Под горкой чинно прогуливались наши старички. Тут же стоял стол с кипящим самоваром. Мы с Папой улыбнулись, глядя, как вдовый дедушка Филипп вливает в горячий чай ямайский ром и бойко ухаживает за старушками.
- Может, попробуешь на лыжах, батя? - предложил Папа родителю.
- И попробую, - запетушился старичок. - Думаешь, Папа, ты один у нас такой крутой?
Я вспрыгнул на подножку проплывающего мимо подъемника и поехал вверх. Мимо по склону пронеслись на лыжах Майя и Альга, а за ними "медсестра" и даже горбатый доктор с трубкой в зубах. Наташа уже была внизу у самой реки и сигналила мне поднятыми скрещенными палками. Как жаль, что дети остались дома!
Пока я поднимался на гору, мне пришло в голову, что если Майя вдруг заведет со мной разговор о записке или, того больше, начнет подтрунивать надо мной в присутствии Альги я легко смогу обернуть все в шутку. Разве такая прекрасная девушка не достойна всяческой любви? Достойна. Вот, значит, желая поинтриговать, я и констатировал эту очевидность на правах старинного знакомого, который ее еще ребенком на руках носил и т. д. и т. п. Однако, все, в том числе Майя, были увлечены лишь спусками и подъемами. Лишь Папа, как обычно, то и дело отъезжал в сторонку, брал из рук прохлаждавшегося под елкой человека мобильный телефон и вел свои всегдашние переговоры. Старички, естественно, наблюдали. Я поглядывал в сторону девушек, но те обращали на меня внимание лишь тогда, когда мне случалось кубарем катится вниз, да и то не всегда. Примерно через час я изрядно вывалялся в снегу, устал и уже посматривал на стол с закусками. Внизу, под горой, Майя оказалась рядом. Она легко вспрыгнула на сидение подъемника, а я, забыв про усталость, машинально скакнул на следующее.
Мы медленно потащились вверх, болтая ногами с лыжи, и, улыбаясь, смотрели друг другу в глаза. Взгляд ее показался мне таким спокойным, приветливым и естественным, полным хрустальной голубизны, что случай с запиской стал казаться вообще не существовавшим. Жаль, что я порвал записку. Можно было бы снова подсунуть ее. Например, вложить в рукавицу. Это было бы забавно - своеобразная игра диалог.
Но когда мы вдвоем оказались на вершине холма, играть во что бы то ни было мне расхотелось. Мы уже не смотрели друг другу в глаза. Мы молчали. И улыбка на ее губах едва-едва виднелась. Я чувствовал, что между нами что-то происходит. Возможно, это только мне так казалось. Но девушка почему-то медлила съезжать с горы.
- Теперь у тебя в Москве собственные апартаменты, - сказал я, лишь бы не молчать.
Она пожала плечами. Потом сняла кепочку и, встряхнув белокурыми волосами, снова надела.
- Можно зайти к тебе в гости? - спросил я.
- Конечно, - почти с удивлением ответила она.
- Прямо завтра?
- Да, - выдохнула она и, оттолкнувшись палками, полетела вниз.
- Как самочувствие? - поинтересовался у меня доктор. Он выгрузился на вершину холма с подругой "медсестрой", которая тут же полетела следом за Майей.
- Кажется, пора сушить лыжи, - сказал я, взяв понюшку табаку. - Разве за ними угонишься.
- А ну попробуем! - предложил доктор, выпуская из трубки пышные клубы табачного дыма, и задористо подтолкнул меня плечом.
Хороший мужик наш доктор, подумалось мне, и мы вместе погнались за девушками.
Девушек мы не догнали, но зато подрулили к столу, где как раз появился свежий самовар и блюдо с горячими булками.
Доктор взял меня за руку.
- Прекрасный пульс, - сказал он. - Как насчет чая с ромом?
- Поменьше чая, побольше рома! - улыбнулся я.
Доктор тоже улыбнулся.
Тут я вспомнил, что жена говорила о моем обыкновении к месту и не к месту улыбаться, и решил следить за собой, чтобы улыбаться не так часто, дабы, чего доброго, и в самом деле не производить на людей соответствующего впечатления.
