Мы привычно разместились в двух смежных гостевых комнатах на втором этаже, которые считались "нашими" в Деревне. Наташа заперлась в ванной, а я стал укладывать Александра. Мальчик лег в обнимку со своим смешным Братцем Кроликом. Как странно, иногда сын казался мне почти взрослым, иногда маленьким. Сейчас, когда он взял в постель игрушку, выглядел совсем малышом. Я провел ладонью по его шелковым светлым волосам и заглянул в широко открытые блестящие глаза, которые при солнечном свете были абсолютно синими, а сейчас, в полутьме, почти черными. Я наклонился и поцеловал его в щеку.
- Папочка? - вдруг сказал сын.
- Что?
- Москва должна быть моей, правда?
- То есть как? - не понял я.
- А Косточка сказал, что Москва его.
- Ну и что?
- Ведь ты ее построил, правда, папочка? Значит, по справедливости она должна быть моей. То есть нашей…
- Я ее не строил. Ее строили многие люди. Я ее придумал. А места в ней должно хватить всем.
- Но, папочка, ты всегда говорил, что ты ее построил.
- Я ее создал в моем воображении. Родил идею. Ну и конечно, сделал проект.
- Ну вот. Тем более.
- Места в ней хватит всем, - повторил я.
- Но для тебя сейчас места нет, папочка, - заметил Александр.
- Ничего, - улыбнулся я, - когда-нибудь найдется.
- Если бы она была моей, я бы взял тебя.
- Спасибо, милый… А теперь спи.
Я снова поцеловал его.
- Спокойной ночи, папочка. Пусть тебе приснятся хорошие сны.
- И тебе тоже.
- Позови потом маму, - попросил Александр.
- Хорошо, - сказал я.
Я вышел, прикрыл дверь и прилег на постель. Через минуту вернулась Наташа.
- Поторопись, - сказала она.
- Зайди. - Я кивнул ей на комнату Александра и, входя в ванную, невольно улыбнулся, услышав голос сына.
- Пусть тебе приснятся хорошие сны, мамочка.
- И тебе тоже, - отвечала Наташа.
Когда я вернулся из ванной, она уже была в постели.
- Слушай, - прошептал я, забираясь под одеяло, - с какой стати Папа намекал, что это Косточка вытолкнул дядю Володю из саней?
- Значит так оно и было.
- Странно, разве он способен…
- Способен, способен, - нетерпеливо прервала меня Наташа, придвигаясь ближе.
- Никогда бы не подумал.
- Разве дядя Володя тебе не рассказывал? Сними розовые очки. У тебя вообще слишком много иллюзий. В том числе в отношении детей.
- Странно, - сказал я и замолчал.
Мы начали ласкать друг друга. Я знал, что в представлении Наташи праздник должен был быть праздником от начала и до конца, и она готова была ради этого постараться на совесть. Звезды за окном на фоне сереющего неба сделались тусклыми. С востока стали подниматься облака.
- Наташа! - шепотом позвал я ее немного погодя, когда мы лежали, прижавшись друг к другу спинами.
- Спи, - сонным голосом отозвалась жена. - Пусть тебе приснятся хорошие сны.
- И тебе тоже, - пробормотал я.
Несколько минут я лежал, устремив взгляд в окно. В верхнем правом углу еще едва бледнел серпик луны, а солнце, окутанное густым туманом и облаками, уже показало круглую нежно-алую щеку. Солнце и луна - вечные подруги и соперницы, встречаются на грани ночи и дня… Наверное, я уже засыпал.
Вдруг я уловил какие-то неясные звуки, встрепенулся и, выскользнув из-под одеяла, подошел к двери в смежную комнату. Осторожно приоткрыв дверь, я обнаружил, что Александр еще не спит.
Мальчик лежал, повернувшись к стене, в обнимку со своим любимым кроликом.
