Мать метнула на него негодующий взгляд и удалилась. Далеко она не уйдет, он это знал, будет стоять под дверью.
- Как хорошо, что вы пришли,- сказал Эсбери.- Здесь так тоскливо. Интеллигентному человеку не с кем слова сказать. Интересно, преподобный отец, что вы думаете о Джойсе?
Священник привстал вместе со стулом и сел поближе.
- Придется тебе кричать, - сказал он. - Слеп на левый глаз и глух на правое ухо.
- Что вы думаете о Джойсе? - спросил Эсбери громче.
- Это какой Джойс? - спросил священник.
- Джеймс Джойс, - сказал Эсбери и засмеялся. Священник махнул своей огромной ручищей, словно ему докучали комары.
- Я с ним не знаком, - сказал он. - А скажи-ка, молишься ли ты на ночь и по утрам?
Эсбери несколько растерялся.
- Джойс был великим писателем, - пробормотал он, забыв, что надо кричать.
- Не молишься, стало быть? - сказал священник. - Ты никогда не преисполнишься добродетели, если не будешь регулярно молиться. Ты не сможешь возлюбить Иисуса, если не будешь говорить с ним.
- Меня всегда привлекал миф об умирающем боге! - прокричал Эсбери, но священник, как видно, не разобрал.
- Трудно ли тебе соблюдать себя в чистоте? - спросил он Эсбери и, видя, что тот побледнел, продолжал, не дожидаясь ответа: - Все мы грешны, но ты должен молиться, и святой дух поможет тебе быть чистым помыслами, душой и телом. Ничего не достигнешь без молитвы. Молись вместе со своими родными. Ты молишься вместе со своими родными?
- Упаси боже… - пробормотал Эсбери себе под нос и закричал: - У матери нет времени на молитвы, а сестра - атеистка.
- Прискорбно! - сказал священник. - Тогда ты должен молиться и за них.
- Кто может творить - молится своим творчеством, - бросил Эсбери.
- Этого мало! - отрезал священник. - Если ты не молишься каждый день, твоя бессмертная душа пребывает в небрежении! А катехизис ты знаешь?
- Еще чего! - буркнул Эсбери.
- Кто тебя создал? - воинственно спросил священник.
- На этот счет существуют разные мнения, - сказал Эсбери.
- Бог тебя создал, - коротко пояснил священник. - Что есть бог?
- Бог есть идея, сотворенная человеком, - сказал Эсбери, чувствуя, что входит во вкус этой игры.
- Бог есть дух бесконечно совершенный, - сказал священник. - Ты очень невежественный юноша. Для чего Бог создал тебя?
- Бог меня не…
- Бог создал тебя, чтобы ты знал Его, любил Его, служил Ему в этой жизни и радовался Ему в будущей! - отбарабанил священник. - Если ты не учишь катехизис, откуда же тебе узнать, как спасти свою бессмертную душу?
Эсбери понял, что совершил ошибку и пора избавиться от старого дурака.
- Послушайте, - сказал он, - я не католик.
- Это не оправдание, все равно ты должен молиться! - проворчал старик.
Эсбери в изнеможении откинулся на подушки.
- Я умираю! - крикнул он.
- Но ты еще не умер, - сказал священник. - И как ты предстанешь перед Господом Богом, если ты ни разу не говорил с Ним? Что ты надеешься получить, если ты ни о чем Его не просил? Разве Бог пошлет Святого Духа тому, кто не просил об этом? Моли Его послать тебе Святого Духа.
- Святого Духа? - переспросил Эсбери.
- Неужели ты так невежествен, что никогда не слыхал о Святом Духе? - спросил священник.
- О Святом Духе я, конечно, слыхал, - в бешенстве ответил Эсбери. - Но вот уж в ком я меньше всего нуждаюсь, так в Святом Духе.
- Ты его и не дождешься, - сказал священник, и его зрячий глаз вспыхнул лютым огнем. - Ты хочешь, чтобы душа твоя была проклята навеки? Хочешь навечно лишиться Бога? Хочешь принять муку страшнее огня - муку утраты? И вечно мучиться этой мукой?
Эсбери беспомощно задвигал руками и ногами, словно этот жуткий глаз пришпилил его к постели.
