2
Известие о том, что колония закрывается, учитель встретил с тайной радостью, в какой признавался себе одному, и то угрызаясь: он знал, что дело мертво, но никому не спустил бы таких слов. Ликвидация позволяла сохранить лицо: сопротивлялся до последнего, но есть логика войны. Только идиот мог еще до начала, на стадии проекта, не предугадать дикого фарса, в который мирное перевоспитание превратится немедленно: в колонию хлынули, во-первых, слабаки и ничтожества, которых били свои же, - и за дело, - а во-вторых, явные паханы, решившие пожировать на харчах мирового сообщества.
В письмах к дочери он подписывался теперь Робинзоном - слава Богу, что жена сбежала и увезла ее на второй год: все было как на острове - дикари, беспомощный цивилизатор и выгнанный из дикарского сообщества Пятница, от людоедов отставший, к цивилизации не приставший. Пятниц было, по пословице, семь, и все они были так глупы, зловонны и ни к чему не годны, что учитель сам едва удерживался от рукоприкладства. Они липли к нему, старались услужить, ночевали на веранде его дома - доверие доверием, а дом охранялся. Счастье, что в столице его не послушались и прислали взвод для охраны и хозработ: варвары не снисходили до труда. Мущщина, пояснил ему Бааф, ковыряя в зубе, - мущщина не может пачкаться в земле. Вы возделываете, ну и возделывайте. Вы не мущщины, вы плесень на земле, и мы вас в нее притопчем, говорил Бааф, пожирая ветчину, присланную мировым сообществом. Ва-а, вы презренны! Когда приезжали журналисты, Бааф был звезда, и в самом деле, какая фактура! Огромный, жирный, от глаз начинается чернущая, мелкокурчавая, положенная по вере борода. Только здесь, говорил он медленно, усиливая акцент, только здесь мы панимаим, что значит быть циви… ливи… зивилизованным человеком. Только здесь, с нашим учителем (снисходительно хлопал по плечу, сдавливал шею, и чувствовалось, как легко может свернуть ее насовсем), с этим па-адвижьником, слушай, мы панимаим сполна, что нам на самом деле несет агломерат. Атлична! Очень атлична! Сам тут жить буду, детям завещчаю, детям детей завещчаю. Хорош был также Коол: если Бааф не участвовал в экзекуциях и брезговал избиениями, то Коол - кадыкастая шея, козлиная бороденка, серьга, - был главным мучителем Пятниц: шутки его плохо кончались. Учитель не сомневался, что Сууфа - единственного из слабаков, посмевшего взбунтоваться, - забил до смерти именно он, но доказательств не было, ибо варвары были варварами и своих не сдавали. Это джугаи вечно спорили, а варвары, даже из Пятниц, не понимали, как можно сказать на своего.
Учитель ничего не мог поделать с тайной неприязнью, а то и ненавистью к Пятницам. Человек устроен так - впрочем, может, это только наше, но разве мы не концентрат человека, не предельное его выражение? - что сильный и убежденный враг ему милее корыстного и слабого друга; что искательная дружба исправившегося дикаря ему подозрительней и тошней откровенной вражды лесных и горных; а сильные его не уважали, ибо силы-то за ним и не чувствовали.
