Они прошли сквозь арку и очутились в пространстве, где исчезли звуки, тревожный гул, мелькание фар. Город вдруг отпрянул, и возникло безлюдье, белая пустота, озаренная лунным светом. Елена смотрела, как снег засыпает его голову, как он поднимает воротник, заслоняясь от белых вихрей. Ей казалось, они ступили в мир, где их не найдут назойливые и суетливые люди, не настигнут страхи и подозрения, куда не ворвутся черные разъяренные толпы и где кончается мучительное раздвоение. Только снег, серебристая пыль на его волосах, прозрачная арка из голубого льда.
Фонтан был засыпан снегом, и над ним высилась в лучах, ослепительная в столбе света, Девушка с веслом. Фантастическая танцовщица, божественная великанша, царица снега, окруженная серебряной бурей. Она принесла эту бурю из далеких миров, где лучистые вспышки, кристаллы света, божественный холод и чистота. Она танцевала, кружилась в восхитительной наготе. Казалось, она оттолкнется от фонтана, взмахнет веслом и умчится, унесет с собой этот блеск, загадочный танец иных миров, населенных богами.
Они вышли к катку. Лед сизый, фиолетовый, розовый без мелькания толпы, без шуршания и звона. Лишь в метели кружился одинокий конькобежец. То удалялся, пропадал, словно его уносила метель. То возвращался на хрупкой искристой дуге. Неразличимо его лицо, неуловимы движения гибкого тела. Только под ногами вдруг вспыхнет фиолетовая или зеленая искра. Елене казалось, что этот вещий конькобежец послан им, чтобы увлечь в бесконечную даль, умчать из этого города. Надо уловить мимолетное мгновение, разноцветную искру, скользнуть в нее и сквозь эту спектральную вспышку умчаться в иное пространство.
Среди пустоты возникла пирамидальная новогодняя елка, одинокая, озаренная, пронизанная метелью, которая сыпала бесчисленные мерцания. Проникала в глубину ветвей. Качала стеклянные шары, похожие на небесные светила. Было странно видеть это нарядное дерево в тишине и безлюдье. Елена подумала, что ель нарядили для них двоих, ждали их здесь, встретили великолепием стекла и снега.
Огненная спираль сбегала от вершины к подножию, будто соскальзывала мерцающая змея. Трепетали и дрожали лучистые струны, натянутые сверху вниз, превращая ель в огненный шатер. И вдруг дерево озарялось, начинало пылать, бесшумно содрогалось, горело стеклянными планетами, лунами. На вершине воспламенялась ослепительная серебряная звезда, волшебная в своей ликующей красоте.
Елене казалось, что об этой звезде говорил недавно Бекетов. Звезда, пленительная, победная, прилетела из таинственных далей по его повелению.
В сумрачном небе возникло темное, непомерно огромное колесо с неподвижными люльками, туманными спицами, громадным овалом, который исчезал среди снежного мрака. В крохотной будке светился огонек. Елена постучала в оконце. Выглянула закутанная в платок женщина, крючконосая, в очках, – старая колдунья, которая прядет на огромной прялке снежную кудель.
– Ваш аттракцион работает?
– Садитесь, – сказала колдунья, и Елене показалось, что за очками блеснули зеленые, кошачьи глаза.
– Сколько оборотов можно сделать?
– Вам одного довольно, – сказала колдунья, отрывая билетик.
Они подошли к люльке. Бекетов смахнул с деревянной скамейки снег. Они уселись в шаткую зыбку, в которой было тесно, и они сидели, прижавшись. Колесо заскрипело, качнулось, и их стало возносить, тихо раскачивало, поднимало на темной спице в снежное небо. Выше танцующей девы с веслом, выше одинокого конькобежца, выше озаренной елки, которая оставалась внизу. Возникла Москва-река с ледяной полыньей, в которой струилось золото. Арена "Лужников" с пучками света, похожая на летающую тарелку. Бессчетные огни огромного города, который удалялся, превращался в белое зарево. А их уносило от бренной земли в небеса на огромном колесе, которое катилось в мироздание. Елена знала, что это колесо их общей судьбы, они перевиты единой нитью, которую не разорвать, не рассечь. И они будут вместе, до последних дней неразлучны. Бекетов взял ее руку, и так они продолжали плыть среди небесных снегов.
