Возвращение
Весь фокус был в том, чтобы найти равновесие между реальностью ситуации, будничной и логичной, и нагромождением неожиданных препятствий, которые, однако, не должны были производить впечатление фантастических. На помощь пришёл сон - и даже сон во сне.
Луис Бунюэль
I
Вы согласитесь со мной, что с каждым могут случаться странности. То, что со мной случилось, покажется неправдоподобным. Я слышал, как голос вещает по радио, различал отчётливо каждое слово и не понимал ни слова. Наконец, до меня дошло: авария в туннеле. Пассажиров просят воспользоваться наземным транспортом. Народ уже ехал вверх по эскалатору. Чёрные клочья небес висели над крышами зданий, мимо неслись машины с включёнными фарами, сеялся мелкий дождь, от которого всё вокруг - окна домов, тротуар, лица прохожих - приняло неживой, оловянный оттенок. Жизнь суетилась вокруг меня, это была механическая, мёртвая жизнь без цели и смысла, напоминающая старую поцарапанную киноплёнку. Я стал в очередь, но никакой очереди не соблюдалось. Люди втискивались как попало в подошедший, старый и забрызганный грязью автобус. Я ехал в молчаливой колыхающейся толпе, в испарениях пота и влаги, автобус кружил по извилистым улочкам, сквозь мутные стёкла ничего не разобрать.
Стемнело, зажглись фонари; смутные отсветы дрожали на лицах, никто не выходил, на остановках новые толпы штурмовали автобус, руки висящих искали за что уцепиться, экипаж, как корабль от пристани, грузно отвалил от тротуара, проплыл ярко освещённый циферблат. Следовало перевести стрелки; в эту минуту я уже вполне отдавал себе отчёт в том, что моя затея безумна; возвращаться было поздно, и что значило возвращаться, куда? Ведь я и так возвращался.
Оказалось, что в дом невозможно войти. Это было что-то новое, подражание загранице; других новшеств я не заметил, в общем-то ничего не изменилось за эти годы. Это угнетало и утешало в то же время, и даже придавало мне отваги. Наружная дверь снабжена устройством с кнопками и микрофоном. Здесь боялись бандитов. Сообразив, что надо набрать номер квартиры, я надавил на кнопку с надписью "входите", - безрезультатно. Тут каким-то образом возник некто в плаще с поднятым воротником, в низко надвинутой шляпе, что-то нажал, произнёс что-то, может быть, пароль, и открыл дверь. "Подождите", - сказал я (или хотел сказать), схватился за ручку, но человек как будто не слышал и с силой захлопнул за собой дверь. Я сошёл с тротуара: это был наш дом, мертвенно отсвечивали высоко под крышей наши тёмные окна. Незачем было тащиться - её нет и не может быть. Ноги подтащили меня к дверям, я надавил, сколько было силы, на кнопки, услыхал шорох в микрофоне и рванул ручку. Я был доволен, что человек не пустил меня в дом, никто не будет знать, что я здесь. Лифт, как всегда, не работал. По тёмной лестнице, этаж за этажом, я крался наверх, пока не увидел над головой потолок. Позвонил, и мне открыли.
Она была в домашнем халатике. Вероятно, она уже легла, я заметил неприбранную постель. В комнате ничего не изменилось. Моя жена тоже не изменилась. Всё тот же болезненный вид, блестящие волосы и круги под глазами. "Выпьешь чаю? - беззвучно спросила она. - Когда ты приехал?" Очевидно, предположила, видя меня без багажа, что я уже несколько дней в городе.
Я ответил: "Какой-то жилец захлопнул дверь прямо перед моим носом. Разве я похож на преступника?"
Она улыбнулась.
"Тебя не удивляет, - продолжал я, - что я пришёл без предупреждения?"
Она покачала головой, её взор блуждал, избегая моих глаз, она запахнула на шее халат.
"Тебя не интересует, как я живу?"