На следующий день после отъезда инспектора учитель отправился на ферму. За коровами ходили солдаты из хозвзвода. Маал и Гооп курили трубочки у крыльца, усевшись на корточки. На корточках варвары проводили большую часть дня. Бывший руководитель учебной части, большой знаток и любитель варварства, сбежавший через семь месяцев, пояснял учителю, что это поза метафизическая, молитвенная, что варвар в этой позе напряженно удерживает связи между предметами, сохраняя мир от распада. Откуда он это взял - не объяснялось: темно намекал, что указание на это есть в "Саине" - мифическом варварском эпосе, которого никто не слышал, только в горах остались два сказителя, помнящие три песни, но так как петь их можно было только при западном ветре, в определенной фазе луны… Варвар больше всего делает, когда ничего не делает, учтите это, говорил завуч, собственно, и драпанувший после того, как на него, утопавшего в болоте, неподвижно, сидя на корточках, полчаса смотрел Яук. На крики завуча прибежали солдатики, кое-как вытащили, хотя еще бы чуть - и был бы повод присвоить колонии его труднопроизносимое имя (он, как это называлось в первом поколении, "взошел" из Латинской Америки). Яук на дознании показал, что была пятница третьей луны - священный день, начальник; в этот день никакое действие нельзя, в особенности на болоте. Религиозное обоснование находилось у варваров на любое дело, в том числе на попытку изнасилования волонтерши-медсестры. После этого учитель категорически прикрыл волонтерство - жалкий, чего уж там, извод былой пассионарности. В первом поколении все еще верили, что удивят дряхлый мир и построят в джунглях рай, во втором надо было эту веру заменять, и народились волонтеры с их истерикой: у самих дома больные старики, но лечить своих - разве миссия? А любить себя за что-то было нужно, без этого уже не могли: диаспора пять веков любила себя за то, что она диаспора, джугаи в первом поколении гордились тем, что перестали быть хеграями, а этим что досталось? Пошло истерическое самопожертвование, и Гаак напал на девочку семнадцати лет, некрасивую, слабенькую, - как женщина она его, разумеется, не привлекала, чистый садизм. Учитель тогда впервые применил оружие, в чем не раскаивался. Гаак, однако, не обиделся и даже, кажется, на пару дней зауважал. Самое же удивительное, что и с простреленной ногой он отказался покидать колонию: какие горы, начальник? Я инвалидный теперь! В горах-то надо было либо стрелять, либо пасти скот, а тут он прекрасно себя чувствовал. Что напал - извини: мы люди горные, у нас в третью луну бывает особый пост баабах. Каждый вечер надо. А что остальные не соблюдают - так извини, начальник, вырождается народ. Совсем ваши затеснили. Древние обычаи кто блюдет? - только наш гааковский род, от первосвященника Гаабаха. Убил бы своими руками, но сообщество взбунтовалось: мы не для того спонсируем колонию, чтобы учитель распускал руки. Дело учителя - учить.
Он не знал, как их учить. Что было сейчас сказать Маалу и Гоопу, курящим у крыльца? Методики для обучения варваров не существовало, ибо само пребывание в колонии, устроенной захватчиками, считалось у них позором. Как во всяком архаическом сообществе (тоже дурацкий термин, ибо архаика предполагает модернизацию, а варвары намеревались оставаться варварами вечно), позор этот был уделом двух категорий, двух крайностей: сюда могли отправляться либо изгои, туда им и дорога, либо привилегированная и втайне ненавидимая каста: паханы, воры. Их, разумеется, чтили и все такое, но в лесах и на горах не любили, нет. Бааф мог сколько угодно грозиться, что, если не прибавится мяса, он уйдет - куда бы он ушел? Пристрелил бы первый пастух из настоящих партизан. Разбойника уважали для виду, потому что боялись, а так-то он был личность презираемая: уважали только бойца, убийцу, истинного зверя, каким был Baa-Сим, пристреленный в прошлом году. И пристрелили-то его по-дурацки, когда этот отважный воин, горный барс, грабил храм; то есть и тут не было доблести. Учитель давно знал, что научиться от варваров ничему нельзя, что всякие ожидания варваров - великая глупость, что собственное их варварство - давно уже пустая оболочка, в которой все выедено червями, да и было ли? Ведь варвар - всего-навсего тот, кто в любой ситуации делает наихудший выбор, и никакой великой культуры, никакой связи с природой за этим нет. Разве в том смысле, что природа тоже из всех вариантов выбирает самый ползучий.