Мы воткнули в снег лыжи и палки и взяли чашки с чаем. Прихлебывая, мы смотрели на Папу, который в очередной раз вел переговоры по своему мобильному телефону.
- По-моему, наш Папа становится немного мизантропом, - ни с того, ни с сего сказал доктор. - Как-то неадекватно себя ведет.
- Значит, и ты заметил, доктор? - покачал я головой.
- Как же тут не заметить. Портится у него характеришка, портится.
- Специфика работы. Ничего не поделаешь.
- Почему же не поделаешь? - оживился доктор. - Во всякой области есть свои специалисты.
И к чему он это сказал, удивился я про себя. Что за странная фраза? Мне сделалось как-то неловко, и, не зная, что сказать, я стал смущенно отламывать от булочки кусочки и кидать их в рот.
- Говорят, с ним вообще стало очень трудно договариваться, - продолжал доктор. - Эдак он нам всем жизнь осложнит.
Я все еще не понимал, к чему он клонит.
- Может быть, у тебя другое мнение? - спросил доктор.
Я не знал, что сказать.
- Говорят, он устраивает для нее, - указал он бородой в сторону Альги, - особые апартаменты на самом пике Москвы. Ты не знал? Да-да, специально для нее, для Альги!
- Нет, не знал, - пробормотал я. - И что с того?
- Нет, конечно, ничего особенного. Только за Маму обидно. Нехорошо. Она такая добрая, заботливая, человечная. Столько для всех нас сделала. Мы ее все любим, верно?
- Ну так ты скажи ему об этом, - предложил я. - Покритикуй. Постыди, что ли.
- Сам критикуй, - усмехнулся доктор. - И стыди.
- Кажется, у него это не впервые, - пожал я плечами. - Я имею в виду его прежние увлечения, - и простодушно добавил, - тебе-то, кажется, не трудно его понять
Доктор от души расхохотался.
- Ну, - проговорил он, давясь смехом, - если говорить обо мне, то я, как тебе известно, общаюсь лишь медсестрами. К тому же не обманываю Маму.
- Что же, ему тоже только с медсестрами общаться?
Доктор развеселился еще пуще, но потом в одну секунду посерьезнел. Он взял меня под руку и отвел подальше от стола, вокруг которого стали собираться наши старички.
- Знаешь, - уже совершенно серьезно продолжал он, - некоторые самолюбивые мужчины, достигая определенного возраста и положения, иногда склонны, что называется, зацикливаться на особого рода сверхценных идеях.
- Каких еще идеях? - все больше удивляясь обороту нашего разговора, воскликнул я.
- Господи, Серж, ты настоящий ребенок. Ну конечно, ты весь в своих эпохальных проектах, вынашиваешь разумное, доброе, вечное…
- Ничего я не вынашиваю.
- Как не вынашиваешь? Конечно, вынашиваешь. Того и гляди снова удивишь нас чем-нибудь грандиозным. Тебе, конечно, невдомек, о чем я толкую.
- Что-то я никак тебя не пойму, доктор.
- Ну как же, - даже загорячился он, - это явление довольно распространенное. Достигая определенной высоты, люди вдруг ловят себя на мысли, а не сменить ли полностью прежнее все окружение, образ жизни, даже жену.
- Мне кажется, - искренне вздохнул я, - у каждого мужчины время от времени возникают подобные мысли.
- Да что ты! Вот бы никогда не подумал… - доктор выплеснул остатки чая на снег и пошел поставить чашку на стол. - Но Папа все-таки - совсем другое дело, - сказал он, вернувшись.
- Так ты думаешь, он хочет оставить Маму? - тупо спросил я.
- Это бы еще полбеды. Как говорится, есть мнение, что, двигаясь в этом направлении, Папа способен и на более радикальные шаги.
- То есть?
- То есть вообще сменить караул. Поэтому он теперь и приглядывается не только к своим сотрудникам, но и ко всем нам: кого оставить, а кого, так сказать, за борт… Но, скорее всего - всех за борт. Конечно, и себе навредит этим. И не просто навредит - может все потерять. Но уж если его понесло в этом направлении…
- Я и не знал, что ты такой изощренный аналитик.
