Взвесив это, она решила не беспокоить мистера Гринлифа. Она снова легла в постель и стала думать о том, что если Гринлифовские сыновья и преуспели в жизни, то благодаря ей, это она дала их отцу работу, а ведь никому другому он был задаром не нужен. Она держит мистера Гринлифа уже пятнадцать лет, хотя другие и пяти минут бы не стерпели. Достаточно посмотреть, если кто не слепой, как он ходит, и сразу видно, что за работник: ногами шаркает, голова втянута в плечи и прямо никогда не подойдет, а словно бы по краю какого-то невидимого круга, и, чтобы заглянуть ему в лицо, нужно забежать вперед. Она не увольняла его просто потому, что ведь неизвестно, попадется ли кто получше. Он был слишком ленив, чтобы ездить и подыскивать себе другое место; слишком нерасторопен, чтобы воровать; и когда повторишь ему раза три или четыре, что надо сделать, он сделает, но если он сообщал ей о болезни коровы, значит, было уже поздно звать ветеринара; и случись, загорится ее сарай, он бы сначала позвал жену посмотреть на пламя и только потом взялся бы тушить. А что до жены его, то о ней даже и думать не хотелось. Рядом с женой мистер Гринлиф просто аристократ. "Будь это мои сыны, - сказал бы мистер Гринлиф, - да они бы дали отрубить себе правую руку, а не позволили бы своей мамаше…" "Будь у ваших сыновей хоть крупица гордости, мистер Гринлиф, - хотелось бы ей ответить ему когда-нибудь, - они бы много чего не позволили своей мамаше".
Назавтра утром, как только мистер Гринлиф явился к заднему крыльцу, она сказала ему, что по ее земле разгуливает чей-то бык и его надо немедленно поместить в загон.
- Третий уж день у нас,- сказал мистер Гринлиф, обращаясь к своей правой ступне, которую он поднял и слегка вывернул, словно хотел увидеть подошву. Он стоял на земле у заднего крыльца, а она говорила с ним через порог кухни с высоты трех ступенек - малорослая женщина с блеклыми близорукими глазами и седыми волосами, которые стояли торчком у нее над теменем, точно хохолок встревоженной птицы.
- Третий день! - повторила она визгливым шепотом, который стал для нее привычным.
Мистер Гринлиф, устремив взор куда-то за дальние пастбища, вынул из нагрудного кармана рубахи пачку сигарет и уронил одну себе на ладонь. Пачку он положил обратно и с минуту рассматривал сигарету в своей ладони.
- Загнал я его в бычье стойло, да только он вырвался,- проговорил он наконец. - А больше я его в глаза не видел.
Мистер Гринлиф сгорбился, закурил и на мгновенье повернул к ней голову. Лицо его, постепенно сужаясь, оканчивалось вытянутым, похожим на совок подбородком. Рыжие крапчатые глаза были глубоко посажены и затенены полями серой фетровой шляпы, которую он носил сдвинутой наперед, почти на нос. Сложения он был никудышного.
- Мистер Гринлиф, - сказала она, - загоните этого быка сегодня же утром, прежде чем браться за что-либо иное. А то он нам перепортит всех коров. Загоните и не выпускайте и в следующий раз, когда сюда забредет чужой бык, извольте сообщить мне сразу же. Вы поняли?
- Куда ж мне, по-вашему, его загонять? - спросил мистер Гринлиф.
- Меня не интересует куда, - ответила она. - Должны же вы сами что-то соображать. Куда-нибудь, откуда он не вырвется. Чей это бык?
Было видно, что мистер Гринлиф колеблется, ответить или промолчать. Он разглядывал пространство где-то слева от себя.
- Чей-нибудь да должен быть, - ответил он наконец.
- Вот именно! - сказала она и довольно громко захлопнула у него перед носом дверь.
Она прошла в столовую, где завтракали ее сыновья, и села во главе стола на самый кончик своего стула. Сама она никогда не завтракала, но сидела с ними и смотрела, чтобы они ели как следует.
- Вы только подумайте, - начала она и подробно рассказала им все, изобразив даже, как мистер Гринлиф говорит про быка: "Чей-нибудь да должен быть".