- Господи Боже, Господи Боже, - разобрал я его звенящий шепот, - прошу Тебя, Господи Боже, помилуй Братца Кролика, и Русалочку, и Медведя, и Серого Волка и Розового Слона… А еще, Господи, помилуй Кораблик, и Верного Робота, и Грустного Клоуна, и Кота в Сапогах… Помилуй их всех, добрый Господи, - необычайно горячо повторял он, - помилуй, спаси, защити их и сохрани…
Я подивился такой своеобразной молитве, в которой Александр просил за сказочных персонажей, но вмешиваться не стал и так же бесшумно прикрыл дверь. Я снова лег в постель и на этот раз крепко заснул. Мне приснился сон прекрасный, счастливый, но в то же время невыразимо печальный.
Был прозрачнейший летний полдень, такой прозрачный, каких в природе, наверное, вообще не бывает. По крайней мере, неповторимый в своем роде. Я снова был мальчиком, таким же, как мой Александр, но в глубине души, то есть внутри себя, как это бывает во сне, знал, что я взрослый. Во мне, ребенке, как бы сидел теперешний я - со всем моим теперешним опытом, знаниями и судьбой. Уже одно то, что я снова превратился в ребенка, было величайшим чудом. Я как бы возродился в какой-то другой, новой жизни. Причем, как и бывает в детстве, с ощущением несомненного своего бессмертия. Но было еще одно чудо. Кажется, люди вообще не придумали чудес более впечатляющих и великих, чем эти два. Это, наверное, и невозможно… Второе чудо было - моя способность летать. Я огляделся вокруг и увидел зеленую лужайку, веселые зеленые дубы. В душе моей бурлило неудержимое веселье. Я смеялся, резвился, дурачился вместе с другими детьми, среди которых более или менее отчетливо удалось рассмотреть лишь моего Александра. Раз за разом я подпрыгивал все выше и выше, и наконец ощутил тот блаженный миг, когда полет затянулся дольше обычного, и я достиг той грани, за которой уже начиналось парение. Более того, я сумел удержать в себе ощущение, необходимое для свободного полета, и еще громче засмеялся. "У меня получилось! Это действительно возможно! Это возможно! И не во сне, а наяву!" Я начал быстро подниматься вверх. Зеленая лужайка ушла из-под ног и уплыла вниз. "Кто поднимется выше? Еще выше!.. Еще!.." Я звал за собой других, но они не могли поспеть за мной. "Что же ты, мой милый Александр, учись, пока я жив!" Мимо и вниз плыли полные листьев ветви, зелень плескалась в воздухе, а я очень быстро летел вверх. Нет, Александр меня не слышал. И никто слышал. Они не захотели последовать за мной, не послушались, а может быть предпочли остаться и резвиться на той зеленой лужайке под дубами… Очень скоро я оказался на огромной высоте, и мне захотелось окинуть взглядом прекрасную землю. Отсюда, с этой высоты я должен был увидеть всю Москву, поскольку с самого начала я знал, что хоть мы и резвимся на природе, но находимся где-то совсем неподалеку от нее. Даже с высокого берега в Деревне в ясный день можно было легко рассмотреть ее величественные очертания - как будто поднявшиеся среди лесных просторов сверкающие пирамиды. Но… Москвы не было, и у меня сжалось сердце. Вокруг, сколько достигал взгляд, лежала прекрасная, но абсолютно девственная природа. Москвы не было не потому, что я перенесся куда-то за сотни и тысячи километров от нее. Ее вообще не существовало. Она осталась там - в моем еще не осуществившемся будущем. Как и вся моя не прожитая жизнь… И вот тут сквозь сверкающую белизну дня, словно муаровая чернота ночи, проступила невыразимая печаль этого сна: я вдруг понял, вернее, начал смутно догадываться, что, может быть, не только будущего, но даже настоящего уже не существует.