Они подъехали к ее дому на Трифоновской.
– Пойдем ко мне. Угощу тебя чаем.
В прихожей, не зажигая огня, она помогла ему снять сырое пальто, обняла, поцеловала в мокрые волосы, в висок, в холодные губы.
– Что я делаю? Что я творю? Я не твоя, не твоя! – лепетала она, когда он сбрасывал на пол ее платье и прижимался губами к груди. – Отпусти меня! Все будет ужасно!
В зеркало, что стояло в головах ее постели, влетали шаровые молнии, начинали метаться по комнате, и она видела его голую грудь с серебряным крестиком, свой ослепительно-белый локоть и ладонь, скользящую в его волосах. А потом все молнии улетали, а его лицо продолжало светиться.
– Я уйду от Градобоева. Теперь я не могу с ним оставаться.
– Ты не уйдешь, – сказал Бекетов. – Этим ты все разрушишь. Я должен быть рядом с ним.
– Это нужно для Русской Победы? – горько спросила она.
Он не ответил. В зеркале взрывались бесшумные шары света.
Дома, подойдя к орхидее, целуя перед сном цветы, он заметил, что они увядают. В них больше не было свежести. В белизне появилась лиловая тень. Он испугался. Мама собиралась его покинуть. Он совершил проступок, который она осуждала.
– Не уходи! – умолял он. – Не уходи!
Ему казалось, он вот-вот разрыдается.
ГЛАВА 15
Градобоев набивал в компьютере калиброванный текст: "Если мы свободны и бесстрашны… Если хохочем в глаза насильникам… Если презираем кремлевских лгунов и стяжателей… Если черная тень Чегоданова не в силах заслонить золотое солнце России… Если благородство сильнее подлости… Если правда прекрасней лжи… Приходите ко мне на митинг в воскресенье на проспект великого Сахарова, в 17 часов, и мы скажем Чегоданову, что ему больше не быть президентом. Что его презирают в городах и ненавидят в деревнях. Что его именем называют свирепых собак. Что свобода идет по земле, как весна, и тираны кончают свой век в петле, в клетке или в кровавой воронке от взрыва. Жду вас, други мои, и мы победим на выборах. Ваш Градобоев".
Он заряжал этим текстом свой блог, как снайпер вгоняет в ствол пулю, предназначенную для попадания в переносицу. В то место, где у Чегоданова сходятся белесые брови и пролегает вялая морщинка. Пуля просверлит лобную кость, взорвется в мозгу, выдавит огромные синие пузыри глаз, и тиран будет долго падать из золоченой ложи в переполненный зал театра с красным сафьяном кресел.
Градобоев туманно улыбался, предаваясь сладостному зрелищу. Не торопился нажать на клавишу. Не торопился утопить спусковой крючок. Не торопился метнуть бесшумную молнию в громадный город, переполненный миллионами жизней. Предвкушал вторжение своей воли в людское скопище, которое затрепещет от восторга и ужаса.
Градобоев утопил клавишу. Так взрывается тополиный пух, скопившийся на асфальте, когда к нему поднесут зажженную спичку. Так разносится на гигантские расстояния электрический ток при первом повороте ротора. Так бесчисленные крупицы железа поворачиваются все в одну сторону, если к ним приблизить магнит. Так тысячи рыб собираются в громадную стаю и несутся в пучине по невидимой силовой линии. Так расширяется эпидемия от одинокого вируса, попавшего в кровь, охватывая континенты. Точно так же, со скоростью мысли, распространялась в социальных сетях весть о митинге на проспекте Сахарова. Эта весть летела по сайтам газет, по форумам правозащитных организаций, по блогам популярных ньюсмейкеров. Ее подхватывали студенческие кружки, служащие корпораций и банков, художники, поэты и музыканты. Ее ловили компьютеры спецслужб и Администрации президента, иностранные посольства и зарубежные информагентства. Интернет кипел, бушевал, ликовал, проклинал. Миллионы возбужденных людей глотали эту бестелесную сладость, пили горькие яды. Пьянели, отзывались на эту весть своими огненными репликами, стихами, прокламациями.
