– А я вам скажу, Федор Федорович, отчего ваша кривая ползет вниз, можно сказать, падает набок. Вот вы пригласили обратно Бекетова, доверились ему, дали ему полномочия. Я не стал вас отговаривать, хотя Андрей Алексеевич – человек сложный, ох сложный! Ведь вы недаром его от себя удалили, мы оба знаем, было за что. А вот теперь взяли обратно. Так вот, мои люди сообщают, что Андрей Алексеевич работает на Градобоева. Тайно встречается с ним, снабжает информацией, дает ему идеи. Он, по поручению Градобоева, привел на митинг и Мумакина, и Лангустова, и этого русофоба Шахеса. Вы ему доверяете, раскрываете карты, а он бежит к врагу и выдает секреты. Вот кому нужно сделать больно, и кривая сразу полезет вверх. С "кротами" как обращаются? Шкурки снимают. С предателей надо шкурки снимать. – Божок, смеясь синими глазками, показал, как вскрывают пойманному зверьку брюхо и сдирают мягкую шкурку.
Президент Стоцкий отстраненно, с рассеянной улыбкой, внимал разговорам. Неожиданно встрепенулся в кресле, несколько раз взмахнул маленькой точеной ручкой, прежде чем заговорил.
– Предательство благодетеля – неотмолимый грех! У Данте в центре ада сидит Вельзевул и страшными гнилыми зубами грызет предателя! Предателя надо расстреливать, топить, вешать, как собаку. Бекетов предал Федора Федоровича в самый трудный момент и сбежал. Ты, Федор, опрометчиво его вернул. Доверился ему в этот сложный момент, зная, что он предатель. Среди близких тебе людей нет предателей. Мы верны тебе, готовы жертвовать во имя тебя. Я поклялся тебе в верности и держу клятву. Если бы ты знал, сколько мерзавцев в эти годы, что я президент, подбивали меня стать предателем. Говорили: "Одна твоя подпись, и Чегоданов уходит в отставку, и больше никогда, никогда не встанет на твоем пути!" Я их всех отвергал с презрением. Для меня наша дружба священна. Я служил и служу тебе. Если в тебя станут стрелять, я заслоню тебя своей грудью! – Стоцкий сбивался, размахивал точеными ручками.
Чегоданов пристально смотрел на него и, казалось, взвешивал на невидимых весах эти признания в верности.
– Я бы хотел узнать, сколько людей приходило к Градобоеву на митинг. А также какой у меня рейтинг на сегодняшний день.
Глава Администрации кинулся к телефону и что-то негромко спросил. Повернулся к Чегоданову:
– На Болотной площади было пятьдесят тысяч, а на проспекте Сахарова – сто двадцать тысяч.
Все охнули, Купатов схватился за лысую голову. Министр внутренних дел мучительно сжал кулаки. Божок мерцал красными угольками.
– А рейтинг, рейтинг? – спросил в нетерпении Чегоданов.
– Ваш рейтинг, Федор Федорович, поднялся с тридцати шести до сорока одного процента.
Все изумленно молчали.
– Так что видите, коллеги, кривая моей популярности стала расти, – засмеялся Чегоданов. – Еще далеко до победы, но прогресс налицо. Так что "кроту" не надо делать больно. Не надо сдирать с него шкурку.
Чегоданов поднялся, оставляя членов штаба в недоумении. Удалился в соседнюю комнату отдыха, увлекая за собой Клару.
Лежал на парчовом диване с золоченой спинкой. Положил голову Кларе на колени, чувствуя слабое волнение ее тела, сладостные дурманы ее волос, скольжение ее пальцев у себя на груди.
– Ты заступился за Елену Булавину, возлюбленную Градобоева. Ты благородный, добрый, – говорила она.
– У меня много ненавистников и врагов, – сказал он. – Желая уязвить меня, они могут причинить зло тебе. Народ ненавидел Муссолини и вместе с ним повесил его возлюбленную.
– Меня такой удел не страшит. Я бы хотела лежать с тобой в одном кургане.
