Блок положил ладонь на его щеку и оттянул веко гневно сверкавшего глаза.
- Видно, неважнецки тебе жилось, - сказал он и начал прощупывать Эсбери поясницу. - Я разок и сам там побывал, - продолжал он, - посмотрел, что к чему, и скорей домой. Ничего хорошего. Открой-ка рот!
Эсбери машинально открыл рот. Глаза-буравчики обежали его глотку и ввинтились вглубь. Эсбери судорожно лязгнул зубами и хриплым, срывающимся голосом сказал:
- Если бы я считал, что мне нужен врач, я бы остался, где был. Там хоть можно найти хорошего.
- Эсбери! - воскликнула мать.
- И давно у тебя болит горло? - спросил Блок.
- Это она вас позвала, - сказал Эсбери, - пусть она и отвечает.
- Эсбери! - повторила мать.
Блок наклонился и вытащил из чемоданчика резиновый жгут. Он закатал Эсбери рукав и наложил жгут пониже плеча. Потом достал шприц, примерился к вене и, напевая что-то себе под нос, воткнул иглу, Эсбери лежал, устремив в одну точку яростный оскорбленный взгляд, - этот идиот вторгался в сокровенную тайну его крови! "Бог правду видит, - напевал Блок себе под нос, - да не скоро скажет…" Когда шприц наполнился, он вынул иглу.
- Кровь не соврет, - сказал он. Выпустив содержимое шприца в бутылочку, он заткнул ее пробкой и поставил в чемодан.- Эсбери,- начал он,- давно ли у тебя…
Эсбери сел.
- Я вас не звал, - сказал он, вскидывая пульсирующую голову, - и я не стану отвечать ни на один ваш вопрос. Вы не мой врач. И вам никогда не определить, что со мной, - это выше вашего понимания.
- Многое на свете выше моего понимания, - сказал Блок.- Толком-то я, пожалуй, еще вообще ничего не понял.- Он со вздохом поднялся. Глаза его поблескивали словно откуда-то издалека.
- Он очень болен, потому и грубит, - пояснила миссис Фокс. - А я хотела бы, чтобы вы приходили каждый день, пока не поставите его на ноги.
Глаза у Эсбери потемнели от ярости.
- Вам не определить, что со мной, это выше вашего понимания, - повторил он и лег ка спину, закрыв глаза. Он не открывал их, пока Блок и мать не вышли из комнаты.
В последующие несколько дней, хотя ему становилось все хуже, мозг его работал с беспощадной ясностью. На грани смерти он пребывал в просветленном и возвышенном состоянии духа, и пустая болтовня матери особенно раздражала его. У нее только и было на уме, что коровы, какие-то там Маргаритки и Красавки со всеми интимными подробностями их жизни: у одной начался мастит, у другой обнаружились глисты, а у третьей случился выкидыш. Мать настояла, чтобы днем он выходил посидеть на веранде "полюбоваться видом", и, поскольку покориться было легче, чем спорить с ней, он тащился на веранду и, закутав ноги в плед, скрючившись в три погибели, сидел там, судорожно вцепившись в ручки кресла, словно боялся вдруг взвиться в слепящую синеву небес. Перед ним на четверть акра простирался газон - до колючей проволоки, отделявшей его от ближнего выгона. Там, под сенью деревьев, отдыхали коровы. Между двумя невысокими холмами поблескивал пруд, и мать любила, сидя на веранде, глядеть, как стадо переходит по плотине на противоположный берег. Картинку эту обрамляла стена деревьев, блекло-синих в ту пору дня, когда его заставляли отсиживать на веранде, печально напоминавших ему линялые комбинезоны негров.
Он с раздражением слушал, как мать винит негров во всех смертных грехах.
- Да уж эта парочка себе на уме, - говорила она. - Они своего не упустят.
- А кому еще о них позаботиться, - пробормотал себе под нос Эсбери.