Бекетов наблюдал, как толпы движутся на митинг. Черные потоки текли от ближайших станций метро, людские сгустки катились с окрестных улиц, с площади Трех вокзалов, куда прибывали переполненные электрички. Над головами клубился пар, от жгучего мороза заслонялись шарфами, поднятыми воротниками. Устье проспекта было перегорожено полицейскими кордонами, стояли рамки металлоискателей, полицейские охлопывали проходивших людей, проверяли сумки, рюкзачки. Кто-то в ответ язвил и смеялся, кто-то мрачно огрызался, другие послушно поднимали руки, поворачивались вокруг оси, проскальзывали в рамки. Все пространство проспекта, ограниченное призматическими зданиями, застекленными фасадами, медленно наполнялось толпой, шевелилось, оглашалось рокотом, шелестом, гулом. На вершинах домов горело малиновое ледяное солнце. Воздух искрился от летучего инея.
Бекетов, кутаясь в шубу, опустив уши меховой шапки, смотрел, как люди, проходя сквозь рамки, начинают разворачивать флаги, прикрепляют к древкам транспаранты. Были государственные трехцветные флаги. Были черно-золотые, имперские. Было много красных полотнищ. Вздымались флаги с эмблемами национал-большевиков. Струились экзотические стяги неизвестных организаций. Штандарты всевозможных союзов и объединений. Бекетов, рассматривая флаги, убеждался, что его усилия не пропали даром. Обилие красного говорило о присутствии коммунистов Мумакина. Черные серпы и молоты, неуловимо напоминавшие свастики, свидетельствовали о последователях Лангустова. Пестрота правозащитных эмблем, радужные полотнища гей-сообществ указывали на сторонников Шахеса.
Бекетов торжествовал, волновался, видел, как его усилия, слабые толчки воли управляют лавиной людей. Он двигал массивы общественных настроений, перемешивал их в заданных пропорциях, создавал в замкнутом пространстве проспекта гремучую смесь. Как алхимик, соединял в реторте вещества и растворы, надеясь получить философский камень, или чудовищной силы взрыв. В черное варево толпы вливались все новые и новые группы. Бекетов, как повар, готовил фантастическое блюдо из людских страстей, ненавистей, обожаний. Невидимый, священнодействовал на кухне, где варился жирный борщ революции.
Мимо проходил парень, по виду студент, в капюшоне, с рюкзачком за плечами, с белой тряпицей на воротнике. Весело посмотрел на Бекетова, воздел два пальца, изображая символ победы. Пробежали три девушки, в меховых сапожках, в нарядных шубках, румяные и красивые, засмеялись, помахали бумажными белыми розами. Проковыляла женщина в замызганном камуфляже, с клюкой, в мужской шапке-ушанке, из-под которой истово сверкали глаза ветерана правозащитных митингов. Подскакивая и пританцовывая, пробежал странный человек в облачении средневекового шута, в красной хламиде, красном островерхом колпаке, красных, загнутых кверху чувяках. Бекетова поразило его изможденное лицо с сумасшедшими гримасами боли и счастья.
Вдалеке голубела трибуна, окруженная черной толпой, разноцветьем транспарантов и флагов. Люди стекались к проспекту, просачивались сквозь рамки, сливались в густое месиво, которое дышало и горбилось. Черный верблюд толпы протискивался сквозь игольное ушко металлоискателей. Солнце смотрело с фасадов малиновыми глазами.