Я проснулся около полудня и первым делом взглянул в окно. Ни луны, ни солнца там уже не было. Все небо затянуло серой, непроницаемой пеленой. Стало быть, погода помягчела, мороз спал. О празднике теперь напоминал только шум в голове. Некоторое время я просто лежал и мечтал. Я пришел к выводу, что моя мечта - это, скорее всего, моя последняя мечта. Вернее, последняя надежда. Что-то вроде "и может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной". Правда, иногда мне казалось, что это лишь плод моего воображения, что оснований для надежд нет никаких… Потом мне подумалось о том, что да, я всегда заглядывался на красивых женщин, и не только на красивых, а некоторых из них даже очень желал. Я и Маму, пожалуй, если честно, желал до сих пор как женщину, и то, что теперь она была нашей лучшей подругой, даже придавало желанию особый аромат. Но, как это ни удивительно, я никогда не изменял Наташе, хотя бывали случаи, и довольно часто, когда я просто-таки рвался ей изменить, как будто эта измена должна была переменить мою жизнь. В кризисных ситуациях мысль об "улыбке прощальной" давно меня грела. Но, увы, в эти моменты, как известно, даже самые обаятельные мужчины почему-то начинают выглядеть нестерпимо убого, и даже наиболее изголодавшиеся женщины шарахаются от них как от зачумленных. В общем, не изменял я ей…
Наташа проснулась. Мы сидели в постели и рассматривали подарки. Дверь в смежную комнату была распахнута настежь: Александр проснулся значительно раньше нас и, конечно, убежал к детям.
- Ты только посмотри, какая прелесть! - говорила Наташа, вновь демонстрируя мне новые серьги и перстень с красными кораллами.
Она нежилась в постели, льнула ко мне, как самый близкий и самый родной человек. В такие моменты я страдал от душевной раздвоенности и особенно мучился сомнениями насчет "прощальной улыбки", а ведь с некоторых пор только в этой утешительной мысли я находил душевное успокоение.
- А что у тебя? - полюбопытствовала Наташа.
Я потянулся к брюкам, перекинутым через спинку стула, вынул из них палисандровую табакерку и протянул ее жене.
- Надо же, какая забавная табакерочка! - воскликнула Наташа. - Жалко, чтобы ты держал в нее свой табак! Из нее вышла бы чудесная шкатулка для всякой мелочи…
Я молча протянул ей табакерку.
- Что ты, что ты, - слабо запротестовала Наташа, - это же подарок! Мама меня за это отругает. Скажет, что я веду себя, как девчонка.
- Ничего, - благородно успокоил ее я. - Я привык к моей старой.
Если ей так нравится, пусть хранит свои ценности в табакерке. Женщины все равно что папуасы.
- А ко мне ты тоже привык, как к своей табакерке? - как бы между прочим осведомилась она, рассматривая табакерку.
Странный, все-таки у женщин ход мыслей! Вряд ли в ее вопросе заключались ревность или кокетство. Вряд ли ей вообще был нужен мой ответ. Не зная, что сказать, я поцеловал ее в щеку. Ей, я думаю, уже не терпелось лететь к Маме, чтобы излить благодарность и обсудить подарки. Подруги, конечно, обнимутся и начнут целоваться. Они и впрямь были как сестры.
Наташа попыталась открыть табакерку, но притертая крышка не поддавалась. Я терпеливо ждал. Сосредоточенно наморщив лоб, Наташа повертела коробочку в руках, а затем сунула ее мне.
- По-моему, я сегодня неплохо выгляжу, - сказала она, подходя к зеркалу.
Я открыл табакерку. Там, естественно, должно было быть пусто. Однако из табакерки вывалилась какая-то бумажка. Я механически развернул ее. Это оказалась записка.
"Я тебя люблю", - сообщалось в записке.
Меня обдало жаром. Я зажал записку в кулаке.
И ведь что существенно, это была моя собственная записочка!.. Да-да, именно моя! Вот когда я действительно раскаялся….. На предновогоднем балу в Москве в момент всеобщей сутолоки и столпотворения среди маскарадных зайчиков, белочек, незнакомок в дымчатых вуальках, испанских грандов в перьях и русских гусар в шпорах и с аксельбантами я незаметно сунул записку в сумочку Майе. Но я не сомневался, что у нее не было никакой возможности вычислить, кто это сделал. Это мог быть кто угодно. Например, кто-нибудь из детей. Кто-нибудь из гостей. Господи, да кто угодно… Глупее ничего нельзя было придумать, но, ободренный мыслью о безнаказанности, я сделал это. Зачем, спрашивается? Я ни на что не надеялся. На что мне было надеяться? Это абсолютно ничего не меняло и ничего не решало. Поступок тихопомешанного, безобидного идиота. Что-то вроде старомодного послания к прекрасной, но вымышленной даме сердца. Эдакое обращение в пустоту, в вакуум. Просто в космос. К Господу Богу… Но вот, однако, из этих призрачных сфер пришел ответ. И все обрело четкие материальные контуры. Я, что называется, "засветился". Другое дело, что означал этот ответ, это возвращение мне моей же собственной записки… Меня вычислили. Ощущение было приблизительно такое, как во сне, когда вдруг оказываешься на публике без штанов… Как теперь насчет ощущения счастья, а?
