мне казалось, что и тогда Дина была чернобровой и юной, была той, что стояла под зонтиком в овальной рамке.
"Незачем", - сказала она, когда я попробовал повернуться к ней лицом. Мне хотелось сказать ей нечто важное. Что не зря мы нашли друг друга в этом городе. И что при всей разнице возраста, вкусов, происхождения мы были парой. Если уж на то пошло, то и я был в некотором роде инвалидом - духовным калекой. Этот вечер должен подвести черту в наших отношениях. Она должна решить, вернее, решиться. Всё это я собирался ей изложить по возможности спокойно и рассудительно, но лицо её, губы, углы рта приняли знакомое мне холодно-отчуждённое выражение. Я пробормотал:
"У тебя кто-то есть. Скажи прямо".
Никакого ответа, и всё та же брезгливо-безразличная мина.
"Ты хочешь сказать, что я для тебя слишком стар".
"Эту тему мы уже обсуждали. Лучше взгляните, - добавила она, - сколько сейчас времени".
"Не всё ли равно? Дина!"
Она молчала.
"Скажи мне. Почему ты упрямишься?"
"Прекратите! Я сейчас встану и уйду. - Это было сказано, когда моя ладонь, прокравшись под то, что ещё было на ней, опустилась на шелковистый холмик. - И наш замечательный вечер будет испорчен".
Она переложила в сторону мою руку, точно посторонний предмет.
"Дина, это жестоко. Тебе нравится меня мучать?"
"Никто вас мучать не собирается… Да, вот именно: вы стары и безобразны. Что вы вообразили? Вы, кажется, забыли, что я вам ничем не обязана. Знаете что: одевайтесь. Я устала".
"Дина, послушай. Мы должны решить… Тебе надо переселиться".
"Куда это?" - спросила она брезгливо.
"Ко мне, куда же ещё".
"Мне и здесь хорошо".
"По крайней мере, не будем карабкаться на шестой этаж".
"Вас никто не заставляет!"
Мы лежали рядом, время было заполночь. Событие уже произошло, ребёнок родился. Он лежал на соломе, и солдаты Ирода уже рыскали по окрестным сёлам. Диковинные пришельцы, чужестранцы в роскошных пёстрых одеждах, с подарками, на верблюдах, спрашивали у встречных на ломаном арамейском наречии, как проехать к Вифлеему, и люди праздновали это событие, праздновали своё собственное детство; а мы, никому и ничему не принадлежавшие, - мы лежали и ссорились.
"Переселиться, - буркнула она, - легко сказать. Это значит жить вместе".
"Да. Жить вместе. - Я добавил: - Это будет разумней во всех отношениях".
"Кроме одного".
"Интересно, какого же?"
"Жить вместе - это значит, что вы на мне женитесь, а я выхожу за вас замуж. Или я слишком самонадеянна?"
"Дина, - сказал я с упрёком. - Конечно. Конечно! Как только ты скажешь, мы идём в мэрию". Я снова повернулся к ней, она оттолкнула меня, сердясь и бормоча: "Ну что это… перестаньте". Мы лежали рядом, моя ладонь покоилась на её животе поверх халата.
"Но это не обязательно".
"Что не обязательно?"
"Не обязательно итти в мэрию".
"Это от тебя зависит, Дина, как ты захочешь; хочешь, зарегистрируемся. Не хочешь, пожалуйста…"
"И венчаться в церкви?"
"Можно и в церкви".
"В православной? Или…?"
"Это не так важно".
"Главное - поселиться вместе, да?"
"Да".
"Вместе жить".
"Да. Вместе".
"Будем последовательны, - сказала она. - Вместе жить, это значит спать в одной кровати. Или как вы это себе представляете?"
"Да".
"Вот так, как сейчас".
"Да… то есть нет".
"Вы хотите сказать, что…?"
"Ты находишь в этом что-то оскорбительное?"
"Не перебивайте меня. Конечно, ничего оскорбительного тут нет. Вы хотите, чтобы я стала вашей любовницей. Это невозможно".
"Почему?" - спросил я тупо.
"Потому что невозможно".
"Но всё-таки".
"Потому что это значит, что каждую ночь мы будем вместе. И каждую ночь это должно будет происходить, или не каждую, но это не важно… У вас, конечно, были женщины?"
"Дина, к чему этот разговор…"
"Пожалуйста. Прошу вас. Как это происходило?"
"Да никак".
"Но всё-таки".
Я гладил её живот. Я проник под халат.
"У тебя слишком тугая резинка. Это вредно…"
"Вы не ответили".
"Что ты хочешь узнать?"
"Как это происходило".
