"Ты идешь в дом престарелых? Ты внук Якова Миркина? Мой отец много рассказывал о нем. - Он протянул мне сумку мягким стеснительным движением. - Возьми, пожалуйста. Передай это Зееву Аккерману, комната номер пять. Он друг твоего деда".
Все они были друзьями моего деда. Всех их я похоронил возле него. Если память мне не изменяет, Зеев Аккерман лежит в шестом ряду, могила номер семнадцать.
В сумке был пирог и потрясающие по размеру плоды японского шесека величиной с апельсин. "Это с нашего дерева. Если хочешь, можешь по дороге съесть один - но только один".
В половине девятого я уже входил в дом престарелых, предварительно вытерев ноги о траву и надев сандалии.
"Миркинский внук пришел, - говорили отчаявшиеся от одиночества старики, всегда сидевшие при входе в ожидании посетителей. - Принес молоко своему деду. Хороший парень".
Они умиленно разглядывали меня. Некоторые были похожи на дедушку, как будто их отлили по одной форме, другие прибыли из города. Эти были серые, прозрачные, как та слинявшая кожа ящериц, которую я собирал в полях, слабые и запуганные, как Шломо Левин. Годы плохого питания, "идеологическая незрелость и отдаленность от природы" наложили на них свою печать.
Поначалу дом престарелых предназначался только для наших стариков - из кибуца и мошава. Они пришли туда, провели общее собрание, швырнули бусы и спицы в физиономии трудотерапевтов, а затем вышли в свой декоративный сад. Тяжелыми дрожащими руками вырвали все до единого кусты желтых роз и голубого жасмина и посеяли на их месте грядки свеклы, перцев, капусты и зеленого лука. А под конец с победными песнями осушили бассейн с золотыми рыбками и отвели его воду в канаву для поливки овощных грядок.
"Не хватало лишь парочки самоубийц, - сказал дедушка, - чтобы достойно завершить картину".
"Они еще не знали тогда, как с нами обращаться. Их удивляло, что легендарные пионеры стали стариками, - рассказывал мне Либерзон через несколько лет после того, как его Фаня умерла, а сам он, слепой и раздражительный, тоже был перевезен в дом престарелых. - Жизнь разменяла наши титанические мечты и свершения на жалкие гроши ревматизма, катаракт и атеросклероза, и они просто не могли этому поверить".
Я вошел в столовую, где дедушка уже ждал моего прихода. Все завистливо смотрели на него. Он радостно погладил мои жесткие вихры.
"Добрый день, Шуламит", - сказал я сидевшей рядом с ним женщине.
Шуламит, дедушкина крымская подруга, большая, сутуловатая, болезненного вида седая женщина в очках, приветливо улыбнулась мне в ответ.
Я опустил глаза.
Однажды, придя в дом престарелых, я не застал дедушку в столовой. Я пошел через лужайку посмотреть в окно его комнаты и увидел Шуламит, лежавшую на кровати. Ее задранное платье открывало дряблый живот. Дедушка стоял на коленях на ковре, и его лысая голова клевала ее тело между ногами, а она что-то говорила теми влажными, воркующими буквами, которые Пинес не захотел мне перевести. Я оставил молоко возле их двери, и дедушка отыскал меня потом на лужайке. Тинистый запах болота веял от его усов, когда он поцеловал меня в щеку.
Теперь я поставил бидон на стол, открыл крышку и налил дедушке кружку молока. "Прямо от коровы", - с гордостью сказал я, обводя взглядом всех присутствующих. Нянечка Шошана вытерла красные руки о передник и захлопала в ладоши.
"Замечательно, Миркин. Попей, Миркин. Правда, здорово, Миркин? Молоко очень полезно".
"Она думает, что все, кому за шестьдесят пять, больны Альцгеймером", - проворчал дедушка и выпил молоко до конца. Четыре кружки одну за другой. Шуламит молоко не любила.