Ответа не было. Мы стояли друг перед другом, я уловил лёгкий вздох, её губы прошелестели: "Я знала".
"Да, но…"
"Я знала, что ты вернёшься", - сказала она.
Эти слова меня удивили и обрадовали, я не нашёлся, что ответить. Речь, которую я приготовил, застряла у меня в горле. "Но ты же понимаешь, Катя…" - пробормотал я.
"…вернёшься, - сказала она, словно не расслышав моих слов, - и мы будем жить по-старому".
Вот это мне уже не нравилось, это напоминало наши бесконечные ночные пререкания. Я чуть было не возразил: по-старому? Что значит по-старому? Опять всё сначала: обыски, допросы, машина под окнами? Я ничего не сказал, она прочла мои мысли. Усталым жестом провела рукой по волосам.
"Теперь всё переменилось. Если бы не переменилось, тебя бы здесь не было…"
О, нет, Катя, хотел я сказать, ничего не переменилось.
"Я знала, - продолжала она. - Знала, что ты приедешь. Я тебя ждала. Каждый день ждала. Вчера ждала. Сегодня ждала".
"Я тебя разбудил…"
"Да. Я успела задремать и увидела во сне, будто ты приехал и стоишь внизу. В дверь звонят, а я лежу и ничего не слышу. - Она засмеялась. - Может, ты и сейчас мне снишься?".
"Катя. Сейчас не время. Мы можем всё спокойно обсудить позже".
Неполадки, конечно, бывают, продолжал я, но их быстро устраняют, это не Россия. Она усмехнулась, смотрите-ка, сказала она, каким ты там сделался патриотом. Я объяснил: нам бы только добраться до метро.
"До метро?"
"Да. Спустимся вниз, и никто нас уже не сцапает".
Она ничего не понимала: кто нас должен сцапать? Какие неполадки?
"Сам не знаю; авария или что там. - Я хотел рассказать, как я ждал поезда, не мог догадаться, о чём вещал громкоговоритель; но сейчас это не имело значения. - Важно, что это способ, понимаешь? Способ уехать".
"Уехать?"
"Ну, конечно".
"А я думала…" - пробормотала она.
Я хотел было сказать, что приехал не совсем легально, но сообразил, что сейчас об этом лучше помалкивать, это может её отпугнуть. Я вдруг растерял все мысли. Всё начало путаться в голове. А главное, я забыл, что нельзя задавать некоторые вопросы. Нарушил правила игры, которые мы, не сговариваясь, молча установили для себя.
Ни с того ни с сего я брякнул:
"Катерина… неужели это правда?"
Я имел в виду, что она, как бы это выразиться. Что она жива.
"Как видишь", - сказала она просто. Поёжилась, поплотней запахнула халатик.
Выходило, что она как будто даже знала о том, что до меня дошло это известие. Итак, я по крайней мере удостоверился, что известие было ошибочным. Теперь я даже не помнил, когда я его получил, три года назад или ещё раньше, да и не всё ли равно. Это была ложь. Без сомнения, дело рук всё той же организации. На них это похоже. У них есть специальный отдел для распространения ложных слухов.
Смешно! А я-то, дурак, поверил, не знал куда деться от тоски и горя.
Она сказала:
"Ты мне не писал. Я поняла, что ты занят… готовишься к возвращению". Опять она об одном и том же.
"Катя, пойми. Там была авария, - сказал я, забыв, что уже говорил об этом. - Теперь всё поправили. Собирайся".
"Куда?"
"У нас мало времени. Собери самое необходимое".
Я встал и начал ходить по комнате. Моя жена дрожала, я видел, что у неё поднялась температура, обычная история, но мне не хотелось думать сейчас об этом, я сказал, у тебя окошко открыто, ты не одета, здесь другой климат. Здесь гораздо холодней, чем у нас там… и подошёл к окну, лёгкий ветер отдувал занавеску. И было такое впечатление, будто город исчёз. Не было переулка и дома напротив, и даже не видно было горизонта, чёрная пустота, ночь, похожая на небытие. Но, приглядевшись, я кое-что заметил.
