Но Левин удивил всю деревню. Тайком списавшись со сватами, он в один прекрасный день съездил в Тверию в телеге парикмахера, который разъезжал по селам Долины, и привез оттуда Рахель - йеменскую девушку намного моложе его годами. У нее было несчетное количество браслетов, несметное множество зубов и сотни родственников, которые прибыли на свадьбу на ослах и на время праздника разбили шатры на деревенских полях. Она говорила с непонятным акцентом и ходила неслышными шагами. Но больше всего удивило людей, когда они увидели, как она жарит на раскаленном жестяном листе огромных хрустящих кузнечиков и потом их съедает. Левин не сводил с нее глаз и радостно, от всего сердца, благодарил судьбу, которая улыбнулась ему впервые со времени его прибытия в Страну Израиля.
"Рахель, - говорил он, - мстит за меня саранче, чьи крылья скрыли тогда голубизну неба".
После смерти Левина Рахель пришла ко мне и сказала: "Я знаю, что он очень хотел, чтобы ты похоронил его на своем кладбище. Хоть он и не был вполне пионером, но он тоже прибыл со Второй алией. Так сделай это, пусть даже я не смогу лежать с ним рядом".
Эфраиму, моему исчезнувшему дяде, было пять лет, когда Левин женился на Рахели. Ее спокойное смуглое лицо, звенящие браслеты и беззвучная походка очаровали его. Весь свадебный вечер он прижимался к ногам своей новой тети и не хотел отпускать ее домой, чем вызвал всеобщий смех. Когда он немного подрос, Рахель научила его печь питы на раскаленной жести, молиться Богу и ступать тихо, как кошка по песку. Эта его способность была причиной жуткого испуга многих людей в деревне и преждевременной смерти многих итальянских и немецких солдат на войне.
Эфраим и его бык Жан Вальжан из породы шароле исчезли из дома, когда я был двухлетним ребенком. Даже не помня дядю, я по-прежнему завидую его бесшумной походке. Мое огромное и тяжелое тело всегда производило большой шум, и люди не раз ловили меня, когда я прятался, пригнувшись и подслушивая, у них под окнами. Тогда я поднимался и неторопливо, молча, уходил прочь, ощущая плечами, как в меня вонзаются вилы разгневанных взглядов. Никто ни разу не обидел меня. Я был сирота, "миркинский сирота", дедушкин мальчик.
"Вдохни глубоко-глубоко, подними высоко колено, выдохни все и поставь ступню совершенно плоско", - сказала Рахель Эфраиму. Они ступали рядом по сухому весеннему чертополоху, громче которого под ногами ничего не шуршит. В восемь лет дядя мог уже совершенно беззвучно пройти по кукурузному полю и так же бесшумно подкрасться по колючему терновнику. Но он к тому же начал произносить буквы на глубокий гортанный йеменский манер, и Пинесу пришлось приложить немало усилий, чтобы вырвать эти звуки из его горла.
Моя мать Эстер в те дни была еще маленькой. Фаня Либерзон и Шломо Левин помогали дедушке растить ее. Зайцер развлекал ее, подражая крикам зверей и птиц, Пинес читал ей по-русски "Фи-ли-пок" Льва Толстого, а Циркин играл ей на мандолине колыбельные песни.
Даже Рылов, и тот пытался развлекать ее, громко щелкая своим знаменитым бичом, который издавал резко взрывавшиеся в воздухе звуки. Он управлял этим бичом так умело и быстро, что мог сбивать яблоки с ветки, молниеносно отсекая их короткие хвостики его вибрирующим концом.
"Ты мне распугаешь все деревья, отправляйся назад в свою яму!" - кричал на него дедушка, но все же позволял ему развлекать свою дочь.
Эстер и Даниэль росли. Теперь уже и девочка замечала любовь, струившуюся из его глаз. Окутанная сиянием этих глаз, залитая потоком его ласк и поцелуев, она не отпускала его руку. Дедушка, Либерзон и Фаня с умилением смотрели на этих двух детей, которые проводили вместе целые дни, бегая по полям и гоняясь за цыплятами во дворе.
