Поздняя осень. Грачи улетели.
Лес обнажился, поля опустели.
Только не сжата полоска одна, -
Грустную думу…
- Забыл, как дальше.
- Песня? - спросил дед.
- Стихотворение.
- А?
- Не песня, а стихотворение.
- Это все одно: складно, значит, петь можно.
- Здрас-сте! - воскликнул Петька. - Стихотворение - это особо, а песня - тоже особо.
- Ох! Ох! Поехал! - Дед подбросил хворосту в костер. - С тобой ведь говорить-то - надо сперва полбарана умять.
Некоторое время молчали.
- Деда, а как это песни сочиняют? - спросил Петька.
- Песни складывают, а не сочиняют, - пояснил дед. - Это когда у человека большое горе, он складывает песню, чтобы малость полегче стало. "Эх ты, доля, эх ты, доля", например.
- А "Эй, вратарь, готовься к бою"?
- Подожди… я сейчас… - Дед поднялся и побежал в кусты. - Какой вратарь? - спросил он.
- Ну, песня такая.
- А кто такой вратарь?
- Ну, на воротах стоит!..
- Не знаю. Это, наверно, шутейная песня. Таких тоже много. Я не люблю такие. Я люблю серьезные.
- Спой какую-нибудь!
Дед вернулся к костру.
- Чего ты говоришь?
- Спой песню!
- Песню? Можно. Старинную только. Я нонешних не знаю.
Но тут из темноты к костру вышла женщина, мать Петьки.
- Ну что мне прикажете с вами делать?! - воскликнула она. - Я там с ума схожу, а они костры разводят. Марш домой! Сколько раз, папаша, я просила не задерживаться на реке до ночи. Боюсь я, ну как вы не понимаете?
Дед с Петькой молча поднялись и стали сворачивать невод. Мать стояла у костра и наблюдала за ними.
- А где же рыба-то? - спросила она.
- Чего? - не расслышал дед.
- Спрашивает: где рыба? - громко сказал Петька.
- Рыба-то? - Дед посмотрел на Петьку. - Рыба в воде. Где же ей еще быть.
Мать засмеялась.
- Эх вы, демагоги, - сказала она. - Задержитесь у меня еще раз до ночи… Пожалуюсь отцу, так и знайте. Он с вами иначе поговорит.
Дед ничего не сказал на это. Взвалил на плечо тяжелый невод и пошагал по тропинке первым, мать - за ним. Петька затоптал костер и догнал их.
Шли молча.
Шумела река. В тополях гудел ветер.
Воскресная тоска
Моя кровать - в углу, его - напротив. Между нами - стол, на столе - рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще человек садится писать? Я, например. Меня же никто не просит.
Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю. Кто-то хорошо придумал - курить.
… Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно - до боли и беспокойства - хочется писать? Вспомнился мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил человек до тридцати лет - не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи.
- Кинь спички, - попросил Серега.
Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком.
- Муки слова, что ли? - спросил он.
Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю, чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влажную траву, обнять землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие минуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
- Опять пепел на пол стряхиваешь! - строго заметил Серега.
Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать своими длинными ручищами меня по спине. В-третьих - это главное, - он упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек и называет себя не иначе - реалистом.
"Мы, реалисты…" - начинает он всегда и смотрит при этом сверху снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В такие минуты я знаю, что ненавижу его.
- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? - спрашивает Серега безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он сядет на кровати, переломится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо поговорить с ним.
- Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. - Очень хочется как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
- Неправда, - сказал Серега, садясь на койке и складываясь пополам. - Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
- А тебе что, очень тоскливо?
- То есть… на белый свет смотреть тошно.
- Значит, ты - умница.
Пауза.
- Двадцать копеек с меня, - говорит Серега и смотрит на меня серыми правдивыми глазами, в которых ну ни намека на какую-то холодную, расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный свет. Может, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее, и киснет как-то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он, наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет - все это никому не нужно. Кино - ничего, кино можно оставить, а всю остальную "бодягу" надо запретить, ибо это сбивает людей с толку, "расхолаживает" их. Коммунизм строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят! Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою тоску, не хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
- Ох и тоска же! - опять заныл Серега.
- Перестань, слушай.
- Что?
- Ничего. Противно.
- В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
"Не буду спорить. Господи, дай терпения".
- У тебя, наверно, положительные герои стихами говорят. А по утрам все делают физзарядку. Делают зарядку?
"Не буду ругаться. Не буду".
- Песни, наверно, поют о спутниках, - продолжает Серега, глядя на меня злыми веселыми глазами. - Я бы за эти песенки, между прочим, четвертовал. Моду взяли! "Назначаю я свидание на Луне-е!.." - передразнил он кого-то. - Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову ломает - рассчитывает, а он уже там. Кретины!
Я молчу. Между прочим, насчет песенок - это он верно, пожалуй.
Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало. Некоторое время у нас в комнате очень тихо. Я снова настраиваюсь на степь и на зори.
- Дай роман-то свой почитать, - говорит Серега.
- Пошел ты…
- Боишься критики?