Уэсли читал сложенную вчетверо газету, которая лежала рядом с его прибором, но Скофилд время от времени отрывался от тарелки, оборачивался к матери и смеялся. Эти двое ко всему относились по-разному. Они были разные, как день и ночь, любила повторять она. Общего у них только и было, что оба нисколько не интересовались хозяйством. Скофилд был делового склада, а Уэсли пошел по научной части. Уэсли, младший, перенес в семилетнем возрасте ревмокардит, и миссис Май считала, что из-за этого его и потянуло на науку. Скофилд, который за всю жизнь не проболел и дня, был страховым агентом. Миссис Май ничего не имела бы против, если бы он только представлял какую-нибудь солидную, приличную фирму, но он продавал самые дешевые полисы, их брали одни негры. Он был для них "наш страховщик". Правда, он утверждал, что страховка негров - самое прибыльное дело, и при гостях любил распространяться на эту тему.
- Мама вот не жалует такие разговоры, - провозглашал он во всеуслышанье, - но я - лучший негритянский страховщик на всю округу.
Скофилду шел тридцать седьмой год, у него было широкое, всегда улыбающееся лицо, но он до сих пор оставался холост.
- Что правда, то правда, - отвечала на это миссис Май, - вот работал бы ты от солидной фирмы, мог бы найти себе приличную девушку. А какая приличная девушка согласится выйти за негритянского страховщика? Когда-нибудь спохватишься, да поздно будет.
Скофилд в ответ неестественно взвизгивал и говорил:
- Что ты, мама! У меня и в мыслях нет жениться до твоей смерти. А уж тогда я подыщу себе толстомясую фермерскую дочку, чтобы управлялась здесь после тебя!
А однажды еще добавил:
- Какую-нибудь симпатичную особу, наподобие миссис Гринлиф.
В тот раз, когда он сказал такое, миссис Май поднялась со стула, прямая, точно доска, и ушла к себе в комнату. Посидела молча на краю кровати, сразу осунувшись личиком. Потом зашептала:
- Я для них тружусь в поте лица, из сил выбиваюсь, чтобы содержать в порядке хозяйство, а только я умру, они поженятся на всяком отребье и сюда приведут и все погубят. Поженятся на всяком отребье и погубят все, что мною сделано.
Вот тогда-то она и задумала изменить свое завещание. Назавтра же поехала к юристу и ввела в документ оговорку, лишающую их права оставить недвижимость своим женам.
От одной мысли, что тот или другой может жениться на женщине, хотя бы отдаленно напоминающей миссис Гринлиф, ей становилось худо. Она пятнадцать лет терпела у себя мистера Гринлифа, но с присутствием его жены она мирилась все эти годы только потому, что научилась обходить ее стороной. Миссис Гринлиф была крупная и нерасторопная женщина. Двор, на котором она хозяйничала, походил на свалку, а ее пять дочек бегали неумытые - даже меньшенькая и та жевала табак. Вместо того чтобы разводить огород или обстирывать своих детей, мать занималась тем, что сама именовала "исцелением молитвой".
Каждый день она вырезала из газет все страшное - про случаи изнасилования, и про беглых преступников, и сгоревших на пожаре детей, и про крушение поездов, и про авиационные катастрофы, и бракоразводные процессы кинозвезд. Вырезки она уносила в лес, закапывала там в ямку, а сама наваливалась сверху и целый час стонала и бормотала, то раскидывая толстые руки, то подгребая под себя что ни попало, и в конце концов, подозревала миссис Май, так и засыпала там прямо на земле.
Узнала она об этом, когда Гринлифы прожили у нее уже около полугода. Однажды утром она осматривала поле, которое она распорядилась засеять рожью, а взошло оно клевером, потому что мистер Гринлиф по ошибке засыпал в барабан сеялки не те семена. Она шла обратно по засаженной деревьями меже, разделявшей два выгона, и разговаривала сама с собой, ударяя в землю длинным посохом, который брала на случай встречи со змеей.