"Как… Обыкновенно".
"Ага. Значит, это для вас обыкновенное дело".
"Ты прекрасно знаешь, что нет".
Разговор иссяк. Мы лежали рядом.
"Сволочи".
"Что?" - спросила она.
"Это я так… Почему же всё-таки мы не можем… вместе?"
"Почему, почему. Неужели я должна объяснять?"
"Что за чушь, Дина, ты нормальная здоровая женщина. У тебя будут дети".
"Вот этого, - она усмехнулась, - мне как раз и не хватало".
"Почему??"
"А разве не вы мне объясняли, - сказала она вкрадчиво, с нескрываемым злорадством, - что в этом гнусном мире для детей нет места, что дети нас не поблагодарят, что мы не имеем право производить потомство, потому что не знаем, что его ждёт, разве это не ваши слова?"
"Дина…"
"Да, да. Лично нас это не касается, вы это хотите сказать?"
"Да. Не касается".
"Это всё общие рассуждения, а жизнь есть жизнь".
"Жизнь есть жизнь. Ты права".
"И вообще не об этом речь".
"Не об этом, - сказал я. - О чём же тогда?"
"О вас".
"Обо мне?"
"Да. Вы сами не сможете. Вам только кажется, а на самом деле вы не сможете".
"Что, что не смогу?" - вскричал я, сбитый с толку.
Она вздохнула, как учитель, которому приходится долбить одно и то же непонятливому ученику.
"Хорошо, будем говорить откровенно. Хотя меня просто поражает ваше скудоумие, - или вы притворяетесь? Пожалуйста, уберите руку. Уберите руку… Так вот: я не хочу, чтобы делали вид, будто я нормальная женщина и всё такое. Я не хочу, чтобы на мне женились из жалости, ясно?"
"Ясно", - сказал я.
Это была глупость. Она мне мстила. Мстила нам обоим, вот, собственно, и весь ответ. И надо было действительно быть выдающимся тупицей, чтобы этого не понимать. Лицо её перекосилось, она с ненавистью отшвырнула мои руки.
Может быть, я тоже слишком много выпил. Всё во мне вдруг как-то взорвалось. Стиснув кулаки, я пробормотал.
"Проклятые сволочи. Бль…ляди!"
Я больше не мог сдержать себя, вскочив с постели, метался по комнате, Дина испуганно воззрилась на меня:
"Что с вами, я вас обидела?"
"Что со мной?! - завопил я по-русски, на языке, в котором она могла уловить разве только отдельные слова. - Что со мной… Ты на себя посмотри. Тебе девятнадцать лет! Проклятые гады! Что они с тобой сделали!"
Я остановился.
"Ты передачу видела? Митинг солидарности. Эти бандитские рожи. Борцы за независимость! Кому она нужна? Кому вообще всё это нужно? Что они с тобой сделали, что они сделали с тысячами таких, как ты… И всё это продолжается. И весь мир им аплодирует".
"Послушайте. Сядьте, пожалуйста. В чём дело? Если я…"
"Да причём тут ты…"
"Тогда в чём же дело? Почему вы разбушевались?"
Мне пришлось кое-как объяснить: накануне телевидение транслировало митинг солидарности с борцами фронта национального освобождения. Того самого…
"Ну и что. Господи, какое нам дело!"
Умница, она была права: в самом деле, нам-то что до них. Пусть перегрызут глотки друг другу.
"Извини, Дина, - сказал я. - Сегодня такой вечер, а я… Просто я вспомнил это сборище, представляешь себе, гигантская толпа сбежалась, чтобы выразить им свою любовь".
Она пожала плечами, я присел на край тахты, и мы снова не знали, что сказать друг другу.
Мне показалось, что она чувствует себя виноватой.
"Знаете что, - промолвила она после некоторого молчания. - Я бы разрешила вам остаться, но… Мне не хочется вам объяснять, надеюсь, вы сами понимаете… Почитайте мне немножко. И расстанемся. Уже поздно".
"Мы так ничего и не решили", - сказал я упавшим голосом.
"Уже поздно… Почитайте".
"Что же тебе почитать?"
"Что хотите".
Обычный женский трюк: она чувствовала себя виноватой, и, хотя ничего не было обещано, я почувствовал облегчение. Я молчал. Она повторила:
"Ну, пожалуйста".
"Sous le pont Mirabeau…" - глядя в тёмное окно, медленно начал я.