- Ну, что Серж? - послышался голос Наташи.
Я рассеянно посмотрел на жену. Любуясь сережками, она поворачивалась к зеркалу то одним, то другим ухом. Я не сразу сообразил, что она имеет в виду табакерку. Я протянул ее ей, а записку, естественно, зажал в кулаке.
Итак, мечта, которую я никогда не формулировал буквально, теперь предстала предо мной, так сказать, во всей своей незамысловатой наготе. Теперь уж не удастся тешить себя ею как неопределенной фантазией. Я представил себе ситуацию лаконично и просто - в ее счастливом логическом завершении: Майя прочла записку, ответила взаимностью, мы живем душа в душу в ее чудесных московских апартаментах в Западном Луче, и я вновь погружен в свой новый проект…
Наташин голос вернул меня на землю.
- С виду никогда не подумаешь, что это табакерка. Шкатулка и шкатулка. Кто их вообще сейчас видел - эти табакерки? Это ты, Серж, с такими странностями: табак нюхаешь! Между нами, посторонние могут решить, что ты чего другое нюхаешь. Да и нос от этого как краснеет. Лучше бы уж трубку курил, как доктор. Это тебе гораздо больше пойдет.
- Но дым противный, а табак ароматный, - возразил я. - Нюхать табак совсем другое дело. Прекрасный запах, особенно после обеда.
- Если бы ты себя со стороны видел. И еще эта твоя вечная блаженная улыбочка. Представь себе, даже Альга это заметила, а она свежий человек…
- Что она заметила? - удивился я.
- Твою улыбку. Она сказала: "Какая у него всегда хорошая улыбка".
- Вот видишь. У меня хорошая улыбка.
- Что видишь? Не могла же она сказать впрямую. Вот и выразилась поделикатнее - "хорошая".
- Почему? - снова не понял я.
- Ну вот, опять строишь из себя блаженного, - сказала Наташа, теряя терпение. - А может быть, всех презираешь?
- Что, что?! - изумился я.
- Такая у тебя по крайней мере улыбка. Как будто ты погружен в обдумывание очередного эпохального проекта, а все остальные только зря коптят землю.
- Ничего подобного!
- Конечно, у тебя все обыватели, и ты их презираешь.
Я их презираю! Какая чушь! Можно ли было придумать что-нибудь более несусветное?.. Но в этот момент я почувствовал зажатые в кулаке "я тебя люблю", и надобность что-либо объяснять или доказывать сразу отпала. Я поднялся с постели и начал одеваться, а с женой решил действовать методом простого переключения внимания.
- Действительно, - сказал я, - табакерка скорее похожа изящную шкатулку. Что если использовать ее для твоих новых серег и перстня?
- А брошка? - тут же подхватила Наташа. - Она же в нее не влезет. Ты уж лучше не вмешивайся, Серж. Когда ты начинаешь во все вмешиваться, пропадает всякое настроение. Лучше уж витай себе в облаках, философствуй, мечтай о своем.
Если бы она знала, о чем именно я мечтал!..
После позднего завтрака в обществе Наташи, Мамы, Папы, горбатого доктора, батюшки Алексея с попадьей, профессора Белокурова, Наума Голицына, а также наших старичков (остальные либо еще спали, либо уже позавтракали) я уединился в зимней оранжерее под волосатой пальмой и сквозь заиндевевшие стекла смотрел, как на улице падает редкий снег.
Глупую записку я уже успел порвать и зарыть в искусственный грунт под пальмой. Меня слегка знобило. Мне нужно было решить один важный вопрос. Что означало возвращение "я тебя люблю"? Господи, как я жалел о своем легкомысленном поступке! Кого я хотел обмануть?! Черт меня дернул, не иначе.