"Послушай… - проговорил я. - Там стоит машина".
"Какая машина?"
"Перед домом! - закричал я. - Ты что, успела сообщить этим крысам?"
Она только испуганно мотала головой, закрыла рот рукой.
"Прекрасно, - бормотал я, озираясь, - ты не обращай внимания, я сейчас… Скажешь, что у тебя никого не было. Скажешь, ты спала и ничего не слышала…" Я выскочил на лестничную площадку и стоял, схватившись за перила, была мёртвая тишина. Очевидно, они ждали, когда я выйду из подъезда. Я рассчитывал спуститься в подвал и оттуда как-нибудь выбраться через окно; впрочем, стук разбитого стекла мог привлечь внимание. Тут я заметил - было ли это через несколько секунд или минут? - заметил, что считаю этажи: в это время я сходил по лестнице. Никакого хода в подвал не оказалось. В этой тишине таилась такая угроза, что лучше бы уж снаружи слышались шаги или рокот мотора. Подкравшись на цыпочках, я приоткрыл парадную дверь. Но машины не было, никого не было, и я двинулся, инстинктивно приглушая шаги, наугад по тёмному переулку.
II
Не помню, чтобы я просыпался, радуясь предстоящему дню. Утро для меня время трезвой безнадёжности. Обстоятельства тут ни при чём; причины скорее внутренние. Утро заглядывает в моё жильё, слёзы дождя стекают по стёклам, диктор читает последние известия, не отличимые от вчерашних. Я не стал бриться, что было бы совершенно излишним. Позавтракал чем Бог послал.
Вероятно, мне надо представиться. Надо ли? Nomina sunt odiosa! Те, кто со мной знаком, знают, как меня звать, для незнакомых не всё ли равно? Платон говорит (устами Сократа), что имена следует давать, не погрешая против природы. Прав он или не прав, но имя становится в самом деле частью вашего естества, как горб или кривой нос. Я существо мужского пола. Об этом можно догадаться по глагольным формам, мною употребляемым. Мне пошёл пятый десяток, примерно столько же мне можно дать, взглянув на меня. Я уже не молод, но ещё не стар. Роста я невысокого, особо располагающей внешностью похвастаться не могу; если женщины изредка оказывают мне внимание, то это объясняется разве лишь состраданием. Далее, я не являюсь подданным этой страны, хотя живу здесь постоянно. На вопрос, нравится ли мне здесь, я могу ответить: да, потому что всегда можно отсюда уехать. Не всякому государству можно поставить в заслугу, что оно не держит на привязи своих жителей.
В четверть восьмого (мои часы спрятаны под рукавом балахона, на мне просторные штаны неопределённого цвета, на голове антикварная фетровая шляпа, башмаки просят каши) я поднимаюсь по широким ступеням храма св. Иоанна Непомука, расстилаю коврик, вернее, то, что когда-то было ковриком. Рядом со мной стоит бутылка красного вина, наполовину опорожнённая, это наводит на мысль, что я успел подкрепиться спозаранок. Таков в двух словах мой "имидж". Что же касается моего характера, менталитета или как там это называется, то важная черта его состоит в том, что я остаюсь самим собой и в то же время обозреваю себя со стороны. При кажущейся несообразности моего существования я сохраняю безупречный контроль над собой. Порядок есть порядок; внутри некоторой безумной системы царствует логика. Это правило одинаково применимо к произведениям искусства, к снам и к повседневной жизни. Я сижу, прислонившись к колонне. Головной убор покоится между ног.
Итак, мы можем считать, что рабочий день начался, время подумать о душе, поразмыслить о моей профессии, одной из древнейших. Но день сулил мне неприятности. Я должен был их предвидеть.