Потом мы с дедушкой выходили из столовой, провожаемые завистливыми взглядами, и немного гуляли или сидели на веранде. Я по второму и третьему разу рассказывал ему о семье, о том, что слышно в саду и дома, что нового произошло в деревне.
- Как там Пинес?
- Снова слышал того многостаночника, который кричит по ночам.
- Кого он трахнул на этот раз?
- Каждый раз какую-нибудь другую.
- А Циркин?
- Циркин повздорил с Мешуламом. Он просил, чтобы Мешулам сжег колючки на их участке, а тот занят сейчас ремонтом сноповязалки.
- Этой развалюхи?
Дряхлую сноповязалку "Клейтон", с треснувшими оглоблями и сломанными крыльями, похожую издали на гигантский скелет растерзанной птицы, Мешулам нашел возле загона для быков. Я встал и, подражая ему, произнес напыщенно и важно: "Историю не сдают в утиль".
Дедушка засмеялся: "Этот Мешулам даже из своего отца сделает чучело, с мандолиной в руке".
Когда дедушка перешел в дом престарелых, Мешулам заявился ко мне и потребовал, чтобы я отдал ему для "Музея первопроходцев" все дедушкины бумаги, письма и личные вещи.
- Воспоминания Якова Миркина могут пролить свет на политическую ситуацию в Стране в начале Первой мировой войны, - объявил он мне.
- Он не писал воспоминаний, - сказал я.
- Письма и записки тоже имеют историческую ценность, - важно произнес Мешулам.
- Дедушка еще жив, и я охраняю его вещи.
Дедушка очень смеялся, когда я рассказал ему, как схватил Мешулама за воротник и пояс и выбросил наружу через окно.
"Этот Мешулам еще наделает бед, - сказал он и велел мне возвращаться домой. - И не забудь там поливать сад и помогать в коровнике. Не жди, пока Авраам тебя попросит".
Он долго стоял на веранде и провожал меня взглядом, пока я не исчезал за изгибом дороги. Один раз я нарочно прождал там полчаса, потом вернулся, пригнувшись, и посмотрел на веранду. Дедушка все еще стоял там. Согнутый годами труда. Высматривающий с тоской. Ждущий воздаяния. Сына своего Эфраима - чтобы вернулся. Сада своего - чтоб расцвел. Шифриса, последнего пионера, - чтобы пешком, по песку и снегу, проложил себе дорогу в Страну Израиля.
19
"У меня есть его фотография", - сообщил мне Мешулам. Он иногда подлизывался ко мне, когда мы гуляли между могилами, и всячески пытался понравиться.
Он вынул ее из кармана рубашки. Как все фотографии тех лет, она была обрезана зубчатой линией. Эфраим выглядел, как заправский пасечник. Из-под маски не видно было лица. Молодой и тонкий парень в широких брюках хаки и парусиновых туфлях. Ни красоты, ни уродства - одно только спокойствие было запечатлено на этом снимке. Столько лет прошло, а оно все еще ощущалось.
"Я отдам тебе ее в обмен за устав "Трудовой бригады"", - предложил Мешулам.
Я оттолкнул его. "Вали отсюда сам, пока я тебя не выбросил".
Я никогда не любил Мешулама. Когда я был ребенком, он часто приходил к дедушке, чтобы выпытывать у него подробности о первых годах в Стране.
- Скажи мне, Миркин, ты встречал Фрумкина на Киннерете?
- Ну?
- В той насосной, что возле Иордана?
- И там тоже.
- И ты слышал, как он говорил, что нужно бастовать, пока Берман не уйдет?
- Не делай из мухи слона, Мешулам. Берман не дал им лошадь и повозку, чтобы навестить больного товарища в Тверии, и, когда этот товарищ умер, они рассвирепели. Он их замучил до смерти. Как все чиновники в Кфар-Урия и во всех прочих крупных хозяйствах.
- Беркин писал в "Молодом рабочем", что в Кфар-Урия было четыре управляющих и что он обнаружил там финансовые нарушения.
- Ну?