Спорить с ней не имело смысла. В прошлом году он писал пьесу, героем которой был негр, и ему захотелось приглядеться к ним поближе, послушать, что они сами думают о своей жизни. Но эти двое, как видно, с годами вообще потеряли способность думать. Да и говорить тоже. Один из них, по имени Морган, со светло-коричневой кожей, был наполовину индеец, второй, постарше, по имени Рэндол, был толстый и очень черный. Когда им приходилось обращаться к нему, казалось, что они разговаривают не с ним, а с невидимкой, который стоит справа или слева от него, а его самого тут просто нет, и, проработав с ними бок о бок два дня, Эсбери понял, что никакого сближения не произошло. Тогда он решил перейти от слов к делу. И однажды, стоя возле Рэндола, когда тот прилаживал доилку, он преспокойно достал сигареты и закурил. Негр перестал возиться с доилкой и уставился на него. Подождав, когда Эсбери сделает вторую затяжку, он сказал:
- Курить тут не велено. Хозяйка не велит. Подошел Морган и, ухмыляясь, стал рядом.
- Знаю, - сказал Эсбери и, нарочно помедлив, встряхнул пачку и протянул ее сначала Рэндолу, который взял одну сигарету, потом Моргану - тот тоже взял одну. Потом он дал им обоим огонька, и теперь все трое стояли и курили. Было тихо, только мерно похлюпывали две доилки да корова время от времени шлепала себя по боку хвостом. Это была минута единения, минута равенства, когда казалось, будто и вовсе нет разницы между черными и белыми.
На следующий день с маслобойни вернули два бидона молока - оно пахло табаком. Эсбери взял вину на себя, сказал матери, что курил он один.
- Раз ты курил, значит, и они курили, - сказала она. - Уж я-то их знаю! - Она и мысли не допускала, что негры могут быть невиновны. Его же этот опыт единения столь подбодрил, что он решил его повторить.
На следующий день, когда они с Рэндолом сливали молоко в бидоны, Эсбери во внезапном порыве взял пластмассовый стаканчик, из которого негры пили воду, и, наполнив его теплым молоком, осушил до дна. Рэндол перестал сливать молоко и замер над бидоном, глядя на Эсбери.
- И это нельзя,- сказал он.- Вот уж это никак нельзя. Эсбери снова наполнил стакан и протянул его Рэндолу.
- Так нельзя же, - повторил тот.
- Слушай, - резко сказал Эсбери. - В мире сейчас все меняется. И я после вас могу пить, и вы после меня. Ничего не случится.
- Нам-то и вообще это молоко пить не разрешается… - сказал Рэндол.
Но Эсбери все протягивал ему стакан.
- Выкурил же ты сигарету, - сказал он. - И молоко выпей. От трех стаканов у матери не убудет. Чтобы жить свободно, нужно мыслить свободно.
Подошел второй негр и стал у двери.
- Да ни к чему мне это молоко, - сказал Рэндол. Эсбери круто повернулся к двери и протянул стакан Моргану.
- А ну-ка, друг, выпей ты, - сказал он.
Морган сначала молча смотрел на него, потом хитро прищурился.
- А сами-то небось не пьете! - сказал он.
Эсбери терпеть не мог молоко. Его замутило и от первого стакана. Однако он отпил еще полстакана и протянул остаток негру, который взял стакан, заглянул в него, словно в нем была сокрыта великая тайна, а потом поставил на пол возле холодильника.
- Ты что, не любишь молоко? - спросил Эсбери.
- Отчего же не люблю? Люблю, - сказал Морган, - а пить не стану.
- Почему?
- Нельзя. Хозяйка не велит, - сказал Морган.
- Ах ты, черт побери! - взорвался Эсбери. - Заладили: хозяйка, хозяйка!
Назавтра он попытался проделать тот же опыт, и на следующий день, и еще через день, но они не притронулись к молоку. А еще несколько дней спустя, подойдя к коровнику, он услышал, как Морган спросил:
- С чего это он повадился каждый день пить молоко? И ты ему позволяешь?
- Его дело, - сказал Рэндол. - А я свое знаю.
- И что это он так честит свою мамашу?