Не успел я собрать и гроша, как из-за угла (церковь стоит у поворота на магистральную улицу и несколько особняком) выступил субъект, в котором я без труда распознал собрата по ремеслу; возможно, он поджидал меня. Он склонил взгляд на мою шляпу, как заглядывают в высохший колодец. Я извлёк из-за пазухи стаканчик, налил ему. Он отпил глоток и выплюнул.
"Дрянь".
Я пожал плечами: дескать, что поделаешь.
"Погодка, - по-русски сказал он, садясь рядом. - Давно тут пасёшься?"
Человек протянул корявую ладонь.
"Вальдемар. Можно просто Вальди. А тебя как? Ты что, инопланетянин?"
Я искоса взглянул на него и сказал:
"Каждые семьдесят шесть лет комета Галлея появляется на нашем небе".
"Да ну?" - сказал он лениво.
"Каждые полторы секунды на земле совершается три тысячи убийств".
"Я думаю, больше".
"Восемнадцать с половиной тысяч изнасилований".
"Доказать невозможно, - заметил он, - у бабы не всегда поймёшь, хочет она или не хочет. - Закончив разговор, он поднялся. - Собирай манатки, пошли".
"Куда?"
"Здесь всё равно ничего не соберёшь".
"Я собирал".
"Пошли, я тебя с нашими познакомлю. Кому сказали! А то хуже будет", - добавил он.
С ковриком под мышкой я поплёлся за ним; тот, кто знает город, может мысленно проследить наш маршрут. Переулками, избегая шумные магистрали, мы шагали по направлению к Северному кладбищу. Дождь перестал. Исчезли нарядные вывески, с каждым перекрёстком дома становились ниже и неказистей. Жалкое солнце осветило скучные, пустынные кварталы, где я никогда не бывал. Утро можно было считать потерянным. Оставалось не так уж много времени до полудня, когда мне надлежало отправляться на вторую работу.
"Слушай, Вальди…" - пробормотал я.
"Без паники; сейчас всё узнаешь. Ты про такого композитора слышал: Вивальди?"
Мы брели мимо низких слепых окон, горшков с мёртвой геранью, мимо заборов и подворотен, завернули в хозяйственный двор, пробрались между фургонами и штабелями пустых ящиков; это были задворки магазина, выходящего на другую улицу. Во дворе стоял трёхэтажный дом с пыльными окнами и зияющим входом, на вид нежилой, вошли, узкая лестница, шаткие железные перила, выщербленные ступеньки. Вожатый трижды стукнул кулаком, выждал и стукнул ещё раз. Некто со съехавшей вбок физиономией - в народе говорят: косорылый - впустил нас в полутёмную прихожую. Коридор загромождён рухлядью, с кухни тянет пригорелым, пованивает отбросами.
В большой комнате сидел перед отечественным самоваром человек с наружностью отставного профессора, в полуседой бороде, в пенсне, с высоким залысым лбом, в парчёвом халате, как будто сшитом из театрального занавеса, продранном под мышками и на локтях. Рядом на стуле стоял проигрыватель.
"Вивальди привёл", - доложил косорылый.
"Астрономией интересуется, - пояснил Вальдемар, - говорит, комета Галлея… каждые сто лет".
"Семьдесят шесть", - презрительно сказал я.
"Да неужто? - удивился профессор. - Вы действительно так думаете?"
"Это установленный факт", - возразил я.
"Нет, вы это серьёзно?"
Человек за столом обратил вопросительный взор к Вальдемару. Тот пожал плечами, профессор шумно втянул воздух через волосатые ноздри и насупился. Наступило молчание, затем он промолвил:
"Этот вопрос стоит обдумать. Подстилку можете положить в угол…"
Он сделал знак косорылому. Меня отвели в другую комнату, где было ещё грязнее. С топчана поднялся детина огромного роста, гривастый, с чёлкой до бровей, и, не говоря худого слова, врезал мне по уху. Я пошатнулся и чуть не сел на пол.