– Ты будешь ехать со мной в президентском автомобиле, и люди станут бросать под колеса цветы.
– Ты считаешь, такое возможно?
– Мои дочери выросли и во мне не нуждаются. Моя бедная жена тяжело больна, и я вправе взять развод. Мы поженимся, и нас обвенчает патриарх в храме Христа Спасителя.
– Я же колдунья. Он не станет меня венчать.
– Тогда мы поедем к удмуртским шаманам, и они тайно нас обвенчают.
– Любашин – коварный и злой. Он может причинить Елене Булавиной зло. Я пойду к ней и предупрежу об опасности.
– Любашин не нарушит моего запрета. Он хоть и злая собака, но послушная.
Клара вынула из волос костяной гребень, усыпанный крохотными бриллиантами. Черный блестящий ливень волос обрушился на лицо Чегоданова, и он задохнулся от пьянящих ароматов, стеклянной тьмы, от нежности к ее близкому дышащему телу, обнаженной груди, которой коснулась его рука.
– Ты моя колдунья, сберегаешь меня.
Темный сверкающий шатер накрывал его, и он скрывался под этим душистым покровом, который был непроницаем для зла, для ищущих его, ненавидящих и грозящих. Эта дивная завеса заслоняла его от бестолковых министров, от лукавых и чванливых советников, не умевших управлять государством. От черной толпы, заливавшей московские улицы, из которой неслись проклятия и злые насмешки. От Кавказа, где все жарче и неуклоннее разгоралась война и самолеты бомбили отряды повстанцев. От банкиров и олигархов, которые уводили из страны миллиарды, оставляя крохи изнуренному и вымирающему народу. От злобных зарубежных газет, которые именовали его "фашистом", рисуя образ чудовища. От сирийских городов, где стреляли танки и российские советники управляли зенитно-ракетными комплексами, готовясь к "бесконтактной войне". От Китая, нависавшего над Россией непомерной громадой, готовой рухнуть на безлюдную Сибирь и Приморье. От приближенных, друзей и соратников, в которых таилось предательство, и он в глазах самых близких вдруг улавливал огонек вероломства. От жены, страдающей тяжким недугом с припадками и слезами, с истериками и угрозами покончить с собой, что побудило заточить ее в дальний псковский монастырь, откуда доносились ее несчастные вопли.
Волшебный душистый шатер укрывал его от напастей и мук, и он хотел оставаться под этим дивным покровом, вдыхать пьянящую сладость, гладить ее теплую грудь, чувствуя, как наливаются и твердеют соски.
– Какое счастье, что ты есть у меня. Какое счастье, что я натолкнулся на этот смешной журнал "Оракул" и прочел о тебе заметку. В то лето в России жутко горели леса, а зимой вдруг выпали ледяные дожди, и страна оказалась вмороженной в глыбу льда. Я не знал, что делать. Не помогали спасатели, не помогали молебны, и вдруг помог этот наивный журнал, где был твой портрет с алой розой в восхитительных распущенных волосах. Я попросил, чтобы тебя пригласили в Кремль.
– Леса подожгли себя сами. Это было самосожжение русских лесов. Ледяные дожди и ветры рвали провода, замораживали города, покрывали коркой аэродромы, превращали дороги в скользкие ледники. Падали самолеты, разбивались машины, сходили с рельс поезда. Я спрашивала у духов, за что они ополчились на людей, отчего случилось это восстание природы. И духи мне объяснили, что это месть за отравление Байкала. Байкал – это верховное Божество русской природы, и природа мстила за осквернение своего Божества. Я старалась тебе сообщить об этом, но все мои послания не достигали тебя. Тогда я заказала заметку в журнале "Оракул", поместила в него мою фотографию и наколдовала, чтобы журнал попал к тебе в руки. Так и состоялось наше знакомство.
– Помню этот весенний день, мы гуляли по Ивановской площади, и колокольня Ивана Великого казалась розовой и дышащей. Мы говорили о пожарах и ледяных дождях. Я тут же отдал приказ немедленно закрыть комбинат, который отравлял байкальскую воду, и летом не было пожаров.