- Как Святой Дух снизойдет в твою душу, если она полна скверны? - ревел священник. - Святой Дух не явится тебе, пока ты не увидишь себя таким, каков ты есть - ленивым самодовольным невеждой, - сказал он, стуча кулаком по столику у кровати.
В комнату ворвалась миссис Фокс.
- Хватит! - крикнула она. - Как вы смеете так говорить с несчастным больным мальчиком?! Доводить его до такого состояния! Лучше уходите отсюда!
- Да он, бедняга, даже не знает катехизиса, - сказал, поднимаясь, священник. - Вы должны были приучить его к ежедневной молитве. Вы пренебрегли своими материнскими обязанностями. - Он снова повернулся к кровати и милостиво изрек: - Я дам тебе мое благословение, но отныне ты должен молиться, неукоснительно, каждый день. - Старик возложил руку на голову Эсбери и пробубнил что-то по-латыни. - Можешь вызвать меня в любое время, мы с тобой еще потолкуем, - сказал он и двинулся следом за миссис Фокс, твердо направившейся к двери. До Эсбери донеслись его последние слова: - Он у вас, в общем-то, неплохой парень, только уж очень невежественный.
Избавившись от священника, мать поспешно вернулась в комнату, чтобы еще раз сказать Эсбери, что она все это предвидела и предупреждала его. Но он сидел в постели бледный, с перекошенным лицом, уставясь перед собой большими глазами испуганного ребенка, и у нее не хватило духу попрекнуть его. Столь же поспешно она удалилась.
К утру он так ослабел, что мать приняла решение отправить его в больницу.
- Не поеду ни в какую больницу, - твердил он, крутя пульсирующей от боли головой, словно пытаясь оторвать ее напрочь. - Пока я в сознании, не поеду ни в какую больницу.
Он с горечью подумал, что стоит ему потерять сознание, и она-таки уволочет его в больницу, где его накачают чужой кровью и лишь бессмысленно продлят страдания. Конец уже совсем близок - он был в этом убежден, быть может, это случится даже сегодня, и теперь Эсбери терзали мысли о бесполезно прожитой жизни. Ему представилось, что он скорлупа, которую надо чем-то наполнить, только он не знал чем. Он в последний раз обвел взглядом комнату: нелепую старинную мебель, узор на ковре, глупую картину, которую мать снова повесила на стену. Он даже поглядел на свирепую птицу с сосулькой в клюве и понял, что она не случайно там, что у нее есть какое-то свое предназначение, только он не может его отгадать.
Он должен был найти что-то, перед тем как умрет, пережить какое-то самое значительное, самое важное в его жизни откровение - должен сам придумать его для себя, дойти до него собственным умом. Он всегда полагался только на себя и никогда не хныкал, не ныл в тоске по несбыточному.
Однажды, когда Мэри Джордж было тринадцать лет, а ему пять, она, посулив ему какой-то загадочный подарок, заманила его в огромный шатер, полный народу, и, протащив сквозь толпу к помосту, где стоял человек в синем пиджаке и красно-белом галстуке, громко сказала: "Я-то уже спасенная, а вот теперь спасите его. Он премерзкий мальчишка и уже очень о себе воображает". Эсбери вырвался от нее и выскочил оттуда, как затравленный щенок, а потом все-таки попросил у нее обещанный подарок, на что она ответила: "Вот и получил бы в подарок вечное спасение, если бы потерпел, а раз ты такой дурак, то не получишь ничего!"
День близился к концу, и теперь он сходил с ума от страха, что умрет, так и не пережив этого последнего самого важного откровения. Встревоженная мать не отходила от его постели. Она дважды звонила Блоку, но не могла его застать. Эсбери подумал, что даже сейчас она не понимает, что конец его совсем близок, осталось всего каких-нибудь несколько часов.
Свет в комнате начал странно изменяться, казалось, он принимает чей-то облик. Он вошел сгустившейся тенью и словно бы приостановился в ожидании. И за окном он тоже ждал, затаясь в блеклой кромке деревьев, выступавшей над подоконником. И вдруг Эсбери вспомнил то чувство общности, которое испытал, когда курил вместе с неграми в коровнике, и задрожал от волнения. Еще один раз, напоследок, они выкурят вместе по сигарете!