"На ком ты женишься?" - спрашивали Даниэля, и он подходил к Эстер, обнимал ее за талию и клал голову ей на плечо.
Либерзон уже начал было говорить о помолвке и шутить по поводу выкупа за невесту, но тут дедушка вдруг налился глухим, деревянным гневом и нашел себе нежданную союзницу в Фане.
"Вы, как обычно, все решаете за других заранее", - сказала она.
Осенью, когда все выходили пахать и сеять, детей брали с собой в поле. Авраам запрягал осла в телегу, и на нее укладывали плуги, семена, еду и воду для людей и животных. В обеденный перерыв домой не возвращались. Мошавники с нескольких соседних полей собирались под одной телегой поесть в общей компании. Эстер и Даниэль подолгу играли в тени телеги или лежали, обнявшись, на вывороченных комьях земли, а когда они немного подросли, им уже разрешалось сидеть на ящиках с семенами. Мама была быстрее и бесстрашнее Даниэля и не раз втягивала его в опасные проделки. Однажды их вытащили полумертвыми, с позеленевшими и слипшимися от водорослей и слюны волосами, из поильного корыта для коров, куда они свалились, заигравшись. В другой раз они исчезли на полдня, и их нашли ревущими от страха на вершине построенной в тот год водонапорной башни.
"Одна лишь беда была с твоей матерью - она признавала только мясо". Когда ей было полгода, бабушка Фейга дала ей пососать вареную куриную косточку, потому что у Эстер резались зубы. Девочка быстро вошла во вкус и отказалась от всякой другой пищи.
Так получилось, что бабушка Фейга оставила на свете маленькую сиротку, которая не признавала ни фруктов, ни сыра, ни яиц. Только мясо. Три раза в день.
Как-то раз, когда ей было два с половиной года, Левин забыл возле раковины тарелку с сырым молотым мясом, смешанным с петрушкой. "Твоя мама пожирала его ложками, а когда мясо кончилось, от злости разбила тарелку, и все рассуждения медсестры Сони о кровожадности, необходимости витаминов и жизненной важности минералов пошли насмарку, потому что эта девочка выросла высокой и красивой. Она росла, как помидор, который поливали кровью. С великолепной кожей, громким смехом и прекрасным характером".
10
Еще до того, как он выгнал Тоню из своего дома, Маргулис уже знал, что с ней что-то неладно. Голос и запах его минской девушки изменились, кожа стала шероховатой, фразы - обрывистыми. По ночам она исчезала, а когда оставалась дома, уже не говорила во сне.
Маргулис был человек добрый и покладистый. Он не стал допытываться, копаться и выслеживать. Но, найдя в своем бочонке с воском вонючую связку динамитных шашек, тихо попросил ее уйти.
"Это мои пальцы, а это его", - печально сказал он.
Какое-то время он жил одиноко и уныло, занимаясь придумыванием пчеловодческих новинок. Он был единственным в Стране пчеловодом, который пас своих пчел в поле, обучая их садиться лишь на определенные цветы. Так ему удавалось создавать меды с необычными новыми вкусами и опылять только нужные ему растения. Он научился этому приему по русскому учебнику пчеловодства, который написал некто Клименко, большой поклонник Мичурина. Ему нравился метод Клименко, но не нравилась та теория, которая за этим методом стояла. Русские коммунисты утверждали, что обучение пчел может передаваться по наследству - точно так же, как воспитанные в людях революционные убеждения или же приобретенные благодаря прививке свойства плодовых деревьев. И будто именно поэтому можно вывести новую породу пчел, которые будут посещать только определенные цветы.
"Красные, разумеется", - с издевкой сказал дедушка.
"Но ведь они не правы! - воскликнул Маргулис. - Как может передаваться по наследству воспитание рабочих пчел? Ведь единственный, кто размножается в улье, - это царица-матка, а она никогда не вылетает в поля и ничему не обучается".