- Вот, слушай, что он написал. - Мешулам прикрыл глаза и начал цитировать: - "В Кфар-Урия четыре управляющих одновременно, и чем они занимаются? Один, главный управляющий, живет в Петах-Тикве и приезжает с визитами верхом на осле, а из трех остальных один следит за посевами зерновых, а другой - за древесными насаждениями". - Мешулам открыл глаза. - Что ты на это скажешь?
- Извини, Мешулам, у меня много работы. - Дедушка досадливо пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Мешулам побежал за ним во двор.
- Ты не понимаешь, Миркин! Он говорит "четыре управляющих", а потом перечисляет - один в Петах-Тикве, один по зерновым и один на посадках. Да? А где же четвертый? Куда девался четвертый? А Билицкий говорит, что их было трое. Мне нужен человек, который сказал бы, кто из них прав.
- И это все, что тебя волнует? Сколько управляющих было в Кфар-Урия?! Почему бы тебе не спросить у Зайцера?
- Ты же знаешь, Зайцер со мной не разговаривает.
Как-то раз десятилетний Мешулам целый день таскался по пятам Зайцера и приставал к нему с вопросами, пока в конце концов не получил тяжелый удар по заднице. Он с ревом побежал к отцу, и тот сказал ему, что если он не прекратит свои глупости, то получит еще и от него.
Другие отцы-основатели тоже терпеть не могли Мешулама.
"Пошел вон отсюда! - в отчаянии кричал Либерзон. - Как я могу помнить, сколько денег требовал Ханкин у Абрамсона, чтобы выкупить земли Эйн-Шейха?!"
Промучившись шесть часов в обществе Мешулама, Либерзон в конце концов выронил из рук тяжелый мешок с кормом для коров и устало уселся на него. Восьмидесятилетние люди не любят слишком подробных расспросов, которые выставляют напоказ их дырявую память.
- Ты не должен помнить, - настаивал Мешулам. - Просто скажи.
- Двенадцать франков за дунам.
- Вот видишь, Либерзон, когда ты хочешь, ты помнишь, - сказал Мешулам. - Но тут возникает проблема, потому что Абрамсон в своем письме к Темкину по окончании войны ясно пишет, что уплатил пятнадцать франков за дунам. Куда же делись остальные деньги?
Мое терпение тоже лопнуло.
"Что ты ко мне пристал? - спросил я, швыряя фотографию на землю. - Кто мне докажет, что это вообще Эфраим?"
Корова была подарком друзей Эфраима по британской армии, которые после войны рассеялись по всему миру. Это была беременная первотелка весьма родовитой и ценной породы шароле. Основные деньги на ее приобретение пожертвовал сержант из подразделения Эфраима, вернувшийся в алмазные копи своей семьи в Родезии. Двое секретных агентов-шотландцев передали деньги бывшему макизару, который теперь занимался ремонтом гоночных мотоциклов в Дижоне, а тот купил корову у старой крестьянки в провинции Шароле и передал в руки шотландцев. Из Дижона они перевели ее по горным перевалам в один из портовых городов Средиземнорья, а потом британский флот перевез ее в Страну Израиля на сером миноносце, который выслеживал корабли, везущие нелегальных еврейских репатриантов в Палестину.
Эфраим надел свою форму и ордена и отправился в порт.
"Он вернулся на армейском грузовике "бедфорд" вместе с тем хромым офицером, майором Стоувсом. Корова, все еще зеленая от долгого плавания, стояла в решетчатом ящике".
Вся деревня вышла на дорогу, чтобы посмотреть на нее. Она была первым представителем своей породы в Стране Израиля. Вместе с ней, в плоской шкатулке орехового дерева, выстланной зеленым войлоком, прибыли ее документы - в рамочке и с печатью французского министерства сельского хозяйства.
"Мы первый раз видели такую корову. Низкая, широкозадая, битком набитая чувством собственного достоинства и генами такой чистоты, которая людям и не снилась. Я посмотрел на нее и впервые понял слова Ирмиягу, который назвал Египет "красавицей телицей"".
