Бекетов, прячась под меховой капюшон, неотрывно смотрел на площадь, на ее конвульсии, на вздутия и впадины, выбросы и всплески энергий. Соизмерял с этими выбросами слова ораторов, их политические воззрения, остроту или затуманенность смыслов. Площадь казалась ему громадной машиной, которую он сконструировал. Могучим реактором, которым управлял. Двигал графитовые стержни, замедляя или убыстряя реакцию. Контролировал уровни радиации, балансируя у красной отметки. Измерял температуру раскаленного пара. Силу тока на клеммах генератора. Он использовал топливо людской ненависти и обожания, переводил ее в социальную энергию протеста, воздействовал этой энергией на электоральные предпочтения, политические симпатии, будущие результаты выборов. Он проводил эксперимент, последствия которого были до конца не ясны. Он увеличивал мощность реакции, не зная допустимый предел. Управлял множеством факторов, не зная, какой из них главный. Страстная воля Градобоева или осторожное лавирование Мумакина. Революционное безумие Лангустова или социальный страх, живущий в сознании людей. Он сознавал, что поступает вероломно и гадко по отношению к Елене, использует ее вспыхнувшее чувство. Но это вероломство было оправдано громадным риском, которому он подвергал государство. Все, выступавшие на митинге, все, наполнявшие площадь, и он сам, измеряющий социальную энергию митинга, и Елена с несчастным лицом, и Чегоданов, наблюдавший митинг перед монитором, – все они были топливом громадного реактора, толкавшего вперед русскую историю.
Бекетов видел, как в сумерках мерцает на площади множество вспышек, и ему казалось, что это искрят проложенные в толпе провода.
Выступал Шахес. Маленький, круглый, в колючей шубе, он был похож на смешного ежа, вставшего на задние лапки. Водил по сторонам чутким носиком, словно принюхивался, чем пахнет окутанная дымкой толпа. В его пальчиках трепетал замусоленный червячок.
– Мы собрались здесь, чтобы заявить во всеуслышание: "Соблюдайте права человека! Соблюдайте гражданские права! Нет ксенофобии! Нет неправым судам! Свободу политическим заключенным!"
Шахес прокричал все это в микрофон и замер, испугавшись собственных слов. Стал пугливо оглядывать площадь, не протискиваются ли к трибуне молодцы из ОМОНа, не летят ли в его сторону яйца, брошенные нацистами. Червячок в его пальцах испуганно замер. Но никто не протискивался, ничто не летело. Площадь одобрительно рокотала, развевались радужные флаги геев, вздымались транспаранты правозащитников. Шахес осмелел:
– Пусть меня услышит кандидат в президенты Чегоданов. Пусть меня услышат лидеры европейских государств. Пусть меня услышит президент Соединенных Штатов. Мы, русские, хотим жить в цивилизованной стране. Это наш выбор!
Шахес, при мысли, что его слова слышат сейчас в Кремле, на Капитолийском холме, в Берлине, Париже и Лондоне, так разволновался, что язык его стал отчаянно вращаться. Мысли обгоняли слова, он проглатывал согласные, грассировал. Его речь превратилась в стрекот, свист, щебет, и в этом птичьем треске можно было с трудом разобрать: "Ходорковский", "Магнитский", "Политковская". А когда он выговорился, иссяк и напоследок вновь обрел дар человеческой речи, только и мог что выкрикнуть:
– Господа, мы же люди! – Он поднес к губам своего загадочного червячка, словно собирался его съесть. Раздумал и убежал в глубь трибуны.
И площадь скандировала:
– Люди! Люди!
Выступали представители творческой интеллигенции.
Художник Скороходов, который выскочил на трибуну в птичьем оперении, в маске Чегоданова. Он подпрыгивал, хлопал себя по бедрам, изображал полет, тонко выкрикивая:
– Чегоданов, стань птицей! Улетай туда, где раки зимуют! Счастливого полета!