Дедушка был счастлив, когда Маргулис объяснил ему, что каждое поколение рабочих пчел должно учиться заново. На полях Долины Мичурин потерпел свое окончательное поражение.
"И что вообще этому Ленину до пчел?! - воскликнул дедушка - С каких это пор коммунисты восторгаются образом жизни монархий с их царицами?!"
Они сидели на земле, их смех поднимался сквозь листву молодых груш и радовал пчел, одурело шевелившихся в чашечках цветов.
"Коммунистов так увлекли рабочие пчелы, эти стахановцы улья, что они предпочли на минутку забыть, что пролетариат призван совершить революцию и свергнуть всех царей и цариц", - предположил Маргулис.
"В один прекрасный день, - рассказывал дедушка, - Хаим Маргулис вывел свой летающий пролетариат к железной дороге, чтобы показать им дикую орхидею и пурпурный клевер, которые цвели на склонах насыпи".
Мимо них медленно прополз поезд, и Маргулис увидел в окне профиль Ривы Бейлиной. Он помчался за ней, как сумасшедший, и на ходу впрыгнул в вагон, окруженный огромным роем пчел. Пассажиры в ужасе бросились бежать, потому что у него в руках был глиняный улей, и, пока он добрался до Ривы, скамейка, на которой она сидела, уже освободилась.
"Не бойся, - сказал он ей. - Они не жалят".
Рива Бейлина была из очень богатой киевской семьи. Ее родители торговали зерном и владели сахарными заводами. Они были против ее алии и проводили дочь в Палестину с тяжелым сердцем. Ее дорогие наряды вызывали удивление всех товарищей. Сейчас она с опаской посмотрела на Маргулиса с его заляпанными грязью сапогами. Но Маргулис сунул в улей обнаженную и опытную руку, выпрямил палец, покрытый медом, и протянул его к ней. Она была ошеломлена, но голубая наивность его взгляда ее успокоила. Немного поколебавшись, она взяла Маргулиса за запястье и облизала его палец. Ее глаза засветились, и на губах появилась улыбка. Никогда еще в жизни ей не доводилось пробовать что-либо, похожее на палец Маргулиса, или на мед диких цветов Долины. Веселый и сладкий Маргулис выпрыгнул из вагона и вернулся к своим ульям, но вскоре стал ездить в поезде дважды в неделю, чтобы встречать свою новую любовь.
Каждую субботу Маргулис приносил дедушке таинственную банку, в которой он составлял специальную еду для первого сына деревни. Вся деревня терпеливо и с надеждой следила за Авраамом. Сведения о росте и весе ребенка, его первые слова и забавные высказывания регулярно публиковались в деревенском листке. Все встречные гладили и тискали его. Ему приносили свежие овощи и молоко от лучших коров, а деревенские женщины шили ему все новые костюмчики. Но дедушка наотрез отказывался признавать своего первенца общим достоянием.
"Это началось еще при жизни Фейги. В десять вечера заявлялись соседи, которые приводили своих гостей посмотреть на первого сына деревни, и требовали, чтобы Миркин его разбудил".
Мешулам прочел мне "оригинал документа", в котором говорилось о Заккае Эккермане, первом сыне соседнего кибуца. "Первенца считали общественным достоянием, как если бы он принадлежал всем кибуцникам сразу. Кто угодно мог разбудить его и привести в столовую, даже ночью. Зимними ночами кибуцники не раз подолгу сидели за столами, восхищаясь своим ребенком".
"Оставьте мальчика в покое", - кричал дедушка на людей, которые пытались подкрасться к его палатке, чтобы посмотреть на Авраама. Они поднимали край полотнища и даже заползали внутрь, чтобы убедиться, что первенец действительно светится в темноте, как рассказывали в деревне.