"Ты чего… что такое…" - лепетал я, закрываясь руками, и получил вторую затрещину.
В дверь всунулся Вивальди.
"Ты зачем коллегу обижаешь, Дёма? Нехорошо!"
"Ты… йёбт!" - проревел Голиаф и ощерился, делая вид, что хочет броситься на него.
"Да ладно тебе…" Поддерживаемый с двух сторон Вальдемаром и субъектом с несимметричной физиономией, я был препровождён назад в гостиную, где профессор в халате пил из блюдечка чай.
"Безобразие! - сказал он. - Где вторая чашка? И пирожные. Кто сожрал пирожные, признавайтесь, суки".
Передо мной поставили чай, явилось и блюдце с полурасплющенным пирожным.
"Сливки?" - осведомился профессор. Просверлив меня взглядом, он проговорил:
"Пошли вон… (Это относилось не ко мне). Дёме передать, чтоб больше не смел". Мне он сказал:
"У него тяжёлая рука. Этак и убить можно. Но! Порядок есть порядок. Вот так. Лицензия у вас имеется?"
"Какая лицензия?"
"Какая, какая, в гроб твою мать. Полицейская, какая же ещё. Полиция даёт разрешение на занятие промыслом, вы что, впервые об этом слышите? Пейте чай".
"Я думал…" - сказал я.
"А не надо думать. Поберегите умственную энергию для более серьёзных вопросов. Что вы думаете о проблеме бытия?"
"Ничего не думаю, - сказал я мрачно. - Мне надо итти".
"Куда это?"
"Мне пора на работу".
"Ась? Не слышу".
"На работу…"
"На какую это работу? Ага, - сказал он. - А вот это уже совсем плохо. Из ваших слов я заключаю, что промысел для вас всего лишь побочное занятие, так сказать, халтурка с целью подзаработать…"
"Промысел?"
"Да. Из ваших слов следует, что промысел для вас не работа".
"Одно другому не мешает".
"Ошибаетесь, любезный… Этот вопрос, впрочем, можно обсудить. Ты что, брезгуешь, дай-ка мне… - пробормотал он, забирая у меня пирожное. - Полиция дело десятое, - продолжал он, - мы тебе эту лицензию устроим. Я сам позабочусь… И заруби себе на носу: никакой самодеятельности. Ты находишься в свободном государстве. И более того. Ты живёшь в правовом государстве. Хочешь работать, работай. Хочешь собирать милостыню - пожалуйста. На голове ходить? Сделай одолжение. Но! - рявкнул он, подняв палец, - изволь соблюдать порядок. А то, понимаешь, выбрал себе местечко: без разрешения, без согласования! Если каждый будет себе позволять… Один у Непомука, другой в оперном театре начнёт собирать, а то ещё, пожалуй, у дверей земельного парламента…"
Профессор дожевал пирожное, обсосал пальцы.
"Договоримся так. Ты до какого часа сидишь? До обеда? Вивальди в это время как раз обходит коллег. Двадцать пять процентов. Это нормальное обложение, я бы даже сказал, гуманное… в других городах взимают половину. Мою мысль понял?"
"Понял, - сказал я. - А если ничего не соберу?"
"Так не бывает".
"Иногда бывает".
"Это от неопытности. Ничего, научишься… Разве что погодные условия могут быть неблагоприятны, ну там, проливной дождь… Да ты и сам не вылезешь в такую погоду. Ты пособие получаешь? нет? Я тебя ставлю на пособие. В случае падения подаваемости. И смотри у меня, - сказал профессор, - один раз поймаю - всё, ты у меня вышел из доверия. За укрывательство знаешь что бывает? Я тебя достану из-под земли. Мои люди тебя всюду найдут, заруби это себе… Эй, кто там? - крикнул он. - Неси сюда".
Косорылый явился с граммофонной пластинкой.
"Терпеть не могу эти новые…". Он имел в виду компакт-диски. Профессор отодвинул чашку и застыл в молитвенной позе.