- А, видать, порола мало в детстве, - сказал Рэндол. Эсбери стало тогда так невыносимо тошно, что он уехал в Нью-Йорк на два дня раньше. И сейчас он уже, по сути, не существует, он уже умер там, в Нью-Йорке, и терзает его лишь эта вынужденная задержка - сколько ему тут маяться? Конечно, он мог бы ускорить конец, однако самоубийство не будет победой. Смерть идет к нему сама, как торжество справедливости, как дар судьбы. Это его величайший триумф. К тому же умники соседи рассудят по-своему: значит, мать никудышная, если сын сам себя на тот свет отправил. На сей раз они угадали, но все же он был склонен пощадить ее и не подвергать публичному позору. Пусть истина откроется одной ей, когда она прочтет письмо. Он запечатал блокноты в плотный конверт и написал на нем: "Вскрыть только после смерти Эсбери Портера Фокса". Конверт он запер в ящике письменного стола, а ключ положил в карман пижамы - пока он еще не подыскал ему надежного места.
Когда они сидели днем на веранде, мать посчитала нужным среди прочего поговорить о чем-нибудь интересном для него. На третий день она заговорила о его работе.
- Когда ты поправишься,- сказала она,- хорошо бы тебе написать роман о твоих родных местах. Что-нибудь вроде "Унесенных ветром". Нам просто необходим еще один такой роман.
Он почувствовал, как у него сводит нутро.
- И обязательно вставь войну, - посоветовала она, - чтобы было подлиннее.
Он осторожно прислонился к спинке кресла, словно опасался, как бы не раскололась голова. Потом, выдержав паузу, сказал:
- Я не собираюсь писать никаких романов.
- Ну ладно, - сказала она, - если тебе не хочется писать роман, можешь писать просто стихи. Стихи - это так мило.
Она понимала, что ему нужен образованный собеседник, но единственный образованный человек, которого она знала, была Мэри Джордж, а с ней он говорить не станет. Был еще мистер Буш, удалившийся на покой методистский священник, но она все никак не решалась заговорить о нем с Эсбери. Наконец она рискнула.
- Знаешь, я думаю пригласить в гости доктора Буша, - сказала она, повысив его в звании. - Тебе будет интересно. Он собирает старинные монеты.
Она никак не ждала той реакции, которая последовала. Эсбери вдруг всего затрясло, и из горла его вырвался громкий судорожный смех. Казалось, он вот-вот задохнется. Потом смех перешел в кашель.
- Если ты думаешь, что перед смертью я нуждаюсь в духовной поддержке, - сказал он, - ты глубоко ошибаешься. И уж во всяком случае, не этому ослу ее оказывать! Господи боже!
- Да я вовсе не это имела в виду, - сказала она. - У него такие редкие монеты, времен Клеопатры…
- Имей в виду, если он явится сюда, я пошлю его к черту,- заявил он.- Буш! Нет, это уж слишком.
- Очень рада, что тебя хоть что-то развеселило, - обиженно сказала она.
Несколько минут они молчали. Потом мать взглянула на него. Наклонясь вперед, Эсбери улыбался. Он улыбался все радостнее и радостнее, он просто сиял, как будто его вдруг осенила гениальная идея. Она с удивлением наблюдала за ним.
- Хочешь, я скажу тебе, с кем бы я хотел побеседовать? - сказал он.
Впервые со дня возвращения домой у него было добродушное выражение лица, и все же ей почудился какой-то подвох.
- С кем же? - спросила она подозрительно.
- С католическим патером, - сказал он.
- С патером? - недоверчиво переспросила мать.
- И лучше всего с иезуитом, - сказал он, по-прежнему радостно улыбаясь. - Да, именно с иезуитом. В городе они есть. Позвони и попроси, чтобы кто-нибудь ко мне приехал.
- Что это вдруг на тебя нашло? В чем дело? - спросила мать.
- Понимаешь ли, католики вообще люди образованные, во всяком случае большинство из них, - сказал он, - но с иезуитами как-то вернее. С иезуитом можно поговорить не только про погоду.
Вспомнив Игнатия Вогла из Общества Иисусова, он представил себе будущего собеседника. Может быть, он будет чуть попроще, чуть более циничный. Иезуиты могут себе позволить быть циниками, пускать в ход любые средства. Их орден не даст их в обиду. Хоть поговорить перед смертью с образованным человеком в этой пустыне! К тому же мать просто изведется от злости. Как ему раньше не пришло это в голову!