- Только не твоей.
- Я ж читатель.
- Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну художественную книгу дочитал до конца?
- Это ты зря, - обиделся Серега. - Надо писать умнее, тогда и читать будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
- Почему?
- Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. - Серега поднялся и пошел к выходу. - Пройтись, что ль, малость.
Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукописи. Один положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место, и опять стало грустно. Плохо я пишу.
Не только с физзарядкой плохо - все плохо. Какие-то бесконечные "шалые ветерки", какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый запах с полей… А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его даже записал: "Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре". Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
В комнату постучали.
- Да!
В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).
- Сережи… Здравствуйте! Сережи нету?
- Сережи нету. Он только что вышел куда-то.
- Извините, пожалуйста.
- Он придет скоро.
- Хорошо.
Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как ветром сдует. Он любит эту маленькую опрятную головку, любит тихо, упорно и преданно. И не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят часами вместе, делают расчет какого-нибудь узла двигателя внутреннего сгорания. Сережу седьмой пот прошибает - волнуется, оглобля такая. Не смотрит на девушку - ее зовут Лена, - орет, стучит огромным кулаком по конспекту.
- Какой здесь кпд?!
Леночка испуганно вздрагивает.
- Не кричи, Сережа.
- Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут элементарных вещей не понимают!
- Сережа, не кричи.
Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему. К сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что она давно все понимает и сама тоже любит Серегу. Ей, такой хорошенькой, такой милой и слабенькой, нельзя не любить Серегу. У них будет все в порядке. У меня же… Меня, кажется, эти "шалые низовые ветерки" в гроб загонят раньше времени. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
Вошел Серега.
- Прошелся малость.
- К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.
- Кто?
- Лена. Кто!
Серега побагровел от шеи до лба.
- Зачем зайти?
- Не знаю.
- Ладно трепаться. - Он спокойно (спокойно!) прошел к койке, прилег.
Я тоже спокойно говорю:
- Как хочешь. - И склоняюсь к тетради. Меня душит злость. Все-таки нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.
- Дай закурить, - чуть охрипшим голосом просит Серега.
- Идиот!
Стало тихо.
- Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам: "Братцы, кто-то один из вас меня предал". - Когда Сереге нечего говорить, он шутит. Как правило, невпопад и некстати. - Дай закурить все-таки.
- Дождешься ты, Серега: подвернется какой-нибудь вьюн с гитарой - только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.
Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.
- Ты советуешь сходить к ней? - тихо спросил он.
- Конечно, Серега! - Я прямо тронут его беспомощностью. - Конечно, сходить. На закури и иди.
Серега встал, закурил и стал ходить по комнате.
- Со стороны всегда легко советовать…
- Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега.
- Ничего.
- Иди к ней.
- Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю - и пойду.
- Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же знаю… Я писатель как-никак.
- Не говори со мной, как с дураком. Пусть в твоих романах курят при женщинах. Остряк!
- Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскресенье… Ничего тут такого нет, если ты зашел к девушке. Зашел и зашел, и все.
- Значит, она не просила, чтобы я зашел?
- Просила.
Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.
- Я узнаю зайду.
- Узнай.
Серега вышел.
Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже хорошая. Она, конечно, не талантливый инженер, но… в конце концов надо же кому-то и помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой женщиной, развязала бы ему язык… Я представляю, как войдет сейчас к ним в комнату Серега. Поздоровается… и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом. Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я бы, конечно, влепил сюда и "шалый ветерок", и шелест листьев. Ничего же этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллейке двое: парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она тоже молчит, потому что он молчит. А он все молчит. Молчит, как проклятый. Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд… Молчит, и все.
Потом девушка говорит:
- Пойдем на речку, Сережа.
- М-м. - Значит, да.
Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течет себе по песочечку, пташки разные чирикают… Теплынь. В рощице у воды настоялся крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле человека и томятся. Ждут чего-то.
Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею… прильнула…
- Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя бессловесная.
Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комнате, засунув руки в карманы, радуюсь. Я вижу, как Серега от счастья ошалело вытаращил глаза, неумело, неловко прижал к себе худенького, теплого родного человека с опрятной головкой и держит - не верит, что это правда. Радостно за него, за дурака. Эх… пусть простит меня мой любимый роман с "шалыми ветерками", пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серегу и про Лену, про двух хороших людей, про их любовь хорошую.
Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо это предательское ликование). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может, завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную беспомощность, но сегодня я счастлив не меньше Сереги.
Когда он приходит вечером, я уже дописываю последнюю страницу рассказа, где "он", счастливый и усталый, возвращается домой.
- Сережа, я про тебя рассказ написал. Хочешь почитаю?
- Хм… Давай!
Мне некогда разглядывать Серегу, я не обращаю внимания на его настроение. Я ставлю точку в своем рассказе и начинаю читать.
Пока я читал, Серега не проронил ни одного слова - сидел на кровати, опустив голову. Смотрел в пол.
Я дочитал рассказ, отложил тетрадь и стал закуривать. Пальцы мои легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серега. Я не смотрел на него. Я внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что скажет Серега. Я ему верю. А он все молчал. Я посмотрел на него и встретился с его веселым задумчивым взглядом.