Следом слово получил писатель Лупашко. Он вынес на сцену эмалированный таз. Лил в него клейкую жижу. Кидал обрывки газет. Смахивал с тарелки пищевые объедки. Плюнул и крикнул:
– Чегоданов, разве ты президент? – В тазу зашипело, заискрилось, и поднялось мутное облако дыма. Лупашко кланялся, как факир. Площадь в восторге ревела.
Завершал митинг Градобоев. В распахнутой шубе, с заиндевелыми волосами, вырвался на край трибуны, подняв вверх сжатый кулак. Словно командир, поднимающий в атаку солдат. Грудь навстречу пулям. Офицерский ТТ в кулаке. Крик, переходящий в певучий, торжествующий вопль:
– На нашей стороне правда! На нашей стороне русский народ! На нашей стороне Господь Бог!
Площадь неистово ревела. Он был ее кумир, ее божество. Он повелевал ею. Мог приказать, и она окаменеет. Мог вытянуть перст указующий, и она вся с гулом помчится туда, куда он указал. Мог огненным взглядом, как небесным лучом, ужалить, воспламенить, и она вся превратится в бушующий пожар.
Градобоев жег ее глазами, стремился запалить черное варево, страстно желал, умолял, чтобы среди черных голов вспыхнул огонь. И вдруг там, где летал его жгучий взгляд, над толпой взлетело узкое пламя. Возник человек, бегущий по головам. На нем было оранжевое облачение, красный колпак шута. На загривке бушевало рыжее пламя. Он беззвучно кричал, гримасничал, поливал себя из пластмассовой бутылки прозрачной жидкостью, которая воспламенялась, и он, как жуткий факел, скакал по головам и кривлялся. Провалился вниз, в толпу, исчез в черной гуще, и оттуда, куда он канул, поднимался дым.
Градобоев ужасался и восхищался зрелищем самосожженца, который подтвердил колдовскую мощь его взгляда. И этот взгляд продолжал поджигать. В разных концах площади из толпы вверх полетели пучки огня, ослепительные струи. Взрывались в высоте разноцветными вспышками, пылающими букетами. Словно загорались драгоценные люстры, озаряли ликующие лица, знамена. Восторженными кликами славила площадь салют победы.
Бекетов видел счастливое, с безумным взором лицо Градобоева. И Елену, ее бледное, ужаснувшееся лицо, обращенное к пучкам небесного пламени.
ГЛАВА 16
Бекетов прильнул к телевизору, где начиналась программа Михаила Немврозова "Смута". Немврозов, статный, с лицом записного красавца, в черном костюме и белой манишке с галстуком-бабочкой, был обличительно-страстный.
"Всмотритесь в эти неистовые лица! В эти жестокие жесты! В эти гримасы ненависти и злобы! – На экране возникали Градобоев, воздевший кулак, Мумакин с шапкой в руке, Лангустов с бородкой Троцкого, Шахес, крутивший в руке загадочного червячка. И множество других лиц среди кричащей толпы. – Они хотят не свободы, а крови! Не справедливости, а насилия! Не прав человека, а виселиц и плах! Снова на Россию надвигается кровавая смута! Вот так это было в феврале семнадцатого года! – На экране бежали кадры хроники с демонстрациями в Петрограде, с Керенским на митинге, с флагами и транспарантами, с солдатами и рабочими. – А чем закончилось? – Вздымались черные взрывы, мчалась свирепая конница, падали главы храма Христа Спасителя, тянулись по дорогам беженцы и погорельцы, наганы стреляли в затылки стоящим на коленях людям. – Вот так это начиналось в августе девяносто первого! – Ликующие демонстранты братались с танкистами у Белого дома, толпа несла по Садовой громадное трехцветное полотнище, под свист и улюлюканье сволакивали с постамента памятники. – А чем завершилось? – Страшные развалины Грозного. Чеченцы режут горло контрактникам. Вагоны, оборудованные под морги, полные скрюченных трупов. – А вот как начиналась "арабская весна", эта "оранжевая" революция в Северной Африке! – Залитая толпой громадная площадь Тахрир. Мечети, полные благоговейно молящихся. – А вот чем завершилась "весна"! – Пылающие развалины Триполи, пикирующие самолеты, изуродованный труп Каддафи, в который неистово продолжают стрелять. – Сегодня на Болотную площадь и проспект Сахарова выходят борцы за права человека, но завтра они будут рубить головы и устраивать публичные казни!"