Митинг рокотал, ухал, гремел как бубен, сотрясая морозный воздух, призмы домов, врытые в землю фундаменты. Площадь пританцовывала, подпрыгивала, колыхала полотнищами. Казалось, огромный шаман бьет в свой колдовской инструмент, качаются здания Трех вокзалов, взлетает и падает идущая от Каланчевки электричка.
Градобоев, распахнув ворот, стянув косматую шапку, выдыхал длинные струи пара, из которых летели в толпу огненные слова. Взрывались, как снаряды, и в местах попадания открывалась полная воплей воронка. Толпа смыкалась, и только яростно крутились водовороты знамен.
– Наша митингующая площадь – это вся Россия между тремя океанами! К нам на митинг пришел весь оскорбленный народ, который принес Чегоданову черную метку! Все нищие старики и старухи, у которых на рубище блестят ордена за труд и за подвиг! Все сироты и беспризорные, которые ночуют на помойках и свалках! Все обманутые в судах и изнасилованные в полиции! Все, кто требует правды и справедливости, а им в лицо суют полицейскую дубину и фальшивый бюллетень избиркома! Мы говорим Чегоданову: "Ты лжец и насильник! Ты вор и развратник! Уходи, пока цел! Ты хочешь заранее сфабриковать результаты выборов! Но знай, если это случится через час после того, как твои холуи в избиркоме объявят твою лживую победу, мы выйдем на улицу и выгоним тебя из Кремля!"
Градобоев был дрессировщик, полосующий хлыстом непокорного зверя. Площадь ревела, крутила красными стягами, словно открывалась черная пасть с алым языком. Чудовище рыкало, вставало на задние лапы, готовилось кинуться на дрессировщика, рвать его на куски. Но тот бросал в ревущую пасть комья сырого мяса, и чудище жадно глотало, захлебывалось, давилось, забывая о дрессировщике.
– Неужели Чегоданову не идут впрок уроки Ливии и Египта? Неужели Чегоданов хочет, чтобы его возили в клетке по гнилым городам и разоренным деревням и люди кидали в него камни и пустые бутылки? Неужели он не боится, что на него накинут железный трос, привяжут к бэтээру и поволокут по брусчатке? Неужели он не чувствует, что его ненавидит армия и полиция? Неужели он не видел кадры, на которых народ терзает ненавистное окровавленное тело Каддафи? За каждый сфабрикованный бюллетень, за каждый украденный голос Чегоданов заплатит страшную цену!
Он чувствовал толпу, как смертельную опасность, которая может его уничтожить. Пил эту опасность, наслаждался безумной игрой, как наслаждается альпинист, повисший над пропастью. Как одиночка-яхтсмен, попавший в водоворот океанского смерча. Он дразнил толпу, увлекал ее за собой, собирал в сгусток ее разрушительные энергии. Был громовержец, сжимавший в кулаке раскаленные молнии. Был золоченой статуей на носу корабля, рассекавшей грудью свирепые волны. Был народный вождь, несомненный лидер.
– Я обещаю вам, братья, мы придем в Кремль! Мы соберемся в Георгиевском зале, где золотом начертаны имена гвардейских полков! Мы поднимем бокал за русский народ, за Победу! – Градобоев воздел кулак. – Победа! – выдохнул он. – Победа!
Площадь единым дыханием и рыком вторила:
– Победа! Победа! – И от этого рыка поднялись в зеленое небо тысячи московских ворон, метались, загораясь золотом в лучах последнего солнца.
Мумакин, лидер компартии, крепко расставил ноги, сжимал в кулаке меховую кепку, был подобен великому предшественнику на башне броневика. Жадно, тревожно и вместе с тем счастливо и опьяненно смотрел на площадь. Там было множество красных флагов, неслись приветствия его сторонников.
– Мы говорим представителям исполнительной власти: "Проведите честные выборы! И на смену вам придут те, кто имеет опыт руководства огромной страной. Те, кто строил великие заводы и университеты, выиграл самую страшную в истории войну, вывел человека в Космос! Посмотрите, во что вы превратили Россию! В обломок территории с вымирающим населением, у которого больше нет индустрии, армии и науки!" Мы, коммунисты, готовы поддержать Градобоева, войти в правительство. У нас есть команда. Есть опытные экономисты, политики, деятели культуры. Мы готовы немедленно начать восстановление страны!