– Как ты, бедный, метался среди горящих лесов, словно хотел сгореть вместе с ними! Ты был Человеком Огня. Зимой ты стоял среди стеклянных деревьев, и мертвое солнце сверкало в поникших вершинах. Ты был Человеком Льда. Я поняла, что духи не могут простить людей, покуда ты не попросишь у духов прощения.
Ее темные волосы накрывали его серебристым ливнем, и каждый волосок переливался тончайшей радугой.
– Я помню, помню, ты отправила меня просить у природы прощение. Отправила к духам, которые жили в лесах, в океанах и реках. Непосвященные люди смеялись, когда видели, как я целую северного оленя и уссурийского тигра, отпускаю в реку пойманную горбушу или обнимаю детеныша нерпы. Они думали, что это безмозглый пиар, не ведая, что я исполнял твои назидания, просил у природы прощения.
Она колдовала, ворожила, целовала, проливала на него темные водопады волос. Она сама была гибкой нерпой, скользящей в синих волнах. Играющей рыбой, прыгающей через речной перекат. Изысканной ланью, летящей через лесную поляну. Бесшумной тигрицей, притаившейся в тростниках. Она была восхитительной птицей, с лазурными крыльями, белоснежной грудью, в шелковом оперении, и он летел вместе с ней, касаясь ее крылом. А внизу проплывали озера, цветущие леса и долины, и за ними, вытянув тонкие шеи, тянулся косяк журавлей.
– Ты все знаешь, колдунья. Как пройдут мои выборы?
– Тебя ждут триумф и победа.
– А дальше? Что меня ждет впереди? Волнения, революции, войны? Почему кругом столько ненависти? Почему в России никак не наступит покой? Почему вся русская жизнь – непрерывная судорога? У кого я должен просить прощение? Какое зло, случившееся в русской истории, я должен искупить?
– Это зло – убийство царя. Царь – поруганный дух русской истории. Ты должен искупить злодеяние. Ты должен венчаться на царство.
– Я? – слабо произнес Чегоданов. Он был усыплен ее колдовством, тихими поцелуями, волшебными ароматами, цветком алой розы, вдруг возникшим у нее в волосах. Шатер волос превратился в своды собора. Горели лампады, сияли жаркие свечи, рокотали басы, светились озаренные лица. Он стоял на коленях в наброшенной горностаевой мантии, и патриарх в золоченой митре, усыпанный солнечными бриллиантами, раскрыл над ним золотую книгу. Он не слышал слов патриарха, а только бархатный рокот. Смотрел на властное, с седой бородой лицо. Это лицо приближалось, рокот слов превращался в угрожающий рык, и вдруг из-под митры прянул на него разъяренный кабан – косматая шерсть, мокрые черные бивни. Огромный зверь ударил его, сокрушил.
Чегоданов с криком очнулся:
– Где я? Что?
Комната была пуста. В сумерках тускло золотились завитки на спинке дивана. На ковре лежала оброненная красная роза.
ГЛАВА 18
Градобоев просматривал прокремлевские сайты, которые демонизировали его. Выуживали из его многочисленных интервью и высказываний порочащие признаки. Его обвиняли в подготовке государственного переворота и призывах убить президента. Подозревали в связях с чеченскими террористами, с которыми он якобы встречался на конспиративной квартире. Вскрывали финансовые поступления, которые шли через неправительственные организации. Намекали на еврейское происхождение. Приводились свидетельства проституток, которые рассказывали о его мужских немощах.
Сайтов было множество, они слипались в клейкую массу. Их содержание травмировало Градобоева, и он находил утешение, читая другие, либеральные сайты, где его превозносили, прочили в президенты России.
Его отвлек охранник Хуторянин. Он вошел бесшумно, с манерами осторожного разведчика, которым он и являлся, работая прежде в органах безопасности.