- Мистер Гринлиф,- говорила она вполголоса,- мне не по средствам расплачиваться за ваши ошибки. Я бедная женщина, и мое хозяйство - это все, что у меня есть. У меня два сына, которым нужно дать образование. И я не могу…
Тут до нее непонятно откуда донесся хриплый, стенающий голос: "Иисусе! Иисусе!" Минуту спустя повторилось с душераздирающей настойчивостью: "Иисусе! Иисусе!"
Миссис Май встала как вкопанная, поднеся руку к горлу. Звук был такой нечеловечески жуткий, ей почудилось, будто какая-то яростная сила вырвалась из-под земли и несется прямо на нее. Потом ей пришла в голову мысль более простая: кто-то получил увечье на ее земле и теперь отсудит за это все ее имущество. Страховки у нее не было. Она бросилась бегом по меже и за поворотом вдруг увидела миссис Гринлиф на четвереньках, с низко опущенной головой.
- Миссис Гринлиф! - взвизгнула она.- Что случилось? Миссис Гринлиф подняла голову. Лицо ее было все в разводах слез и грязи, маленькие гороховые глазки покраснели и опухли, но челюсти были сжаты, как у бульдога. Она
раскачивалась, стоя на четвереньках, и стонала: "Иисусе, Иисусе!"
Миссис Май передернуло. Она считала, что это имя уместно только в церкви, как иные слова уместны лишь в четырех стенах спальни. Она была хорошая христианка и глубоко уважала религию, но, разумеется, верить ни во что это не верила.
- Что с вами? - спросила она строго.
- Не мешайте, - отмахнулась миссис Гринлиф. - Я не могу говорить, пока не кончу исцеления.
Миссис Май стояла над ней, пригнувшись и разинув рот, и держала занесенную палку, словно не могла решить, куда нанести удар.
- О Иисусе, пронзи мое сердце! - взвыла миссис Гринлиф. - Иисусе, пронзи мое сердце! - И повалилась ничком на землю, большой глыбой человеческого мяса, раскинув руки и ноги, словно пытаясь обхватить ими земной шар.
Миссис Май почувствовала растерянность и бессильный гнев, словно ее оскорбил ребенок.
- Иисусу, - проговорила она, выпрямляясь, - было бы стыдно за вас. Он велел бы вам немедленно встать и пойти постирать на ваших детей.
И, повернувшись, она со всех ног зашагала прочь.
Теперь всякий раз, когда она задумывалась о том, как преуспели в жизни Гринлифовские сыновья, ей довольно было вспомнить миссис Гринлиф, бесстыдно распростертую на земле, и сказать самой себе: "Ну, как там далеко они ни пошли, вот она, их порода".
Ей было жаль, что нельзя так распорядиться завещанием, чтобы после ее смерти Уэсли и Скофилд не держали мистера Гринлифа. Она-то знала на него управу, а они нет. Один раз мистер Гринлиф заметил ей, что ее сыновья не умеют отличить сена от силоса. Она тогда ему ответила, что у них зато имеются другие таланты, что Скофилд преуспевает в делах, а Уэсли - в научной работе. Мистер Гринлиф ничего на это не сказал, но он никогда не упускал случая выразить ей жестом или взглядом, как глубоко он их обоих презирает. Уж, казалось бы, такое отребье, эти Гринлифы, а он по всякому поводу давал ей понять, что в сходных обстоятельствах его сыновья - О. Т. и Ю. Т. Гринлифы - повели бы себя более достойным образом.
Сыновья Гринлифа были года на два-три моложе сыновей миссис Май. Они были близнецы, и, разговаривая с одним, невозможно было угадать, который это - О. Т. или Ю. Т., а у них самих не хватало воспитания вразумить вас на этот счет. Были они длинноногие, костлявые, с облупленными носами и блестящими понятливыми глазами, такими же рыжими, как у отца. Все в них вызывало гордость мистера Гринлифа, даже то, что они близнецы. Можно подумать, говорила миссис Май, что это их собственное гениальное изобретение. Конечно, они были дельные и работящие и в жизни далеко пошли, ничего не скажешь, но это все вторая мировая война.