Возникло лицо Градобоева, его окутанный паром рот.
"Неужели Чегоданов не боится, что его станут возить в клетке? Неужели он не боится, что на него накинут железный трос, привяжут к бэтээру и поволокут по брусчатке?" И вслед за этим снова расплющенное, изрытое пулями лицо Каддафи, и автоматные очереди, вонзающие в труп свинец.
Бекетов, восхищаясь артистической работой Немврозова, не смог сдержать смех:
– Ай да Мишка, ай да сукин сын!
Его опасный эксперимент удавался. Чем гуще и громогласнее была толпа на площади, тем сильнее было отторжение обывателей, испуганных угрозой "великих потрясений", которые истребят их утлый быт и погубят их скромный достаток.
"О, Родина-Мать! О, Родина-Мать! – слезно воскликнул Немврозов. На экране появилась корова, пятнистая, черно-белая, с худыми боками и вислым выменем. Она ошалело бежала, понукаемая погонщиком, который дубиной охаживал ее бока. – О, Родина-Мать!"
Корову загнали в тесный железный бокс. Облили струей воды, которая расплющивалась о ее голову блестящей брошкой. Опустили к голове электрод, вонзили в лоб между рогов. Полыхнула вспышка. Корова рухнула на железное дно, которое растворилось, и оглушенная туша полетела вниз, на кафельный пол, озаренный лампами. Работники набросили на задние ноги коровы стальную цепь, вздернули, и корова закачалась, забилась, мотая оглушенной головой. Работник блестящим ножом полоснул ее по горлу, и оттуда хлынула черно-алая кровь, громко забила в жестяное корыто.
"Родина-Мать! Родина-Мать!" – рыдал Немврозов.
И тут же возникало лицо Градобоева, восхищенное и неистовое.
Работник бензопилой отсек копыта, обрубки упали на кафельный пол. Ноги дергались белыми костями, и из них хлестала кровь.
Работник ножом вел разрез по коровьему брюху, а другой с треском сволакивал шкуру, словно снимал тяжелую шубу. Красная липкая туша качалась на цепи, и в голове жутко сверкали черные остановившиеся глаза.
– Родина-Мать! Что они делают с тобой, о, Родина-Мать!
Лицо Градобоева, исступленное, с искаженным ртом, занимало весь экран.
Ударами тесаков вскрывали чрево. Вываливали красно-лиловые кишки. Громадное, как черный булыжник, сердце. Липкую, как моллюск, печень. Работник бензопилой раскраивал тушу надвое, и две половины раскачивались, розовея ребрами. А работники, голые по пояс, перепачканные кровью, казались палачами.
"За что они тебя, наша матушка! За что они, изверги, мучают тебя и казнят!"
Площадь волновалась толпой. Трибуна казалась эшафотом. На ней в безумном упоении улыбался Градобоев.
Работники острыми совками вычерпывали из глазниц выпученные, с огромными белками глаза. Вырезали язык. Отсекали губы. Безгубая, с обнаженными зубами голов, жутко смеялась.
"Вглядитесь в это лицо! Не Антихрист ли пришел на Русскую землю?"
Возникло лицо Градобоева в счастливой судороге, озаренное салютом.
"Родина, отстоим тебя от захватчиков! Есть кому тебя защитить!"
Возник истребитель, замедляющий бег по бетонному полю. Из кабины поднимался Чегоданов, в камуфлированном облачении, в стратосферном шлеме.
Шел легкой походкой, и его приветствовал строй солдат-победителей.
Немврозов эффектно простился со зрителями. Бекетов налил бокал шабли и медленно, с наслаждением выпил.