После бессмысленного разговора: "Доброе утро, начальник! Вот работаем, начальник!" - и все это не поднявшись даже для виду, - учитель отправился в классы. В первом занимался Туут, личный его ординарец и камердинер, взятый в услужение не потому, что умел услужить, а потому, что иначе бы его забили. По-хорошему надо бы увозить его. Он точно не жилец, в любом бою убьют первым. С чего, однако, мы взяли, что спасать надо слабейшего? До этого дорос прогресс, это и губило сейчас так называемую цивилизацию, отпадением от которой так гордились джугаи. Учитель не хотел брать Туута, Туут был ему противен - в особенности липкой услужливостью, грубой лестью, откровенной трусостью (до сих пор ничего не мог с собой поделать, обильно пускал газ при виде Баафа). Учитель с трудом удерживался от того, чтобы Туута поколотить: он ронял посуду, прожигал утюгом одежду, однажды при попытке сготовить учителю настоящий саамат (настоящий, учитель! Такой, как в джунглях! Эти все не умеют, а мы родом повара!) чуть не сжег избу… Еще один волонтер, очкарик из провинциального университета (три факультета, сто тридцать человек, научный центр, ты что!), уверял, что именно с этих слабаков и начнется великая культура: "История показывает, это, что культуру делают, это, отвергнутые варварами маргиналы, они единственные, так-скть, у кого мотивация к окультуриванию". Как все теории, эта вырастала из личного опыта - должно быть, били в детстве, он и придумал, что изгои движут миром, тогда как от изгоев толку еще меньше, чем от пассионариев. Чумоход и есть чумоход. Куда Туут сдвинет мир? Мир движут те редчайшие одиночки, которых травят вовсе не за слабость и тупость, а превентивно, чтоб не выросли, не набрались сил и не поставили раком существующий миропорядок; и им травля только на пользу - вырастают приличные люди, но не среди варваров же. Среди варваров, кажется, был такой один, и его бы спасти… его бы… но об этом будет еще время подумать.
Туута учили решать задачи. Как все варвары, он не мог сосредоточиться ни на одном предмете долее, чем на пять минут, - у детей это к семи годам проходит, у варваров никогда, и это-то пытаются выдать за родство с природой, тоже вечно пребывающей в движении. В случае Туута к этой хронической рассеянности прибавлялась неуместная туповатая игривость, которой он надеялся расположить учителей к себе. Два яблока да три груши, сколько всего тебе дали? Учитель, я не люблю груши! Я люблю цитсы, учитель! Цитса - ты знаешь, для чего хорошо цитса? От цитсы (краснеет, хихикает, плохо изображает смущение) бууб растет во-о-о! Давай так: было две цитсы, дали еще две цитсы, какой тогда бууб? Но и во время всех этих игр на дне его глаз плескался ужас, потому что в соседнем классе, тоже в одиночестве, занимался Бааф. Он рассказывал словеснику, как пять лет назад лично освежевал сержанта, приехавшего в деревню варваров раздавать гуманитарную помощь.
- Теперь не тот я стал, - умиляясь себе, говорил Бааф. - Старый стал, дедушка стал…
Когда учитель, заглянув на уроки, вышел, Бааф нагнал его на крыльце.
- Слышь, учитель, - сказал он. - Ну, ты слыхал, чего этот-то приезжал?
- Обычная инспекция, - сказал учитель, поправляя очки: этот жест всегда придавал ему уверенности, как инспектору - незаметное прикосновение к кобуре. - И в прошлый год было.
- Ты мне в уши-то не лей, умник, - сказал дедушка Бааф. Когда поблизости не было журналистов и гостей, он говорил почти без акцента. - Когда начнется?
Или у них шпионаж, или подслушивал. Как же так, ведь инспектор проверял…
- Мне не докладывают.
- Врешь, учитель. Врешь. Однако бууб с тобой, я тебя сейчас не убью. Ты нужный пока. - Он гоготнул. - Одного забрать можешь, да? Ну, ты понял, конечно, кого забрать можешь?
- Я не знаю, о чем ты говоришь, Бааф, - сказал учитель твердо и посмотрел в золотистые варварские глаза.