- Но ты ведь исповедуешь другую веру, - сердито сказала миссис Фокс. - И до города отсюда двадцать миль. Кто же поедет в такую даль? - Она надеялась, что тем самым разговор исчерпан.
Но он уже загорелся своей идеей и твердо решил заставить мать позвонить - она всегда исполняла его желания, если он настаивал.
- Я умираю, - сказал он. - И это единственное, о чем я тебя прошу. Неужели ты мне откажешь?
- Ты не умираешь!
- Когда ты наконец это поймешь, - сказал он, - будет слишком поздно.
Снова наступила тягостная тишина. Потом мать сказала:
- В наше время врачи не дают молодым людям умереть. Они лечат их новыми лекарствами. - И она закачала ногой с раздражающей уверенностью. - Умереть теперь не так просто, не то что в прежние времена.
- Мама, - сказал он, - ты должна быть готова. Думаю, даже Блок это понимает, просто он тебе еще не сказал.
Блок теперь каждый день приходил хмурый, не строил рож и не отпускал шуточек, а молча брал кровь, и его никелевые глазки враждебно поблескивали. Он был врагом смерти по должности и призванию, и сейчас вид у него был такой, словно он знал, с каким сильным противником схватился. Он не будет прописывать никаких лекарств, пока не поймет, в чем дело, - сказал он как-то, и Эсбери тогда рассмеялся ему в лицо.
- Мама, поверь мне, я умираю. - Он старался выговорить каждое слово так, чтобы оно обрушилось ей на голову, точно удар молотка.
Мать слегка побледнела, однако не сдалась.
- Неужели ты мог хоть на мгновенье подумать, что я вот так просто дам тебе умереть? - сердито сказала она, и глаза ее стали твердыми, как две горные вершины, видневшиеся вдали. Его же впервые за все это время кольнуло сомнение.- Неужели ты мог?
- Но что же ты сделаешь? - дрогнувшим голосом спросил он.
В ответ она только хмыкнула, затем встала и ушла с веранды, всем своим видом говоря, что не намерена больше ни секунды слушать эту чепуху.
Позабыв про иезуита, он поспешно перебрал в уме все свои симптомы: приступы лихорадки участились, у него едва достает сил выползти на веранду, еда ему отвратительна. Нет, Блок не мог сказать ей ничего утешительного. Вот и сейчас, сидя здесь, он почувствовал, как его снова начинает пробирать озноб, будто смерть уже заигрывала с ним, постукивая его костями. Он стянул с ног плед, закутался в него и, пошатываясь, стал подниматься по лестнице.
Ему становилось все хуже. За несколько дней он так ослабел и так упорно донимал мать, требуя к себе иезуита, что в конце концов в порыве отчаяния она сдалась - что ж, пусть себя потешит, если ему так хочется. Она позвонила и ледяным голосом объяснила, что у нее болен сын, может быть, он даже немного не в своем уме, но он хочет побеседовать со священником. Пока она говорила, Эсбери, босой, накинув плед, подслушивал, свесившись через перила. Едва она положила трубку, он окликнул ее и спросил, когда приедет священник.
- Завтра в течение дня, - раздраженно ответила мать.
Все-таки она позвонила - значит, ее уверенность несколько поколебалась. Теперь всякий раз, когда она впускала или провожала Блока, они долго шептались в холле. В тот вечер он слышал, как мать и Мэри Джордж тихонько разговаривали в гостиной. Ему показалось, что называют его имя; он встал с постели, вышел на лестничную площадку и спустился на три ступеньки. Голоса зазвучали более отчетливо.
- Не могла я не позвать этого священника, - говорила мать. - Боюсь, с ним что-то серьезное. Сначала я думала, это просто нервы, но, видно, он болен по-настоящему. Доктор Блок тоже так считает. Беда еще в том, что он поддался болезни.
- Брось ты эти глупости, мама,- сказала Мэри Джордж,- сколько раз я тебе говорила: никакая это не болезнь, это все чисто психосоматическое.
Ну как же, она одна все знает, все понимает!
- Нет, нет,- сказала мать,- он очень болен. Вот и доктор говорит…
Голос у нее оборвался. Или ему почудилось?