ГЛАВА 17
В Доме Правительства собрался предвыборный штаб Чегоданова, чтобы обсудить последствия митинга на проспекте Сахарова. В кабинете, во главе стола, сидел Чегоданов, внимательный, строгий, в своем любимом темно-синем галстуке, который он надевал в особо торжественных случаях. Глава штаба режиссер Купатов, сумрачный и усталый, похожий на лысого льва, вертел в руках неизменную трубку с холодным пеплом. Подносил ее к седым усам и вдыхал сладостно-горький дух. Глава президентской Администрации Любашин, с траурным лицом, весь в черном, напоминал печального пастора, которого пригласили на исповедь к неизлечимо больному. Министр внутренних дел Закиров, с морскими звездами на плечах, преданно смотрел на Чегоданова, обнаруживая трепетную готовность выполнять его указания. Председатель Центральной избирательной комиссии Погребец, с железной бородой старообрядца, с огромным иконописным лбом, был невозмутим и выражал готовность стоически встретить любые превратности судьбы. Начальник личной охраны Божок, с крепкими плечами и могучей шеей, недружелюбно посматривал на собравшихся, ревнуя их к Чегоданову. На мясистом безбровом лице остро поблескивали синие глазки, то злые, то веселые. За столом оставались свободные места. Не занимая их, в стороне, в удобном кресле сидел президент Стоцкий. Ему не было места во главе стола, где восседал Чегоданов, но он не желал выглядеть подвластным Чегоданову, подобно остальным членам штаба. Поэтому занял нейтральную позицию, вне иерархии. Так же в стороне сидела Клара, неизменная спутница Чегоданова, с распущенными черно-стеклянными волосами, в платье с глубоким вырезом, в котором круглились смуглые груди. Ее яркие восточные глаза с обожанием смотрели на Чегоданова и с недоверием и отчуждением – на придворную свиту.
– Я приветствую всех собравшихся и прошу высказать свои соображения относительно последних событий, случившихся в Москве на протестных митингах. – Чегоданов говорил тихо и вкрадчиво, как это водилось за ним, когда дело касалось особенно тревожных событий. – Начнем с вас, Ярослав Аркадьевич, – обратился он к режиссеру Купатову.
– Признаюсь, я ходил на митинг и смотрел не отрываясь. Это грандиозное действо, в нем было что-то античное, – отдельные актеры и сопровождавший их хор. И когда в морозном небе, над тысячной толпой взлетел салют, я, признаюсь, пережил момент катарсиса. Отличная режиссура, отличный состав актеров, отличный театр под открытым небом. – Купатов со значительным видом умолк, полагая, что на подобную оценку не способен никто другой.
– Приятно узнать, что вы получили художественное наслаждение, Ярослав Аркадьевич. – Губы Чегоданова побледнели и сложились в трубочку, что выдавало в нем крайнее раздражение. – Значит, у оппозиции есть талантливый режиссер. А разве у нас нет талантливого режиссера? Разве вы, Ярослав Аркадьевич, не способны предложить встречную режиссуру? Разве вам нечего нам предложить?
– Ну, отчего же. Я думал об этом. Мы тоже могли бы ответить. Например, народный молебен об изгнании из Москвы Антихриста. По телевизору уже прозвучало, что Градобоев – Антихрист. Так вот, в воскресенье на всех московских церквях звенят колокола, и от церкви к церкви идут крестные ходы с хоругвями и иконами. Они стекаются к проспекту Сахарова, где проходил митинг, и священники кропят заклятое место, изгоняют из Москвы злой дух. Это транслируется на всю Россию. – Все это Купатов произнес не слишком уверенно. Было видно, что театральное действо не до конца им продумано.
Чегоданов язвительно улыбнулся и тихим шелестящим голосом произнес:
– Спасибо, Ярослав Аркадьевич. Это напоминает "Хованщину".