Кажется, я понял, что имел в виду доктор, но к чему он все-таки вел, для чего говорил все это именно мне?
- Я говорю лишь о том, что лежит на поверхности, - махнул рукой доктор. - Другие смотрят гораздо глубже.
- Другие? Какие другие? Куда смотрят?
Он неопределенно покачал головой.
- Вообще люди. Люди, которые смотрят в будущее.
- А-а… - протянул я.
- Кстати, мой милый, тебе известно, кто такая эта Альга? - неожиданно спросил он.
- Как это кто? Подруга нашей Майи.
Доктор притянул меня к себе и, словно сообщая большую тайну, прошептал:
- Представь себе, Серж, что нет. То есть она, может быть, и подруга, но не только. Альга - та самая женщина, чье появление не случайно. Именно она должна подтолкнуть Папу к фатальному решению. В этом и заключается ее миссия. Все тщательно спланировано. Понял теперь?
- А Папа в курсе? - тоже шепотом спросил я.
- Конечно. В том-то и проблема, что он все знает и все понимает. И сознательно идет на это. Может быть, это ему даже нравится. Ощущение охоты, опасности. Притом такая чудесная девушка. Он принял эту игру, захвачен ее азартом. Прямо-таки камикадзе какой-то… Поэтому, - тут он нацелил в пространство указательный палец, а большим и средним пальцами произвел щелчок, - у него могут выйти очень большие неприятности. Причем в самый не подходящий для всех нас момент.
- И Мама знает?
- Конечно. Все знают.
- А я не знал…
- Так то ты!
- Надо же, - пробормотал я, - такая милая девушка…
- О да, конечно, милая! Очень милая. Просто великолепная девушка.
Я оторопело уставился на него, а он похлопал меня по плечу и со словами "Да, дружок, просто великолепная девушка" подхватил лыжи и направился к подъемнику.
- Подожди, доктор, - нагнал я его. - Твое какое мнение? Какой из всего этого следует вывод?
- Относительно чего?
- Относительно этого самого? - Я щелкнул пальцами, повторив его жест.
- Очень простой вывод, Серж, - хмыкнул доктор. - Если этому суждено случиться, то пусть по крайней мере это произойдет в наиболее подходящий момент.
- В наиболее подходящий момент? - изумился я, оторопело глядя на него. - Для кого подходящий?
- Для всех нас, - лаконично сказал доктор, подсаживаясь на сиденье подъемника вслед за своей разрумянившейся от морозца медсестрой.
В голове моей было пусто, словно в орехе, в котором усохла сердцевина. Я чувствовал себя полным дураком. Потом я вспомнил, что после обеда Папа хотел со мной поговорить, и решил немедленно рассказать ему о моем разговоре с доктором. Странный и грязновато двусмысленный вышел разговор у нас с доктором. Странным был намек на некий "подходящий момент". Более чем странным - жест со щелчком. Но особенно неприятный осадок остался у меня из-за двусмысленности моей собственной позиции. Выходило так, что я как бы согласился со всем, что говорил доктор, хотя, на самом деле, говорил он явно что-то не то. Мне не хотелось влезать в интриги, которые, словно змеи, вились вокруг Папы и от яда которых, страдал не он один - главным образом, доброжелатели, желающие извлечь из этого дела выгоду. Если бы я услышал подобное от кого другого, тогда понятно. Но наш добрый горбатый доктор!
В самой ситуации не было ничего сверхъестественного. Время от времени предпринимались попытки вырыть для Папы яму поглубже. Различными способами. Одних покушений на него было совершено сотни три, не меньше. Но, честно говоря, у меня никогда не было оснований беспокоиться за Папу, так как у него имелись свои меры противодействия. И весьма эффективные - Папины недруги несли потери, которые не трудно вычислить, исходя из простого закона равенства сил действия и противодействия. Не стану утверждать, что Папа брел по колено в крови, но по щиколотку - это точно. У меня и в мыслях не было морализировать по этому поводу. Куда более скромные капиталы заляпаны грязью и кровью - вольно или невольно, фигурально или буквально. Я не так уж витаю в облаках. Кое-что понимаю.