Оба вступили в армию и, переодетые в военную форму, выглядели точь-в-точь как сыновья других людей. Конечно, их можно было распознать по первому же слову, но они все больше помалкивали. А самое главное, они сумели попасть за границу и там поженились на француженках. И не на каких-нибудь голодранках, а на приличных девушках, ведь не могли же те знать, как они коверкают английский язык и вообще что за люди эти Гринлифы.
Уэсли слабое сердце не позволило вступить в ряды защитников родины, а Скофилд отслужил в армии два года. Ему это было не по душе, и он кончил всего только рядовым. А Гринлифовские сыновья были оба какими-то там сержантами, и мистер Гринлиф всю войну иначе о них не говорил, как только величая по чину. Они оба ухитрились получить ранения, и теперь обоим идет пенсия. Мало того, они лишь только пришли из армии, воспользовались льготами для демобилизованных и поступили учиться на сельскохозяйственный факультет университета, а налогоплательщики пока кормили их француженок-жен. И теперь оба жили в двух милях от нее на участке, который правительство помогло им купить, в кирпичном сдвоенном доме, который правительство помогло им построить и оплатить. Если кому-нибудь война - мать родная, говорила миссис Май, то это Гринлифовским сыновьям. У них было теперь по тройке детишек, лопочущих на Гринлифовском английском и на французском, и поедут они учиться в монастырскую школу, как принято в семьях их матерей, и получат хорошее воспитание.
- И через двадцать лет эти люди будут знаете кем? - спрашивала миссис Май у Скофилда и Уэсли. И мрачно отвечала: - Высшим обществом.
Пятнадцать лет она билась с мистером Гринлифом, и теперь умение прилаживаться к нему стало для нее второй натурой. От того, в каком он сегодня расположении духа, она зависела в своих делах не меньше, чем от погоды. И она научилась читать его лицо, как настоящие деревенские жители читают восходы и закаты.
Сама она была деревенской жительницей только по необходимости. Покойный мистер Май был дельцом и купил эту землю, когда участки шли за бесценок. Однако в наследство он ничего другого не оставил. Мальчишкам не очень-то по сердцу было перебираться из города на заброшенную ферму, но другого выхода не было. Она продала на сруб лес со своего участка, а на эти деньги завела молочное хозяйство, заручившись по газетному объявлению помощью мистера Гринлифа. "В ответ на ваше объявление еду двумя сыновьями", - оповестил он ее, но, когда он назавтра действительно приехал на собранном из старых частей грузовике, кроме него и двух мальчиков в кабине, в кузове прямо на полу сидели еще жена и пять дочек.
За годы, что они у нее прожили, ни мистер, ни миссис Гринлиф нисколько не постарели. Естественно - никакой ответственности, никаких тревог. Живут, точно цветики божий, на тучной от ее трудов земле. Когда труды и заботы сведут ее в могилу, Гринлифы останутся в полном здравии и благополучии и сразу же сядут на шею Скофилду и Уэсли.
Уэсли говорил, что миссис Гринлиф оттого не стареет, что дает выход всем своим страстям в молитвах. "Тебе бы надо приняться за исцеление молитвой, дорогуша", - заключал он советом, которому не мог, бедный мальчик, не придать издевательского тона.
Скофилд, конечно, выводил ее из себя, но действительно серьезную тревогу внушал ей Уэсли. Он был худ, нервозен, лыс, и вообще ученые занятия при его здоровье были для него почти непосильной нагрузкой. На то, что он женится, пока она жива, у нее не было никакой надежды, а уж потом, она знала, его приберет к рукам совсем не та женщина, какая ему нужна. Скофилд не пользовался успехом у приличных девушек, тогда как Уэсли самому не нравились приличные девушки. Ему вообще ничего не нравилось. Каждый день он ездил за двадцать миль в университет, где состоял преподавателем, и каждый вечер проделывал те же двадцать миль в обратном направлении, но при этом не уставал говорить, что ему противны эти поездки и противен этот второразрядный университет и все дегенераты, которые там учатся. Ему противна была местность, в которой они жили, и жизнь, которую они вели; противно было жить с матерью и болваном-братцем, противно слушать с утра до ночи про эту чертову молочную ферму, и про идиота-работника, и про вечно неисправный инвентарь. Но, несмотря на такие разговоры, он не делал ни малейших попыток куда-нибудь перебраться. Рассуждал о Париже, о Риме, а сам не побывал даже в Атланте.