И тут же, повернувшись к матери, он сказал:
- Мама, я хочу попрощаться с неграми.
Мать побледнела, и ему показалось, что лицо ее сейчас отделится от тела и уплывет в сторону. Затем ее губы отвердели, брови сошлись на переносице.
- Попрощаться? - спросила она слабым голосом.- Куда это ты собрался?
Он посмотрел на нее долгим взглядом, потом сказал:
- Ты знаешь куда. Позови их. Времени осталось мало.
- Чепуха какая! - прошептала она, но встала и поспешно вышла из комнаты.
Он слышал, как по пути она еще раз пыталась дозвониться Блоку. Это даже трогательно, подумал он, что в эти последние минуты она все еще цепляется за Блока. Он ждал, он приготовился к предстоящей встрече, как верующий приготовился бы к последнему причастию. Вскоре он услышал на лестнице их шаги.
- Вот и Рэндол с Морганом,- сказала мать, вводя их.- Пришли тебя проведать.
Негры, шаркая ногами и несмело улыбаясь, прошли через комнату и стали у его кровати: впереди Рэндол, за ним Морган.
- А вы молодцом, - сказал один. - Совсем молодцом.
- И впрямь молодцом, - сказал другой. - Давно вас таким не видел.
- Правда, он молодцом? - сказала мать. - Вот и я ему говорю.
- Истинная правда, - сказал Рэндол. - Даже и не похоже, что хвораете.
- Мама, - с усилием сказал Эсбери. - Я хотел бы поговорить с ними наедине.
Мать на мгновение оцепенела, затем, тяжело ступая, вышла, пересекла холл и, войдя в комнату напротив, опустилась там в кресло-качалку. Он видел в открытую дверь, как она нервно закачалась взад-вперед. У негров был такой вид, будто рухнула их последняя защита.
Эсбери не помнил, что он хотел сделать, голова его клонилась от тяжести.
- Я умираю, - сказал он.
Улыбка застыла на губах Рэндола и Моргана.
- А по виду не скажешь, - сказал Рэндол.
- Я скоро умру, - повторил Эсбери.
Затем с облегчением вспомнил, что собирался выкурить с ними по сигарете. Он дотянулся до пачки на столике, взял ее и, забыв встряхнуть, протянул Рэндолу. Негр взял пачку и положил ее в карман.
- Вот спасибо-то вам. Уж такой вы добрый.
Эсбери смотрел на него недоуменным взглядом, будто опять позабыл, что ему надо делать. Но тут он заметил бесконечную печаль на лице второго негра, а потом понял, что лицо у него скорее угрюмое, чем печальное. Он пошарил в ящике столика, вытащил оттуда еще одну, нераспечатанную, пачку и сунул ее Моргану.
- Большое спасибо, мистер Эсбери, - просияв, сказал Морган, - и правда вы молодцом!
- Я вот-вот умру, - раздраженно сказал Эсбери.
- Да нет, вы совсем молодцом, - сказал Рзндол.
- Денек-другой полежите и, глядишь, встанете, - посулил ему Морган.
Казалось, оба не знали, куда спрятать глаза. Эсбери бросил затравленный взгляд через холл туда, где мать, повернув кресло-качалку, сидела теперь к нему спиной. Она, как видно, не имела ни малейшего намерения избавить его от них.
- Должно, простыли где-нибудь, - немного погодя сказал Рэндол.
- А я, как простыну, пью немножко скипидару с сахаром, - сказал Морган.
- Помолчи ты,- сказал Рэндол.
- Сам помолчи, - сказал Морган. - Мне лучше знать, что я пью.
- Они такого не пьют, что наш брат пьет, - проворчал Рэндол.
- Мама! - дрогнувшим голосом позвал Эсбери. Мать встала с кресла.
- Мистеру Эсбери вредно так долго разговаривать! - крикнула она. - Завтра еще зайдете.
- Ну, мы пошли, - сказал Рэндол. - А вы молодцом!
- Это точно, - сказал Морган.