– Иван Александрович, к вам редактор "Честной газеты" Луцкер. Без предварительного звонка. Утверждает, что срочное дело. Прикажете отказать? Или направить к пресс-секретарю? – Хуторянин бегал глазами по кабинету, словно ощупывал воздух вокруг Градобоева, убеждаясь, что в воздухе отсутствует опасность.
– Пригласите. – Градобоева заинтересовало неурочное явление Луцкера. – Семен Семенович, не волнуйтесь. Проверено, мин нет, – усмехнулся он, ценя преданную бдительность телохранителя.
Луцкер с шумом вошел, рыхлый, неопрятный, похожий на перезрелый гриб, пропитанный водой, изъеденный лесными улитками. Он пугливо оглянулся, отыскивая по углам скрытые камеры и подслушивающие устройства. Приблизил шевелящиеся губы к уху Градобоева и страстно зашептал:
– Это ваш шанс! Немедленно! Мне было непросто! Кругом глаза и уши! Переломный момент в политическом процессе! Я очень рискую!
– Да что случилось? – Градобоев отстранился от Луцкера, спасаясь от волны кислых испарений.
– Валентин Лаврентьевич приглашает! Прямо сейчас! В нужном месте!
– Да кто такой Валентин Лаврентьевич? – не понимал Градобоев.
– Да боже ж мой! Да Стоцкий Валентин Лаврентьевич, президент!
– Хочет видеть меня?
– Да, да, да! И немедленно! Собирайтесь! Это громадный шанс для всех нас!
Вошел Хуторянин:
– Все в порядке, Иван Александрович?
– Я уезжаю, вы со мной. – Градобоев стал одеваться.
Уселся в машину Луцкера, усадив рядом с собой Хуторянина.
– Да зачем вы берете охрану? – всполошился Луцкер. – Да боже ж мой, вас не похищают.
– Со мной всегда находится преданный мне офицер, – ответил Градобоев, поймав благодарный взгляд телохранителя.
В вечерней метели они проплыли в вязком месиве Садового кольца. Скользнули в железные ворота ампирного особняка. Оказались в тесном дворе. Здесь их поджидала другая машина, у которой стояли два рослых охранника, одинаково строгие и статные.
– Прошу вас, – произнес один, открывая перед Градобоевым дверцу.
– Вам лучше остаться, – бросил второй, оттесняя Луцкера и Хуторянина.
– Я не поеду без моего человека, – сказал Градобоев.
Луцкер обиженно отошел. Машина, где на заднем сиденье поместились Градобоев и Хуторянин, мягко покинула двор через другие ворота. Снова погрузились в вязкий поток, в котором терлись друг о друга лакированные автомобили, гневно вспыхивали фары, сыпал мокрый московский снег. Долго выбирались из этого ртутного варева, пересекли огненную Кольцевую дорогу и понеслись по Дмитровскому шоссе, включая сирену. Градобоев чувствовал этот маршрут как таинственную линию своей судьбы, совершающей еще один причудливый поворот.
Съехали с шоссе на лесную дорогу. Миновали шлагбаум с будкой. В глубине соснового бора открылся особняк с оранжевыми горящими окнами. Градобоев оказался в теплой прихожей с коврами и большой китайской вазой с драконами. Ему помогли раздеться. Хуторянин остался в прихожей, а Градобоева провели по коврам в гостиную. Мягко золотились деревянные стены, горел камин, был накрыт стол на две персоны, мерцала под потолком уютная лампа из разноцветных стекол. Градобоев не успел оглядеться, не успел протянуть к камину руки, как в гостиную быстро вошел президент Стоцкий.
– Признателен, Иван Александрович, за то, что откликнулись на мое приглашение. Подарили мне время, которое вы бы могли использовать в своей яркой политической деятельности. – Они пожали друг другу руки, и Градобоева поразило нервное, цепкое пожатие маленьких острых пальцев. В лице Стоцкого присутствовало одновременно два выражения, наложенные одно на другое. Высокомерное достоинство повелителя и заискивающая неуверенность, детская застенчивость, боязнь упрека. И эта двойственность мешала Градобоеву, внушала опасение. – Давайте поужинаем, Иван Александрович. А заодно дружески поболтаем.