- Блок идиот, - сказала Мэри Джордж. - А тебе пора бы взглянуть правде в глаза: писать Эсбери не может, вот он и прячется в болезнь. Придумал себе новую роль - будет изображать тяжелобольного. Знаешь, что ему требуется?
- Что? - спросила мать.
- Два-три сеанса электрошока,- сказала Мзри Джордж,- чтобы раз и навсегда выбить эту писательскую дурь у него из башки.
Мать испуганно ахнула, а Эсбери крепче вцепился в перила.
- Попомни мои слова,- продолжала сестра,- он проторчит в этом доме еще лет пятьдесят - в качестве украшения.
Эсбери вернулся к себе. Может быть, Мэри Джордж и права. Он не преуспел в служении своему богу - искусству, но он был верным слугой и потому в награду ему ниспосылается смерть. С самого начала какое-то мистическое чувство подсказывало ему, что так случится. Он заснул с мыслью о тихом семенном кладбище, где он скоро будет лежать, и во сне увидел, как его медленно несут туда, на кладбище, а мать и Мэри Джордж равнодушно смотрят вслед, сидя на веранде в креслах. Гроб понесли через плотину, и мать с сестрой перевели взгляд на пруд, где процессия двигалась вверх ногами. В отдалении за процессией неотступно следует худая темная фигура в черном одеянии. На лице у незнакомца странное выражение - смесь аскетизма и порока. Эсбери опустили в неглубокую могилу на склоне холма, и смутные тени провожающих, помедлив в молчании, рассеялись по темнеющему лугу. Иезуит отступил под засохшее дерево и в раздумье закурил. Взошла луна, и тут Эсбери ощутил чье-то присутствие, кто-то склонился над ним, легкое теплое дыхание коснулось его холодного лба. Он знал, что это Искусство пришло пробудить его, и он сел и открыл глаза. На другом берегу сиял огнями дом матери, а черкая гладь пруда была усыпана блестящими никелевыми звездочками. Иезуит исчез. В лунном свете паслись на лугу коровы, и большая пестрая корова подошла к нему и стала мягко облизывать его голову, словно это был ком соли. Эсбери задрожал и проснулся - простыни были мокрые от пота, его бил озноб, и, сидя в темноте, он понял, что до конца осталось совсем немного. Он заглянул в самый кратер смерти и снова упал на подушки.
На следующий день мать заметила на его изможденном лице то отрешенное, неземное смирение, какое бывает у смертельно больных детей, когда им до времени устраивают елку. Сидя в постели, он распорядился, как расставить стулья, и велел матери снять картину, на которой была изображена дева, прикованная цепями к скале,- он знал, что у иезуита эта картина вызовет улыбку. Удобное кресло-качалку он велел убрать вообще, и, когда все его требования были выполнены, пустая комната с подтеками на голых стенах стала похожа на монастырскую келью. Он решил, что теперь она как раз во вкусе гостя.
Все утро он ждал, раздраженно поглядывая на потолок, где, казалось тоже в ожидании гостя, парила птица с сосулькой в клюве. Но священник прибыл лишь под вечер. Мать отворила парадную дверь, и Эсбери услышал, как в холле внизу загудел громкий голос - слов он разобрать не мог. Сердце у него заколотилось. Громко заскрипели ступеньки лестницы, и почти тут же вошла мать с напряженным лицом, а следом за ней тучный старик. Тяжело ступая, он подошел к кровати, взял стоявший рядом стул и подсунул его под себя.
- Я отец Финн. Из Ордена, - дружески сообщил он. У него было широкое красное лицо, жесткий ежик седых волос и бельмо на одном глазу, зато здоровый глаз, голубой и ясный, в упор уставился на Эсбери. На жилете отца Финна виднелось жирное пятно.
- Ты хочешь побеседовать со священником? - сказал он. - Разумно. Никому не дано знать, когда призовет его Господь. - Он многозначительно устремил свой здоровый глаз на мать Эсбери. - Благодарю вас, теперь вы можете нас покинуть, - сказал он.
Миссис Фокс не шевельнулась, она словно застыла.
- Мне хотелось бы поговорить с отцом Финном наедине, - сказал Эсбери, почувствовав, что неожиданно приобрел союзника, хотя священник оказался совсем не таким, как он ожидал.