И они друг за другом двинулись к двери, продолжая толковать о том, как прекрасно он выглядит, но еще прежде, чем они вышли из комнаты, перед глазами у Эсбери все поплыло. В дверях тенью мелькнула фигура матери и сразу же исчезла на лестнице. Он услышал, что она опять звонит Блоку,- слушал без всякого интереса. Кружилась голова. Теперь он знал, что никакого откровения перед смертью не будет. Значит, оставалось сделать только одно дело: отдать ей ключ от ящика, где лежит письмо, и ждать конца.
Он впал в тяжкий сон, от которого очнулся около пяти часов и, словно в глубине темного колодца, увидел очень маленькое белое лицо матери. Он достал из кармана пижамы ключ, протянул ей и, запинаясь, объяснил, что в ящике стола лежит письмо, которое она должна прочитать, когда его уже не будет, но она, как видно, ничего не поняла. Она положила ключ на столик возле кровати и там оставила, а Эсбери снова погрузился в сон, и два огромных жернова закрутились у него в голове.
После шести он услышал в полусне, как внизу, у подъезда, остановился автомобиль Блока. Эсбери словно кто-то окликнул, и он проснулся окончательно, с совершенно ясной головой. И вдруг его охватило жуткое предчувствие, что судьба уготовила ему нечто такое, чего он даже не мог вообразить. Он замер, как животное перед землетрясением.
Блок и мать поднимались по лестнице, громко разговаривая, но слов он не различал. Первым вошел Блок и состроил ему веселую рожу; из-за его спины улыбалась мать.
- Знаешь, что у тебя, солнышко? - воскликнула она. Голос ее грянул над ним подобно выстрелу.
- Как, микроб, ты ни хитрил, старый Блок тебя схватил! - пропел Блок, плюхаясь в кресло возле кровати.
Жестом боксера-победителя он вскинул руки над головой и сразу же уронил их на колени, словно это движение вконец изнурило его. Затем он извлек красный шутовской платок и начал старательно промокать им лицо, причем каждый раз, когда он отнимал платок, на лице у него появлялось другое выражение.
- Вы такой умница, просто все на свете знаете! - сказала миссис Фокс - Эсбери, - продолжала она, - у тебя бруцеллез. Излечивается довольно трудно, но от него не умирают. - Мать так сияла улыбкой, что резало глаза, как от лампочки без абажура. - Я так счастлива!
Эсбери медленно приподнялся, потом снова упал на подушки. На лице его ничего не отразилось. Блок с улыбкой склонился над ним.
- Ты не умрешь, - сказал он с глубочайшим удовлетворением.
В Эсбери, казалось, все затаилось. Все, кроме глаз. Они тоже смотрели неподвижно, но где-то в их туманной глуби было еле приметное движение, словно там что-то слабо сопротивлялось. Взгляд Блока проник туда, как стальная булавка, приколол это что-то и держал до тех пор, пока оно не испустило дух.
- Бруцеллез не такая уж страшная штука, Эсбери,- сказал он. - Это то же, что у коров болезнь Банга.
Юноша издал глухой стон и снова затих.
- Наверно, пил там, в Нью-Йорке, сырое молоко,- прошептала мать, и оба они на цыпочках удалились, как видно, решив, что он засыпает.
Когда на лестнице стихли их шаги, Эсбери сноза сел. Он осторожно, украдкой, повернул голову и бросил взгляд на то место, куда мать положила отданный ей ключ. Рука его быстро протянулась к столику, он схватил ключ и снова спрятал в карман. Потом взглянул в овальное зеркало, стоявшее на комоде у противоположной стены. Из зеркала на него глянули все те же глаза, что смотрели каждый день, но ему показалось, что они посветлели. Они будто очистились страхом, готовясь встретить какое-то ужасное видение. Он вздрогнул и поспешно перевел взгляд на окно. Из-под лиловатого облака безмятежно выплыло слепящее, червонного золота солнце. Ниже на алом небе чернела ломаной линией полоса деревьев - хрупкая преградa, которую он воздвиг в своем воображении, чтобы защитить себя от того, что близилось. Эсбери откинулся на подушки и стал смотреть в потолок. Тяжкая боль, так долго терзавшая его тело, притупилась. Старая жизнь в нем иссякла. Он ожидал прихода новой. И тут он почувствовал, как подступает озноб, но озноб такой странный, такой легкий, словно теплая рябь на поверхности холодных морских вод. Дыхание его стало прерывистым. Свирепая птица, в таинственном ожидании парившая над его головой все детство и всю болезнь, взмахнула вдруг крыльями. Эсбери побелел от ужаса, и с глаз его будто вихрем сорвало последнюю пелену заблуждения. Он понял, что до самого конца, измученный и хилый, покорно влача череду дней, он будет жить в этом всеочищающем страхе. Из уст его вырвался слабый стон - последний тщетный протест. Но Святой Дух - не жарким пламенем, а леденящей стынью - неотвратимо нисходил к нему.