Наша "Кроткая", - сказал Пинес, - та замечательная первотелка Якоби, которая в тот год получила третье место на сельскохозяйственной выставке в Хайфе, выглядела рядом с ней, как сморщенный винный бурдюк гаваонитов.
"Она издавала нежный запах говядины, и моя дочь Эстер посмотрела на нее таким голодным взглядом, что все рассмеялись".
Полтора месяца спустя корова Эфраима принесла великолепного теленка породы шароле. "Ничего подобного в наших местах никогда не видывали". Роды принимали наш ветеринар и британский районный специалист, который отвечал за собак и лошадей окружной полиции.
"Она вела себя совершенно героически", - сказали они, сняв резиновые перчатки и отмыв руки от крови и кала. Породистая корова родила в укромном угле коровника, не издав ни единого стона, - не то что наши коровы смешанной породы, которые во время родов мычали так, будто их ведут на убой, призывая всех своих товарок подойти и присмотреться.
Эфраим с волнением глянул на новорожденного теленка, впервые вставшего на свои четыре ноги, и пришел в неистовый восторг. Толстая шея и квадратный лоб теленка, его массивные ноги и мягкие завитушки светлых волос - все вызывало в нем умиление. Он стал на колени, положил руку на тяжелый затылок теленка и снял с лица сетчатую маску, а теленок протянул к нему шершавый язык, лизнул обожженное мясо его щек и попытался сосать его изувеченные ухо и нос. Он еще спотыкался, когда пытался идти. Его мать стояла в стороне и сердито храпела, зарывая копытом послед.
"Это было началом их необыкновенной дружбы", - рассказывал мне Авраам, который был большим знатоком рогатого скота.
"Эфраим обнял теленка, - сказал Пинес, - и вдруг, поддавшись внезапному и смущенному желанию, поднял его на руки, как кормилица несет младенца, вышел с ним во двор и пошел в поле".
"И так он шел, твой дядя Эфраим, неся на плечах эти сладчайшие сорок килограммов и про себя уже решив, что назовет своего маленького француза Жан Вальжан". Дедушка развязал передник на моей шее, поднял меня со стула, посадил на плечи и начал кружиться и прыгать по комнате. Теленок шароле положил свою теплую курчавую голову в углубление хозяйской шеи и тихо сопел. Дедушка поскреб пальцами мой затылок, и со двора донеслось громкое мычание обезумевшей коровы, которая ищет своего теленка. Эфраим радостно и весело прыгал и кружил по полю, пока в воздухе не повеяло вечерней прохладой, и тогда он вернул Жана Вальжана его матери, чтобы она его покормила.
О чудном теленке толковали во всей деревне. Через два дня британский ветеринар вернулся, чтобы снова осмотреть его и продизенфицировать пуповину. Вместе с нашим ветеринаром он проинструктировал Эфраима, как выращивать теленка.
Каждый день Эфраим гулял с Жаном Вальжаном во дворе или в саду и каждую ночь возвращался к нему, когда кончал чистить коровник, чтобы проверить, жив ли он и здоров, суха ли и достаточно толста его соломенная подстилка и не сожрал ли его лютый зверь. Потом он ложился сам, его единственный глаз сверкал в темноте, а сердце было переполнено счастьем. Биньямин подсмеивался над ним и называл "Минотавром", но Эфраим не обижался и говорил, что только этот маленький симпатичный теленок никогда не видел его до ранения и поэтому принимает его таким, как он есть.
Когда Жану Вальжану исполнился месяц, дядя положил его на плечи и впервые со своего возвращения вышел на деревенскую улицу.
"Я иду показать ему деревню", - объявил он своим скрипучим голосом.
Его встретили удивленные взгляды, но Эфраим лишь проскрипел из-под маски, что показывает своему теленку место, где ему предстоит расти. "Нашу деревню". Люди шли за ним, смущенно улыбаясь, гладили Жана Вальжана и трогали его очаровательные ноги. Кое-кто улыбнулся Эфраиму и поздоровался с ним, и в его сердце проснулась надежда. Теперь его отношения с деревней пойдут на поправку, решил он, и, когда Хаим Маргулис пришел к нему и попросил помочь в деликатном деле уничтожения Булгакова, Эфраим охотно согласился.