- Говори как знаешь, ты учитель, не я, что мне учить тебя, - страшной скороговоркой сказал Бааф. - Но ты понял, учитель, да? В город меня возьмешь, понял? Я в город поеду, расскажу всем, как ты нас тут учил хорошо, кормил хорошо… Тебе большой прибыток может быть. Тебя в любую заграницу возьмут. Будешь там всех учить. Тебе так-сяк, все равно бежать. Тут, если война пойдет, жизни не будет. Ты не знаешь, я знаю. У наших пушки есть, люди есть, все соседи помогут. Вам воевать нельзя, вам, если воевать, всем ахма будет, земля гореть будет. Вот и поедешь в заграницу, меня возьмешь. Будешь людям показывать, какой ученый. Я для такое дело буквы выучу, ты понял, учитель?
- Иди учиться, Бааф, - сказал учитель.
- Но ты понял? - повторял Бааф, крючковатым пальцем цепляя его за пуговицу.
- Руки убери, - спокойно сказал учитель.
Бааф помедлил, потом нехотя опустил руки.
- Пока твоя власть, - сказал он. - А как ты, не дай Бог, меня не понял, я тогда тебя, как того молодого, по куску…
На крыльце у столовки две варварские девчонки, смуглые, чудовищно грязные, накладывали многослойный грим: и коробки с тушью, и тюбики помады, и наборы теней были у них той же дикой грязноты. Девчонок употребляло полдеревни, они свободно уходили из колонии и возвращались отъедаться, учитель ничего не мог с ними сделать, да и лучше уж легально, на виду, чем будут с ними ныкаться по огородам… У них был фотоаппарат, подаренный месяц назад французской журналисткой, посетительницей. Седовласая, восторженная левачка, штайнерианка, идиотка. Заглядывала повсюду, повторяла: magnifique! Теперь эти, рисуя себе рожи, снимали друг друга, потом фотографировались вместе, держа указательные пальцы во рту и недвусмысленно посасывая. Смотрели на изображение - на это их хватало, поразительно легко осваивали технику, - ударяли по рукам и кричали: манифик! Это продолжалось, видимо, не первый час и не надоедало.
- Учитель, посмотри! - закричала одна.
- Красивые мы? Хочешь любиться? - закричала другая.
- Манифик! - завизжали они хором.
3
Учитель направился домой - там было все-таки прохладней, и надо было, если лавочка закрывается, систематизировать документы, а кое-что уничтожить; обучения не вышло, но наблюдения имели смысл. Он прошел мимо пасеки, огородов, полузаросшего детского городка для варварят - детей в колонии не было, родители не пускали, а изгои и разбойники не обзаводились семьями, - и возле мертвого кострища, где еще неделю назад разводили бессмысленный костер дружбы, увидел Арвина.
Имя было не варварское, с ударением на первом слоге, и говорили, что Арвин вообще втерся обманом, но трогать его боялись. Говорили разное. Говорили, что он из тех, древних, кого якобы поработили первые джугаи и держали в повиновении до тех самых пор, пока их не рассеял гнев Господень; от тех, древних, почти никого не осталось, а нынешние варвары были так, жалкое потомство. Говорили, что он из высокогорных, умеющих плавить камни и словом осушать реки. У варваров непонятно было, где ложь, где миф. Арвину могло быть и двадцать, и шестьдесят. Он приходил и уходил, когда хотел. Учитель взял бы его, это решение он принял сразу, ибо только в Арвине мерещилось ему временами человеческое. Арвин ничему не учился, но знал и буквы, и песни. На учителя он глядел сострадательно, но без высокомерия. Иногда он исчезал на месяцы, и учитель беспокоился о нем. Сейчас учитель подсел к нему, чертыхнувшись про себя, - он так и не выучился сидеть на корточках, но разговаривать с Арвином стоя было бы неправильно.
- Арвин, - сказал он. - Я завтра уйду отсюда.
- Знаю, - сказал Арвин, не поднимая глаз.
- Хорошо бы ты ушел со мной.
- Куда? - ровно спросил Арвин.
- В большой город. Я думаю, что здесь нечего больше делать.
- Нечего, - так же ровно сказал Арвин.
- Ты пойдешь со мной?
- Куда?
- Я же сказал тебе, - терпеливо повторил учитель. - В большой город.