ДОМАШНИЙ УЮТ
Притаившись у края окна, Томас взглянул в щелку между стеной и шторой на подъехавший к дому автомобиль. Его мать и маленькая шлюшка вылезали из машины. Сначала мать - медленно, вяло, неуклюже; затем показались длинные, чуть согнутые ноги шлюшки, платье задралось выше колен. С визгливым смехом шлюшка кинулась навстречу псу, и тот запрыгал, переполненный радостью, приветствуя ее. Ярость с безмолвной зловещей силой наполнила каждую клеточку грузного тела Томаса, точно внутри у него собиралась разгневанная толпа.
Самое время паковать чемоданы, переезжать в гостиницу и ждать, пока эта дрянь не исчезнет из дома.
Но он не знал, где лежит чемодан, терпеть не мог упаковывать вещи, ему нужны были книги, у него не было портативной пишущей машинки, он привык к электрическому одеялу, не мог питаться в ресторанах. Его мать со своей чертовой благотворительностью задумала разрушить домашний мир.
Задняя дверь хлопнула, смех девчонки выстрелил из кухни, пронесся по прихожей, вверх по лестнице в его комнату и ударил Томаса, словно электрический разряд. Он отскочил от окна и стал свирепо оглядываться по сторонам. Утром он заявил без обиняков: "Если ты снова приведешь девчонку в дом - я уеду. Выбирай - она или я".
Мать сделала свой выбор. Его горло пронзила резкая боль. В первый раз за тридцать пять лет его жизни… Он почувствовал, что на глаза набегает жгучая влага, но ярость возобладала, и он взял себя в руки. Да нет же: никакого выбора она не сделала. Она просто играет на его привязанности к электрическому одеялу. Что ж - следует ее проучить.
Смех девчонки снова взлетел на второй этаж, и Томас вздрогнул. Он вспомнил, как она смотрела на него прошлой ночью. Она вторглась в его комнату. Проснувшись, он увидел, что дверь открыта, а девчонка стоит в проеме. В свете из холла девчонку было хорошо видно, и Томас смотрел, как она его разглядывает. Лицо у нее было, точно у комедиантки из мюзикла - острый подбородок, пухлые наливные щечки, пустые кошачьи глаза. Он спрыгнул с постели, схватил стул и, держа его перед собой, стал выпихивать ее, словно укротитель опасного зверя. Он молча вытолкал ее в холл, чуть помедлив, чтобы постучать в дверь материнской спальни. Девчонка, вздохнув, повернулась и скрылась в комнате для гостей.
Тут же в дверях появилась встревоженная мать. Ее лицо, жирное от какого-то средства, которым она мазалась на ночь, обрамляли рыжие кудряшки. Она посмотрела в холл, туда, где только что исчезла девчонка. Томас стоял перед ней со стулом в руках, точно собирался укротить еще одного зверя.
- Она хотела забраться ко мне в спальню,- прошипел он, оттесняя мать в комнату. - Я проснулся, когда она пыталась войти.- Захлопнув за собой дверь, он выкрикнул в ярости: - Я этого не потерплю. Больше я этого не потерплю.
Мать, пятясь под его напором, приземлилась на край постели. Ее грузное тело венчала несообразно маленькая костлявая голова.
- Последний раз тебе говорю, - продолжил Томас. - Больше я этого не потерплю.
Ему была хорошо знакома эта ее манера: руководствуясь самыми лучшими на свете намерениями, спародировать добродетель, да еще с такой безмозглой страстностью, что потом все вокруг выглядели дураками и сама добродетель - идиотизмом.
- Больше не потерплю, - повторил он.