- Я устала и замерзла, - подъехала ко мне Наташа.
- Выпей чаю с ромом.
- Скоро обед, а мне еще нужно привести себя в порядок.
Я покорно поднял на плечо ее лыжи, а свои взял под мышку, и мы направились к дому.
- Тебе тоже известно насчет миссии Альги? - вполголоса спросил я у жены, желая удостовериться, действительно ли все, кроме меня, уже в курсе ситуации.
- Само собой, - кивнула Наташа.
- А как же Мама? Что она?
- Проснулся! - усмехнулась жена. - С каких это пор тебя стали интересовать чужие романы?
- Доктор говорит, что Папа себя не контролирует, и дело может кончится плохо.
- Очень умный наш доктор! Впрочем, вы, мужчины, никогда не в состоянии себя контролировать. Поэтому, - насмешливо прибавила Наташа, - о том, чтобы вы себя контролировали, приходится заботится нам, женщинам.
Мне трудно было что либо возразить. Да и ни к чему. В представлении моей жены человечество распалось на две антагонистические половины: "вы мужчины" и "мы женщины". Тут, безусловно, прослеживалось влияние Мамы, которая с некоторых пор помогала ей "наверстывать упущенное", чтобы "пожить немножко для себя". Теперь у Наташи постоянно проскальзывали оговорки, вроде "нам женщинам" или "мне как женщине". Психоанализ толкует подобные оговорки однозначно. Это оговорки женщин, у которых есть серьезные сомнения в собственной женственности. Это все равно, как если бы я навязчиво твердил: "я мужчина" или "мне как мужчине". Увы, в таких случаях выводы психоанализа ими (то есть женщинами) упорно игнорируются - что, в свою очередь, лишь подтверждает выводы, относительно женской психологии… Ну да Бог с ней совсем, с психологией.
В настоящий момент меня больше интересовало, действительно ли Папа способен ради изумрудноглазой девушки на некие "радикальные шаги".
- Мало ли, на что он способен, - отрезала Наташа, когда я ее об этом спросил, - последнее слово все равно останется за Мамой!
- Ты так думаешь?
- Тут и думать нечего.
Поразмыслив, я решил, что так, пожалуй, оно и есть.
Мы с Наташей первыми вернулись с прогулки и, пройдя к нашим гостевым комнатам, обнаружили, что наша дверь заперта изнутри. Я несколько раз дернул за ручку.
- Александр, ты здесь? - застучала в дверь Наташа.
- Чего это ты там заперся? - удивился я.
После долгой паузы мы услышали голос сына:
- Это вы?
- Мы. А кто же еще.
Прошло еще с полминуты, прежде чем он открыл. Он сразу развернулся и поспешно отправился в свою комнату, но я сразу заметил, что что-то не так. На его бледных щеках алели пятна, а глаза сверкали.
Наташа первым делом сбросила лыжный костюм, направилась к трюмо, где лежала ее косметика, и принялась приводить себя в порядок. Я же отправился следом за Александром. Он прилег на кровать, повернувшись ко мне спиной, в обнимку со своим Братцем Кроликом, словно хотел его от меня спрятать.
- Что там у вас случилось, Александр? - послышался из соседней комнаты Наташи. Было понятно, что она растянула губы и красит их помадой.
Я сел к сыну на кровать и молчал. Александр сопел, но тоже молчал. Было слышно, как Наташа перебирает коробочки с пудрой, тушью, кремом. Наконец Александр повернулся ко мне и, по-прежнему не говоря ни слова, показал Братца Кролика. У симпатичной мягкой игрушки не доставало правого уха. Оно было вырвано с корнем и лежало рядом на подушке.
- Ну это поправимо, - сказал я. - Попросим маму, она пришьет так, что и заметно не будет. "Какой он еще малыш, наш милый Александр!" - подумал я с нежностью.
Мы еще помолчали.