Глава Администрации Любашин, стараясь угадать тайный замысел Чегоданова, чтобы быть созвучным этому замыслу, произнес:
– Не пора ли начать спецоперации, Федор Федорович? Коммунист Мумакин нарушил взятые обязательства, и мы можем опубликовать видеозапись, где он обязуется удерживать партию от радикальных действий. Пускай его растерзают его же коммунисты. Почему бы нам не запустить в Интернет фотографию Лангустова, где он играет в постели с хорошеньким белокурым мальчиком? Не думаю, что это понравится нашему консервативному народу. А Шахес, этот вероломный прохвост, – мы расскажем публике, как его благовидный фонд получает деньги американских евреев и эти деньги идут на подавление русских националистических организаций. Что касается Градобоева, у него есть ахиллесова пята, куда можно вонзить острие. Его любовница Елена Булавина. Ей можно сделать больно, и это заставит Градобоева остановиться? – Любашин произнес все это тихо, потупив глаза, в своем черном облачении похожий на лютеранского пастора.
Клара гневно блеснула лучистым ненавидящим взглядом. Чегоданов уловил ее порыв, гася эту вспышку ненависти.
– Ваши предложения не блещут новизной. Никто не удивится, если у Лангустова в постели найдут козу. Мумакину мы увеличим тайное финансирование его партии на десять процентов, и он улетит с этими процентами в клюве, как цапля с лягушкой. У Шахеса еврейские деньги? А вы хотите, чтобы это были юани? Что касается Градобоева, он только и ждет, чтобы его сделали мучеником. Вместо одной любовницы он найдет другую. К тому же с женщинами мы не воюем. У каждого из нас есть женщина, а значит, ахиллесова пята. – Чегоданов взглянул на Клару, и та ответила благодарным обожающим взглядом. – В наших действиях мы должны соблюдать осторожность. Общество перенасыщено протестными настроениями. Один неверный шаг, и возникнет цепная реакция революции. Нужны нетривиальные системные решения.
– Системное решение есть, Федор Федорович. – Министр внутренних дел Закиров шевельнул плечами, все его звезды ожили. Казалось, сейчас они начнут падать с плеч и разбегаться по столу. – Спецоперации на Кавказе становятся все многочисленнее, и можно, при желании, придать им видимость военных действий. Война на Кавказе, террористические акты в российских городах, в том числе и в Москве, – весомый повод отменить выборы. Мы выиграем эту войну, и вы проведете парад победы в Махачкале или в Назрани. После этого вам гарантирована победа на выборах. – Звезды на плечах министра замерли, он ждал ответа на свое системное предложение.
– Вы хотите, чтобы установки залпового огня разрушили… – со злой иронией произнес Чегоданов. – Вы Махачкалу? Хотите, чтобы все ваххабиты мира примчались на Кавказ из Сирии, Ливии и Ирака? Вы хотите, чтобы "Аль-Каида" обустроила базы на вещевых рынках Москвы? Занимайтесь лучше охраной общественного порядка во время митингов и демонстраций.
Министр уязвленно молчал, и звезды на его плечах обиженно нахмурились.
– Федор Федорович, гарантирую, мы проведем выборы на самом высоком уровне. Восемьдесят процентов поддержки я вам гарантирую. Разве когда-нибудь система "ГАЗ-Выборы" нас подводила? Если восемьдесят процентов кажутся вам недостаточными, добьемся девяноста двух. – Председатель Центризбиркома Погребец невозмутимо смотрел чистыми глазами, проведя белой ладонью по стальной бороде.
– Сергей Артамонович, да будет вам известно, в "оранжевых" революциях тема нечестных выборов занимает главное место. Если вы перестараетесь с вашими процентами, то на улицы выйдет вся Москва. Реальные рейтинги не должны расплываться и тонуть в дутых цифрах. Нужно повысить мою популярность до уровня, при котором ваши надбавки будут выглядеть правдоподобно. Я хочу получить от вас, коллеги, предложения, каким образом переломить негативную тенденцию и выиграть выборы. – Чегоданов сложил губы трубочкой, отчего вместо рта образовался сердитый хоботок, и слова излетали с характерным злым шелестом. – Мне нужны творческие идеи. Мы должны выявить изъяны в наших действиях.
Молчавший все это время личный охранник Божок мерцал синими глазками, которые то смеялись, то превращались в злые красные угольки.