- Ты не пойдешь в город, - сказал Арвин.
- Почему? Ты что-то знаешь?
- Ничего не знаю, - сказал Арвин.
- Ну ладно, как хочешь. Хочешь загадками - давай загадками. Но все-таки пойдем.
Арвин поднялся - гибкий, тощий, грязный, в сложных татуировках, смысла которых не понял никто из заезжих этнографов: абстрактная живопись, не иначе.
- Я один хожу, - сказал он, - ни с кем не хожу.
- И хорошо. В городе тоже будешь ходить один.
- В городе зачем? Я могу здесь один. Кто ходит один - какая разница, где?
Акцент у него был странный, носовой, не варварский.
- А я почему не уйду? - спросил учитель.
- Хочешь - уйдешь, хочешь - не уйдешь, - пожал плечами Арвин и пошел прочь от кострища. Учитель опять ничего не понял, но это был единственный человек в колонии, которого ему интересно было не понимать.
- Постой, - крикнул он. - Скажи, я тебя все спросить хочу… Ты правда из древних?
- Каких древних? - ровно спросил Арвин.
- Из тех, что были до местных.
- Никого не было, - сказал Арвин. - Древних не было. Всегда так было.
- А откуда ты тогда?
- Всегда тут был, - сказал Арвин и пошел дальше.
До ночи учитель разбирался с бумагами, отвлекся только, чтобы похлебать кислого молока. Все-таки кое-что сделано, на книгу хватит. Немногое успел записать от Сууфа, мир праху; побольше набормотал Туут, идиот, но по крайней мере ясна стала космогония - примитивная, традиционная, но с любопытными нюансами вроде богини скуки… Интересней всего были предания о тех, древних, настоящих - но в каждой архаической культуре, как он догадывался, жило представление о настоящих древних, по сравнению с которыми все мы, нынешние, ничто. Это был, скорее всего, результат демагогии вождей, вечно попрекавших варваров былым величием: так родители говорят - мы в ваши годы… Прочее было дрянь, методические наработки в особенности.
Давно упала ночь, и сопел в предбаннике Туут, выставив на коврик перед кроватью ночные туфли - учитель сроду не пользовался ими, но Туут ставил и, случалось, по часу выравнивал, подправлял, подчиняясь лично выдуманному ритуалу; без ритуалов вообще ничего не делалось, но если разбойники на них забивали, то чумоходы выполняли все, бесконечно придумывая новые, затрудняя до невыполнимости простейшие действия. Наконец установил, полюбовался, ушел; исчезло мешающее присутствие. Учителю надо было хоть пять часов в сутки быть одному - записывать, вспоминать, думать при других он так и не научился, а в колонии был на людях с рассвета до полуночи. Шугать Туута было бесполезно - он прокрадывался обратно и клялся, что не заснет, если не закончит установку: тангры, учитель, тангры. Танграми звались злые духи, вселявшиеся в оставленную одежду. Была варварская легенда о самостоятельно гуляющих сапогах.
Перед уходом Туут робко обратился с вопросом - был уверен, что учитель обожает просвещать, и потому, чтобы нравиться, надо как можно больше спрашивать. Видимо, он что-то чувствовал, потому что спрашивал теперь о городе.
- Учитель, а город ночью светлый?
- Светлый, - кивнул учитель, не отрываясь от записей. В городе все придется оцифровывать, местный комп вечно ломался, чинить было некому, - журнал наблюдений он вел от руки, как Крузо.
- А звезды видно? - после паузы спросил Тутт.
- Все видно. Зачем тебе звезды, гадать, что ли?
- Гадать, учитель. А машина ходит?
- Много машин. Иди спать.
- Да, иду. А по проводам ходит?
- И по проводам ходит.
- А по железу ходит?
- И по железу. Спокойной ночи.
- Да, ночи… Ночи, учитель.
- Иди, иди.
Засопел из предбанника почти сразу, засыпал мгновенно, с сознанием исполненного долга. Как же - тангров отвел, туфли установил, вопросы задал.