- Ничего, - сказал он.
У меня отлегло от сердца. Я затараторил:
- Многое не угадал? Вы где были? На речке?
- Мы нигде не были.
- Как?
- Так.
- Ты был у нее?
- Нет.
- О-о! А где ты был?
- А в планетарий прошелся… - Серега, чтобы не видеть моего глупого лица, прилег на подушку, закинул руки за голову. - Ничего рассказ, - еще раз сказал он. - Только не вздумай ей прочитать его.
- Сережа, ты почто не пошел к ней?
- Ну почто, почто!.. Пото… Дай закурить.
- На! Осел ты, Серега!
Серега закурил, достал из-под подушки журнал "Наука и жизнь" и углубился в чтение - он читает эти журналы, как хороший детективный роман, как "Шерлока Холмса".
Змеиный яд
Максиму Волокитину пришло в общежитие письмо. От матери. "Сынок, хвораю. Разломило всю спинушку и ногу к затылку подводит - радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас нету. Походи, сынок, по аптекам, поспрошай, может, у вас есть. Криком кричу - больно. Походи, сынок, не поленись…"
Максим склонился головой на руки, задумался. Заболело сердце - жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери, вообще почувствовал свою вину перед ней. Все реже и реже думалось о матери последнее время, она перестала сниться ночами… И вот оттуда, где была мать, замаячила черная беда.
"Дождался".
Было воскресенье. Максим надел выходной костюм и пошел в ближайшую аптеку.
"Наверно, как-нибудь называется этот яд, узнать бы, чтоб посолидней спрашивать".
Но узнать не у кого, и он пошел так.
В аптеке было мало народа. Максим заметил за прилавком хорошенькую девушку, подошел к ней.
- У вас змеиный яд есть?
Девушка считала какие-то порошки. Приостановилась на секунду, еще раз шепотом повторила последнее число, чтоб не сбиться, мельком глянула на Максима, сказала "нет" и снова принялась считать. Максим постоял немного, хотел спросить, как называется змеиный яд по-научному, но не спросил - девушка была очень занята.
В следующей аптеке произошел такой разговор:
- У вас змеиный яд есть?
- Нет.
- А бывает?
- Бывает, но редко.
- А может, вы знаете, где его можно достать?
- Нет, не знаю, где его можно достать.
Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым носом, с низеньким лбом. Кожа на лбу была до того тонкая и белая, что, кажется, сквозь нее просвечивала кость. Максиму подумалось, что женщине доставляет удовольствие отвечать "нет", "не знаю". Он уставился на нее.
- Что? - спросила она.
- А где же он бывает-то? Неужели в целом городе нет?!
- Не знаю, - опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина.
Максим не двигался с места.
- Еще что? - спросила женщина. Они были в стороне от других, разговора их никто не слышал.
- А отчего вы такая худая? - спросил Максим. Он сам не знал, что так спросит, и не знал, зачем спросил, - вылетело. Очень уж недобрая была женщина.
Женщина от неожиданности заморгала глазами.
Максим повернулся и пошел из аптеки.
"Что же делать?" - думал он.
Аптека следовала за аптекой, разные люди отвечали одинаково: "нет", "нету".
В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилавком парня.
- Нет, - сказал парень.
- Слушай, а как он называется по-научному? - спросил Максим. Парень решил почему-то, что и ему пришла пора показать себя "шибко ученым" - застоялся, наверно, на одном месте.
- По-научному-то? - спросил он, улыбаясь. - А как в рецепте написано? Как написано, так и называется.
- У меня нет рецепта.
- А что ж вы тогда спрашиваете? Так ведь живую воду можно спрашивать.
- А что, не дадут без рецепта? - негромко спросил Максим, чувствуя, что его начинает слегка трясти.
- Нет, молодой человек, не дадут.
Это снисходительное "молодой человек" доконало Максима.
- До чего ж ты умница! - тихо воскликнул он. - Это ж надо такому уродиться!..
Максим вышел на улицу, закурил.
Напротив, через улицу, было отделение связи. Максим докурил вчастую сигарету, зашел в отделение и дал матери телеграмму: "Змеиный яд выслал. Максим".
"Весь город переверну - добуду", - думал он, шагая по улице. Казалось теперь: будет змеиный яд - мать будет здорова.
В одной очень большой аптеке Максим решительно направился к пышной красивой женщине. Она выглядела приветливее других.
- Мне нужен змеиный яд, - сказал он.
- Нету, - ответствовала женщина.
- Тогда позовите вашего начальника.
Женщина удивленно посмотрела на него.
- Зачем?
- Я с ним потолкую.
- Не буду я его звать - незачем. Он вам не сможет помочь. Нет у нас такого лекарства.
Максиму захотелось обидеть женщину, сказать в лицо ей какую-нибудь грубость. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое "нет".
- Позовите начальника! - потребовал Максим. И вдруг добавил жалобным голосом: - У мена мать болеет. - Аж самому противно сделалось.