Наконец дедушка пришел в неистовство. "Кончились прежние денечки! - решительно объявил он, взял ребенка, вооружился дубинкой и сеткой от комаров, крикнул: - Это не ваш ребенок!" - и отправился спать в заросли у источника. Никто не осмелился последовать за ним туда. В этом месте жили когда-то немецкие колонисты. Все они умерли от лихорадки, и тонкий предсмертный плач их светловолосых детей все еще гнездился там, заставляя трепетать стебли камыша и девясила. Так кончились приставания мошавников, потому что всякий, кто сообразил подняться в ту ночь на вершину сторожевой вышки и посмотреть на юг, смог и сам увидеть золотистое сияние, которое помигивало меж темными пятнами кустов дикой малины, словно там, у источника, собрался огромный рой светлячков. А несколько лет спустя бабушка умерла, и больше уже никто вообще не осмеливался тревожить сироту. Аллергия Авраама к нарциссам и болотным цветам осталась его единственным воспоминанием о той давней ночи.
Тем не менее Авраам продолжал вызывать постоянную тревогу и озабоченность в сердцах жителей деревни. Заккай Эккерман, первенец кибуца, что располагался по ту сторону вади, уже вырастил на своей грядке огурцы длиной в сорок пять сантиметров каждый, а плоды мушмулы, которую он посадил, были размером с яблоко "Гранд Александр". Авишай, первый сын деревни Кфар, уже выступил на одной из конференций Движения с "потрясающей речью", в которой с абсолютной точностью предсказал будущий раскол в Рабочем батальоне, "хотя ему было всего три с половиною года". Первенец поселения Бейт-Элиягу в возрасте шести лет занялся изучением эпидемии коксидиоза среди цыплят, был включен в исследовательскую группу профессора Адлера, ранее разработавшего вакцину против эпидемии выкидышей у голландских коров Страны в 20-е годы, и получил премию из рук британского Верховного комиссара, а также грамоту на пергаменте от руководства Движения. И только Авраам Миркин опаздывал в развитии, держал всю деревню в напряжении, а проще говоря - разочаровывал всех.
"Мы бы успокоились, если бы речь шла об обыкновенном мальчике, но всем было очевидно, что в твоем дяде было что-то особенное".
Авраам мог одним взглядом успокоить любое разъярившееся животное. В сезон гнуса его порой вызывали в поля, когда мул или его хозяин впадали с безумие от непрерывно звенящего зуда. У него были и другие странности, которые поддерживали надежды деревни, - например, уже с пятилетнего возраста привычка расхаживать по ночам и искать неизвестно что, переворачивая груды жестянок, перетряхивая кипы старых мешков, раздвигая занавески, вглядываясь в спящих телят и пугая пернатых в их птичниках.
Некоторые объясняли это его сиротством. "Он ищет свою мать, бедняжку Фейгу", - говорили они.
"И неудивительно", - сказала Фаня много лет спустя. Лежа в объятиях мужа, окруженная его постоянной любовью, она не могла себе представить, что кто-то может стоять под ее окном и подслушивать.
"И неудивительно, сказала она о моем дяде Аврааме. - Ребенок родился в доме, где не было любви".
11
Песя Циркина - кто же иной, в самом деле? - привезла в деревню заморских благотворителей, и в результате ее грубая матросская ручища тоже коснулась нашей семейной истории.
Дедушка ни разу не произнес о ней дурного слова, но я умел распознавать самую неприметную дрожь в любой бороздке и морщинке на его лице. Она вызывала у него отвращение - как, впрочем, и у самого Циркина-Мандолины.
Мандолина встретил ее на какой-то конференции Движения, где она произносила прочувствованный доклад о светлых перспективах касс трудовой взаимопомощи, и ее могучие груди горячо колыхались в такт пророческим профсоюзным мечтам. Циркин, который никогда до этого не интересовался финансовыми сторонами халуцианства, ощутил бешеное желание. Отсюда до уловления красотки в его звонкие струнные сети оставалось уже всего ничего. Когда Песя забеременела, они поженились, но она сразу же поняла, что деревенская жизнь не дает того возбуждения и тех радостей, к которым она так привыкла в коридорах Движения, - ни высокого ощущения призванности, ни удовольствий служебных командировок, ни сверкающего блеска речей и туфель партийных вождей, докладчиков и казначеев.