Булгаковым назывался любимый толстый кот Ривы Маргулис, который одичал и превратился в самого страшного убийцу в нашей округе.
"Кот Маргулисов был единственным хищником, который убивал из удовольствия, а не от голода, - сказал Пинес, посвятив памяти Булгакова один из своих уроков природоведения. - Это результат дурного влияния людей".
Он объяснил нам, что это был одичавший убийца, "которому чужда была лесная мораль".
То был очаровательный, серебристый, длинноволосый персидский кот, который в один прекрасный день выпрыгнул из автобуса, приходившего в деревню раз в сутки. Прямо с остановки он направился к дому Маргулиса, как будто жил там всю свою жизнь. Великолепный кот вошел в дом, потерся о ноги Ривы Маргулис, и они оба зажмурились от удовольствия. Рива Маргулис никогда в жизни не видела такого красивого животного. Булгаков мягким прыжком взлетел на стол, лизнул молоко и с улыбкой обозрел ряды баночек, стоявших на подоконнике. Даже годы спустя Рива готова была поклясться, что слышала собственными ушами, как он вслух прочел все этикетки: "Мед из люцерны", "Мед из рощи", "Мед из помелло".
Гость постучал полированным когтем по банке с надписью "Мед из кормовых трав", требуя открыть ее для пробы, и, когда он кончил чистить усы и свернулся на Ривиных коленях, она мечтательно вспомнила о том ящике с приданым, что послали ей родители из Киева, - о толстых коврах, которые были конфискованы у нее Комитетом и обменены на голландских коров и ручные пулеметы, и о лиможском фарфоре и штойбенских бокалах, которые были перебиты в пшеничном поле, где их осколки до сих пор сверкали каждую осень, когда лемеха переворачивали землю.
Персидский кот вошел в дом Маргулиса ровно через двадцать лет после того, как был разбит последний из этих бокалов. "Единственный кот в Долине, который не хотел пить молоко с пенкой". Рива была уверена, что его тоже прислали ее родители. Она назвала его "Булгаков" по имени молодого русского любителя кошек, с которым она когда-то познакомилась в Доме писателей в Киеве.
"Можешь вымазать на меня целый улей меда, - сказала она мужу, - но этот кот будет принадлежать мне. А не всей деревне. Он не будет пахать и не будет таскать телеги, и его не будут доить".
Она повязала ему на шею пурпурную ленту, насыпала ему в деревянный ящик тонкий белый песок, а в обед великолепное животное уже ело вместе со всеми остальными членами семьи.
Назавтра Рива взяла его с собой в магазин.
"Ты делаешь большую ошибку, Рива, - сказала ей Фаня Либерзон, различив отвращение на лице кота при виде жалкого ассортимента на магазинных полках. - Этот кот не создан для такой деревни. Кто-то здесь будет страдать - или он, или мы".
Но Рива ласкала Булгакова и чувствовала, как его мягкая шерсть возвращает гладкость ее загрубевшим ладоням и превращает пыльный сеновал ее мужа в украинскую усадьбу, увитую золотым плющом.
Маргулис не возражал. "Пусть только держится подальше от ульев и не притрагивается к моим итальянкам".
Рива была совершенно помешана на чистоте, и Булгаков был единственным из членов семьи Маргулис, которому было разрешено входить даже в закрытые комнаты и лежать на зачехленной мебели. И как только кот закутывался в покрывало на диване, все пылинки тотчас оседали и исчезали, в воздухе распространялся тонкий запах лесных ягод в сметане и слышались шаркающие шаги служанок в коридоре. Он не приближался к ульям, ни разу не пошел на сеновал охотиться за мышами, не лазил по деревьям и, когда на него набросилась одна из собак Рылова, не убежал, а поднял свою большую лапу, поднес к глазам, как будто изучая, и один за другим выбросил острые когти, точно череду стремительных молний.