Официант в белом сюртуке с золотыми позументами приносил блюда. Предлагал вина, водку, виски. Стоцкий и Градобоев согласились пить белое шабли. Стоцкий перехватил у официанта бутылку, наклонил над бокалом Градобоева:
– Вы знаете, когда король Швеции принимал меня в своей резиденции, он собственноручно наливал мне вино, ухаживал за мной. Это было очень мило, как-то по-домашнему. – Золотое вино лилось в бокал. – А вот на ранчо президента Буша мы вообще не пили вина. Как известно, Буш-младший когда-то страдал от запоев, и этикет этих камерных приемов исключал спиртное. Один из сенаторов как-то зло пошутил, что лицо Буша напоминает этикетку от виски. – Стоцкий наполнил бокал Градобоева, уронив на скатерть несколько капель, принялся наполнять свой бокал. – Зато президент Абама, принимая меня в Кемп-Девиде, решил сделать мне приятное. Выпил рюмку русской водки, закусив соленым огурцом. – Стоцкий засмеялся, поднял бокал. – За нашу встречу, Иван Александрович.
Градобоев чокнулся, сдержанно улыбаясь. Стоцкий вовлекал его в непринужденную беседу, при этом, упоминая сильных мира сего, давал понять Градобоеву, какая честь ему оказана, какая дистанция между ними.
– Наивны эти русологи, или, как раньше их называли, советологи. Только что у меня была встреча с членами клуба "Валдай". Эти господа из Германии, Америки, Франции высказывали свое видение российской политики. Ее конфликты и тенденции. Все, казалось бы, правильно. Но они не понимают, что в центре российской политики лежит не военный, не политический фактор, а психологический. Психологические отношения всего нескольких лиц, иные из которых вообще неизвестны политологам. Как раньше, так и теперь, Кремль полон византийских интриг. Отношения двоих людей могут перевернуть кверху ногами всю политику. Например, наши с вами отношения.
Появлялся официант с золотыми галунами, меняя блюда. Был великолепен средиземноморский салат с осьминогами. Французский луковый суп с гренками был изысканно пикантен. Телячьи медальоны под сладким соусом таяли во рту. Градобоев чутко вслушивался в интонации Стоцкого, то исполненные превосходства, то дружеские и шутливые, словно они были добрыми друзьями. Градобоеву льстила эта нежданная встреча, говорившая, как выросла его политическая роль, какой вес он приобрел своими митингами, блогами, манифестами и разоблачениями. Но он не позволял себе упиваться честолюбивыми переживаниями. Слушал, как, позванивая, раскручивается пружинка их разговора.
– Должен сделать вам комплимент, Иван Александрович. Вы на редкость искусный политик. Некоторые ваши пассажи вызывают восхищение. Вы политик нового типа, каких не знала Россия. Вы политик эры Интернета, и вам удается сломить тупую мощь государственных телеканалов. Ваше виртуозное скольжение среди информационных бурь подобно виндсерфингу. Ваши разоблачения, ваши обличительные воззвания, ваши огненные призывы войдут в хрестоматию современной политики. – Стоцкий важно поощрял Градобоева, одобрительно кивал, как ценитель, наблюдающий фигурное катание, знающий толк в рискованных фуэте. И это слегка раздражало и забавляло Градобоева. Ибо сам Стоцкий был политик "византийского толка", получил свою власть благодаря мучительной закулисной интриге. – Но когда-нибудь время площадей и интернетных флешмобов для вас закончится, и наступит период традиционной политики. А в ней совсем иные законы, нежели на площади. И среди этих тихих политических омутов и невидимых волчьих ям вам бы пригодился поводырь и советчик. – Стоцкий лукаво улыбнулся, и его влажные фиолетовые глаза посмотрели на Градобоева с нежностью.
– Я чувствую недостаток политической практики, – потупился Градобоев, чтобы Стоцкий не уловил промелькнувшую в глазах искру смеха. – Я часто ошибаюсь в людях, в выборе союзников.