Les mains dans les mains restons face á face
Tandis que sous
Le pont de nos bras passe
Des éternels regards l'onde si lasseVienne la nuit sonne l'heure
Les jours s'en vont je demeure
Мы договорились, что утро вечера мудреней и завтра мы всё спокойно обсудим. Она дала мне ключ на случай, если она ещё будет спать. Я снова напялил фрак, повязал кашне, лицо Дины смутно виднелось за моей спиной, она помахала мне рукой из зеркала. Завтра уже наступило. Я возвращался к себе на Правый берег пешком, основательно продрог, дома долго пил чай и поглядывал из окошка на раскалённые вывески, рождественские шестиугольные звёзды и гирлянды огней. Ребёнок родился, три волхва никак не могли объясниться с местными жителями, но в конце концов всё как-то уладилось.
Утро застало меня врасплох, в том удивительном состоянии, когда сон неотличим от яви. Брызнуло солнце из-за крыш. Чёрноголубые тротуары блестели и дымились. Я был бодр и спокоен, чувствовал себя помолодевшим, я доехал до площади Согласия, оттуда было уже недалеко; я шагал в спокойной уверенности, что всё решилось само собой. Наш ночной разговор выглядел сплошной нелепостью. В самом деле, почему мы так судорожно вели себя, когда всё так просто. Когда-нибудь мы будем вспоминать об этой ночи, вспоминать наши пререкания. Или нет, мы поставим на ней крест, мы попросту вычеркнем её из нашей памяти. И всё-таки, думал я, наш бесплодный спор был необходим. Нас отравляли непроизнесённые слова, их надо было выговорить и освободиться от них. Сказанные вслух, они потеряли свою злую власть. Появились первые пешеходы, мимо просеменила старуха с батонами в кошёлке. Боясь разбудить Дину и сгорая от нетерпения, я оттягивал свой приход, расхаживал перед подъездом. Не выдержал и взбежал наверх.
Она меня не впустила. Что ж, это у нас бывает. Мне даже показалось, что это к лучшему: она всё ещё упрямилась и растрачивала на мелочи своё упрямство; что это могло значить, как не то, что внутренне она сдалась. Я терпеливо звонил. Подождав ещё немного, стал спускаться по лестнице, но вернулся и, поколебавшись, отомкнул дверь ключом. "Дина?" - сказал я осторожно. Она не отзывалась, я вошёл в комнату, где на полу лежал яркий солнечный свет.
Тахта была аккуратно застелена, сверху лежал вынутый из рамки портрет барышни в белом, с кружевным зонтиком. Чёрным косметическим карандашом наискосок через всю фотографию было написано:
"Il n' y a plus de moi. Ne me cherchez pas".
Ксения
Ночь с субботы на воскресенье
Думаю, что мне всё-таки следует записать это маленькое происшествие. Нельзя сказать, чтобы я так уж часто возвращался мыслями к русскому походу; странным образом война напомнила о себе не тогда, когда я готовился к выступлению, а во время концерта.
Месяц тому назад Z отпечатала и разослала приглашения. В программе Шуман, трёхчастная фантазия C-Dur, ор. 17. Могу сказать без лишней скромности: не каждому музыканту по зубам эта вещь. Не стану утверждать, что я достиг высот мастерства, куда уж там, но меня когда-то хвалил Вернер Эгк. Обо мне однажды лестно отозвался сам Рихард Штраус. Сe n'est pas rien.
Дом Z от меня в десяти минутах езды: двухэтажный особняк с флигелем; позади круто поднимается лес - собственно, это уже окраина посёлка. Z приходится мне дальней родственницей. Муж, по профессии архитектор, провёл семь лет в лагере военнопленных на Урале, вернулся еле живой. В Андексе, в галерее у входа в монастырскую церковь, висит, среди других приношений, благодарственный крест, который баронесса сама тащила вверх по тропе паломников; образцовая католическая семья, что вы хотите. Спустя полгода архитектор умер. Я остановил машину возле калитки, вылез и, встреченный Алексом, с папкой под мышкой, прошествовал к дому. На мне был фрак, крахмальная манишка, чёрная бабочка, Z увидела меня в окно. Алекс крутился вокруг моих ног, виляя хвостом, поцелуи, комплименты, она ослепительна в своём чёрном платье с кружевами и воланами, бледнолиловая причёска, нитка старого жемчуга, да и я, по общему мнению, неплохо сохранился для своих лет.
Собралось не меньше двадцати человек. Большая гостиная отделена аркой от комнаты, которая служит сценой, там стоит рояль. Я выхожу из укрытия под жидкие аплодисменты и чувствую, что забыл всё от первой до последней ноты. Знаю, что великие пианисты дрожали от страха всякий раз, выходя на сцену, этот страх, этот трепет - не просто боязнь потерять благосклонность публики.