Поначалу ей даже нравилось выходить во двор, звать: "Ципоньки, цип", печь собственный хлеб, выращивать кольраби, помидоры "Чудо рынка" и египетский лук для семейных нужд. Но вскоре она обнаружила, что по горло утопает в рыхлой, тяжелой земле и едком птичьем помете. Когда Мешуламу было два года, она съездила в Тель-Авив и через несколько дней после возвращения оттуда приняла предложение "товарищей из Центра" и вернулась к прежней работе.
Песя Циркина быстро поднялась по служебной лестнице, стала распоряжаться финансами и должностями, и через несколько месяцев Циркин понял, что то чувство неловкости, которое охватывало его всякий раз, когда жена приезжала с визитом, не что иное, как заурядная ненависть. Из очередной командировки в Лондон она вернулась, окутанная непривычным запахом духов, от которого вся живность в соседских дворах стала чихать и пошатываться. Она вошла в дом, поцеловала маленького Мешулама, который сидел на полу и играл с цыплятами, и с незнакомым выражением лица схватила мужа за руку и потащила в спальню. Циркин, самые тончайшие струны убеждений которого были оскорблены этими запахами и замашками, высвободился из страстных объятий жены, бросился к ее чемодану и обнаружил там еще один флакон тех же духов, туфли на тонких каблуках и черное платье. Немедленно произведенный им телесный обыск выявил также наличие на жене кружевной комбинации.
- Ты купила этот дрек на деньги Движения! - сказал он, весь дрожа от негодования.
- С чего ты взял?! - расхохоталась Песя и широко раскинула руки для нового объятья. - Просто мы с Эттингером в перерыве между заседаниями зашли в казино.
Вид ее выбритых подмышек наполнил Циркина страхом и отвращением. Он швырнул черное платье и туфли в ту бочку, где обычно сжигал павших кур и трупы отравленных мышей, и облил их духами, чтобы лучше горело. В ту же субботу он перенес свою постель под сень большой шелковицы у себя во дворе и больше никогда не спал с женой, которая покрыла позором Движение, семью и деревню. Вся деревня знала, что Мандолина переселяется во двор всякий раз, когда его жена прибывает в конце недели с очередным визитом, потому что он завел привычку наигрывать там допоздна на своей мандолине, а его праздничная субботняя одежда была теперь заляпана черными и фиолетовыми пятнами спелой шелковицы, которая падала на него по ночам. Время от времени оттуда доносился также дикий испуганный вопль, потому что спавший во дворе Мандолина стал одной из первых жертв неслышных прогулок Эфраима, который беззвучно подкрадывался по ночам к его постели и совал ему в ноздри соломинку.
Сорок лет спустя Песя была удостоена "Премии Рабочего движения". Упрямое отшельничество мужа стало причиной того, что "вся жизнь товарища Циркиной была посвящена общественным делам и народу", как говорилось в грамоте, которая висит сегодня на стене "Музея первопроходцев". По той же причине Мешулам остался их единственным ребенком.
Группа, которую она привезла в этот раз, состояла из филантропов, которые пожертвовали деньги на покупку у арабов земли для мошава и сейчас хотели своими глазами увидеть цветущую пустыню. Три лимузина "форд", в которых они приехали, были первыми американскими машинами в нашей деревне.
Долгие часы эти богачи из-за океана расхаживали по деревенским дворам, улыбались и без конца фотографировали. "Их одежда издавала отвратительный запах самодовольного благополучия, их гладкая кожа скрывала мрачные тайны капитала, но что мы могли поделать? Они давали нам деньги".
Одного из них сопровождала молодая обворожительная женщина. "Такой красавицы в деревне еще не видели. Белизна чистейшего сапфира. Высокая и прелестная, а когда смеялась, ее серые глаза сужались до размеров маслины, и в уголках рта крылась живая смешливость".