Ему в ответ кричали "ура", размахивали полотнищами, пускали вверх розовые и красные шарики. Мумакин упивался, его принимала площадь, видела в нем борца за свободу. Он выдержал испытание, сохранил партию, уберег ее от смертельных ударов. Его компромиссы оборачиваются ослепительным успехом. Власть, которой его пугали, которую у него отнимали, теперь падает ему в руки, как созревшее румяное яблоко.
Мумакин выбросил вперед кулак с зажатой шапкой, застыл, как бронзовое изваяние. Красные флаги бушевали, как паруса, и с разных концов площади неслось восхищенное: "Союз! Союз!"
Елена, в своей негреющей норковой шубке, смотрела из-за кулис на площадь. Сгущались сумерки, толпа напоминала мостовую, вымощенную головами. Когда начинался рев, Елене казалось, что к ее телу прижимают раскаленный морозом шкворень, она задыхалась, сердце останавливалось. Она видела Градобоева. Возбужденный и яростный, он готовился к броску, окутанный паром, в мохнатой шубе, как поднявшийся из берлоги медведь. Видела Бекетова, который в куртке, отороченной мехом, зачарованно смотрел на площадь. Казалось, что-то считал, измерял, как вулканолог у края кратера. Ей было невыносимо. Оба они делали ее жизнь ужасной. Оба влекли к себе, и оба отталкивали. Обоим она лгала, и оба не хотели замечать ее лжи. Обоим она служила, уверяя себя, что служит великим целям, и ради этих целей, ради пленительной Русской Победы должна терпеть унижения. Но эта ложь обесценивала служение. Ей хотелось убежать с этой трибуны, чтобы не видеть разрумяненного, яростного Градобоева, бледного, шепчущего Бекетова. Скрыться, чтобы избегнуть несчастья. Она не понимала смысла произносимых речей, но, когда площадь, вымощенная головами, взрывалась ревом, ей казалось, что из недр площади вырывается то один, то другой булыжник, бьет в нее и ее побивают камнями.
Выступал Лангустов, в черной кожаной куртке, в фуражке, с бородкой и в миниатюрных очках. Его маленькое морщинистое лицо пребывало в мерцающем пятне света, который направляли на него телегруппы, расположившиеся у основания трибуны. Еще несколько корреспондентов и репортеров направили на него объективы. Он знал о телегруппах, о журналистах из "Либерасьон" и "Пари матч" и позировал. То делал энергичный шаг вперед, салютуя сжатым кулаком. То резко оборачивался в профиль, замирая, позволяя сделать эффектный кадр. То застывал, прижимая руки к бедрам, как солдат в почетном карауле.
– Вся эта власть, этот ужасный Кремль – всего лишь тухлое яйцо, в котором давно сдох птенец. Разбейте это яйцо, и из него потечет зловонная жижа, выпадет уродец с головой Чегоданова. Не нужно бояться власти! Не нужно бояться могилы, которая зовется кремлевской властью! Власть существует, пока существует наш страх. Возьмем в руки ремни с пряжками и велосипедные цепи и пойдем на ОМОН. И он, видя наши волчьи улыбки, наши веселые звериные глаза, разбежится. Революцию делают герои. Вы – герои, избранники свободы. "Свобода! – говорю я вам. – Свобода или смерть". Мы, не боящиеся смерти, делаем историю России. Мы, избранники свободы, пишем великолепную книгу войны. "Свобода или смерть!"
Он дергал кулаком, словно бил в колокол. Его сторонники, одетые в кожанки, были похожи на черных жуков в блестящих хитинах. На красных, с белым кругом знаменах трепетали чуткие черные пауки. Знамена наклонялись в сторону вождя, и множество восхищенных голосов вторило: "Свобода! Свобода!.. Смерть! Смерть!"