- Попадешь в чужие края, обязательно заболеешь, - говорила ему миссис Май. - Кто тебе в Париже устроит бессолевую диету? А думаешь, если ты женишься на какой-нибудь из этих твоих, так она станет устраивать тебе бессолевую диету? Да, как бы не так!
Когда она принималась ораторствовать на эту тему, Уэсли грубо поворачивался к ней спиной и переставал слушать. Один раз, когда она чересчур долго не унималась, он огрызнулся:
- Так что же ты ничего не предпримешь, женщина? Помолилась бы за меня, что ли, как миссис Гринлиф.
- Не люблю, когда мои дети отпускают шуточки насчет религии, - сказала она тогда. - Ходили бы лучше в церковь, могли бы познакомиться с приличными девушками.
Но им бесполезно было что-нибудь говорить. Вот и сейчас, когда она переводила взгляд с одного на другого и видела, что им ни малейшего дела нет до того, что приблудный бык может погубить ее стадо - их стадо, их будущее,- когда она смотрела, как они сидят, один - скрючившись над газетой, другой - откинувшись вместе со стулом назад и обернувшись к ней с идиотской ухмылкой, ей хотелось вскочить, ударить кулаком об стол и закричать: "Погодите, вы еще узнаете! Вы еще узнаете, что такое жизнь, да поздно будет!"
- Мама, - сказал Скофилд, - ты только не волнуйся, но я тебе сейчас открою, чей это бык. - Взгляд его был ехиден. Он опустил ножки стула и встал. Пригнувшись и прикрыв голову руками, на цыпочках прошел к двери, вышел, пятясь, за порог, потянул за собою дверь и просунул голову назад в кухню. - Сказать, детка?
Миссис Май холодно посмотрела на него через плечо.
- Это бык О. Т. и Ю. Т. Гринлифов, вот чей, - сказал Скофилд. - Я вчера заезжал за взносом к их негру, и он сообщил мне, что у них пропал бык.
И, сверкнув преувеличенно широкой улыбкой, он бесшумно исчез.
Уэсли поднял глаза от газеты и захохотал.
Миссис Май снова повернулась к нему. Лицо ее не дрогнуло.
- Я здесь единственный взрослый человек, - произнесла она. Перегнувшись через стол, она потянула к себе газету.- Вам понятно, что тут будет, когда я умру и вы должны будете сами иметь с ним дело? Вам понятно, почему он не знал, чей это бык? Потому что это их бык. Вам понятно, с чем мне приходится мириться? Ведь если бы я не держала его за горло все эти годы, вы бы сами, голубчики, должны были каждое утро в четыре часа доить коров.
Уэсли притянул назад газету и, глядя матери прямо в лицо, вполголоса сказал:
- Даже для спасения твоей души я бы все равно не стал доить никаких коров.
- Как будто я не знаю! - срывающимся голосом воскликнула миссис Май. Она откинулась на спинку стула и вертела в пальцах нож. - О. Т. и Ю. Т. прекрасные мальчики, - проговорила она. - Им бы надо было родиться моими сыновьями. - Мысль эта была так ужасна, что прозрачная стена слез сразу же загородила сидящего перед нею Уэсли. Ей видна была только расплывчатая тень, вдруг воздвигшаяся над столом. - А вам, - крикнула она, - вам бы лучше родиться у той женщины!
Он шел к двери.
- Просто не знаю,- тонким голосом сказала она,- что с вами будет после моей смерти.
- Все-то ты скулишь про свою смерть, - прошипел он с порога. - А на мой взгляд, у тебя лошадиное здоровье.
Она осталась сидеть за столом, прямо держа голову, глядя через окно напротив в неясную серо-зеленую даль. Потом глубоко вздохнула, прищурилась, откинув голову, но вид в окне по-прежнему расплывался водянистым серым пятном.
- Пусть не думают, что я уже умирать собралась, - негромко сказала она, а какой-то голос внутри нее с вызовом добавил: "Когда мне надо будет, тогда и умру!"