Это действительно был верх глупости. Мне хотелось всего лишь взглянуть на ее реакцию, когда она раскроет сумочку и увидит записку. Но сумочку она при мне так и не раскрыла, а немного погодя и вовсе явилась без сумочки. В общем, я был в полной уверенности, что история с запиской никакого продолжения иметь не будет. Когда кортеж направлялся за город, я не заметил в поведении девушки абсолютно ничего, что указывало бы на то, что я раскрыт. Ну да, она ведь дала мне это понять, вернув записку… Мне вполне было достаточно одной мечты. Так по крайней мере мне казалось. А теперь нужно было ожидать продолжения…
Записка возвращена. Что дальше? Разве непонятно? Старый ты дурак, Серж, вот что дальше… Почему это я старый? Дурак, может быть, но не такой уж и старый, а в самом, что называется, соку. Всего-то тридцать девять лет. По театральным меркам могу еще и Гамлета играть, и Дон Жуана. И бедолагу Поприщина. Вот уж точно моя роль… Стоп, стоп! Прежде всего надо истолковать происшедшее. Она вернула мне записку, а это может означать одно из двух: либо "вот тебе твоя дурацкая записка и будем считать, что ты не делал этой глупости", либо возвращенная записка это оригинальное ответное послание, содержание которого нужно понимать буквально "я тебя люблю", т. е. тоже люблю… Прямо скажем, два диаметрально противоположных варианта… А что если она кому-нибудь об этом расскажет?
Дальнейшие мои размышления были прерваны, иначе, я бы додумался еще и не до того.
- Серж, ты идешь на лыжах? - послышался бодрый и свежий голосок Майи. - Снег прекрасный.
Я так и подскочил с плетеного кресла-качалки. Майя и Альга появились под ручки в дверях оранжереи, в облегающих лыжных костюмах и пестрых кепочках. Солнце и Луна. Чтобы попасть во флигель, где хранился лыжный инвентарь, нужно было пройти через оранжерею.
- А кто идет? - пробормотал я.
- Разве тебе еще кто-то нужен? - дружно рассмеялись девушки.
- Мы все идем, - сказала появившаяся следом за ними Мама.
- Пожалуйста, побыстрее переодевайся, - добавила шедшая за Мамой Наташа.
- Иду, - сказал я.
- Я бы тоже пошел, - сказал оказавшийся тут же дядя Володя, - но ребятишки что-то забастовали, хотят остаться дома. Присмотрю за ними.
- Да уж, Володенька, - сказала Мама, - присмотри.
Возвращаясь в нашу комнату, я столкнулся в коридоре с Александром.
- Неженка, - обхватив его за плечи, сказал я, - давай-ка с нами на лыжах!
- Нет, папочка, - серьезно ответил мальчик, - у нас дела. Я только зашел за Братцем Кроликом. Мы останемся дома.
- Ну и зря. На улице потеплело, и, говорят, снег прекрасный.
- У нас дела, папочка, - повторил он.
Дела так дела, я спорить не стал, быстро натянул лыжный костюм и побежал догонять компанию, но наткнулся на Папу, который придирчиво осматривал свои ботинки, лыжи и крепления.
- Кстати, - промолвил он, - зайди после обеда ко мне. Есть разговор.
- Какой разговор?
- Об этом после обеда.
- Ну хорошо, - кивнул я.
Мы отправились на горку.
Папа всегда дружил со спортом. У себя в Деревне он первым делом заложил крытый теннисный корт, атлетический зал с сауной и бассейн. Потом вблизи Москва-реки разбили площадку для городков, а также насыпали крутой холм с изощренной трассой для горных лыж и построили удобный подъемник. Вкупе с хорошо организованной рыбалкой и охотой это входило в добротный джентльменский набор развлечений - летних и зимних. Мама от него не отставала: прекрасно стояла на лыжах, метко стреляла и умело управлялась с удочкой, а в чем-то даже опережала Папу, например, по собственному почину занялась верховой ездой, гольфом и дельтапланеризмом. Старалась приобщить детей и нас с Наташей.