Я взглянул в окно и увидел, что компания ребят с Косточкой во главе высыпала на улицу и направляется на горку. Почему Александр не пошел с ними?
- Я не дал им его убить! - вдруг сказал мальчик звенящим шепотом.
- Ты что, Александр? О чем ты говоришь?
- И не дам! Ни за что не дам! - сказал он и упал лицом в подушку.
Сколько я не пытался его расшевелить, заставить рассказать, что произошло, мальчик упорно молчал.
- Что случилось, милый? - спросила Наташа, подсаживаясь к нам и ласково проводя ладонью по острым лопаткам сына.
- Поедем домой! Я хочу домой! - прошептал Александр, едва сдерживая слезы.
- Но сейчас мы будем все вместе обедать, милый, - сказала Наташа. - Вечером опять будет много вкусного. Потом ты еще поиграешь с друзьями. А завтра поедем.
- Нет! Поедем сейчас! - требовал он.
Жена сделала мне знак, чтобы я вышел, и принялась успокаивать сына.
Я шел по пустынному коридору первого этажа. По коридору слонялись мастино. Флегматичные и толстомясые. Пару лет назад Мама взяла щенков на забаву ребятишкам, теперь они выросли, разжирели и в вразвалочку слонялись между гостями, путаясь под ногами и тычась тяжелыми мордами между ног и в ягодицы. Полированные дубовые двери по обеим сторонам, белоснежные фарфоровые пепельницы, на стенах, отделанных дубовыми же панелями, старинные барометры, астролябии, компасы и хронометры. В узких нишах плоские аквариумы с экзотическими морскими рыбками, гадами и водорослями. Золоченые дверные ручки сверкали, словно на "Наутилусе" или в первом классе "Титаника". Красные ковры гасили звук моих шагов. Интерьер особняка был плодом собственных Папиных фантазий. В непосредственной близости от зимнего сада имелся еще и флигель, обставленный точь-в-точь, как охотничий домик авиатора Геринга, т. е. с тирольскими сувенирами, охотничьими трофеями - чучелами и головами медведей и оленей, убитых, слава Богу, не Папой, у которого на такие чудачества просто не хватало времени. Этот флигель Папа занимал единолично, здесь у него располагался "деревенский" офис.
Из окна я увидел, как Папа заходит в него в сопровождении дяди Володи, на котором снова были шуба Деда Мороза и растрепанная белая борода, и который, как мне показалось, находился в чрезвычайном возбуждении, забегая то справа, то слева, как будто что-то объяснял или докладывал на ходу.
Я вошел в гостиную, где вчера мы веселились около елки, и был сражен варварской картиной. Зловещая гора черепов на известном полотне Верещагина, под елкой были грудой свалены детские игрушки. Те самые, которые вчера ребята получили в подарок от Деда Мороза. И все они были самым зверским образом разбиты, разорваны, расчленены.
Сверху лежали отсеченные головы Русалочки, Розового Слона, Медведя, куклы-невесты и Робота. Словом, всех тех персонажей, за которых с таким жаром молился прошлой ночью мой Александр. Рядом валялись обломки игрушечного оружия и раздавленные каблуками солдатики, еще недавно такие изящные. Елочные игрушки на ветках тоже оказались методично изничтожены: стеклянные шары разбиты, вместо них болтались зазубренные огрызки, а серебристая и золотая мишура разодрана в клочья.
- Господи Боже ты мой! - пробормотал я, не веря собственным глазам.
Ничего не соображая, я вышел из гостиной. Навстречу мне, показался понурый маленький силач Алеша, сынок Толи Головина. Его лицо совершенно расплылось, опухло от слез. Я хотел его остановить, но, едва завидев меня, мальчик опрометью бросился по направлению к оранжерее и исчез. Минуту-другую я собирался с мыслями, а затем сообразил, по какой такой надобности дядя Володя прибежал к Папе и о чем так торопливо ему докладывал. Я тоже поспешил во флигель. Пробегая по двору, я заметил, что компания ребятишек уже на горе, а Алеша, с которым я только что столкнулся в коридоре, уже догоняет остальных.
В дверях флигеля мне заступил дорогу охранник.