Градобоев ощутил слабое сжатие сердца, которое на секунду остановилось. И в этом перебое сердца открылась упоительная, отталкивающая и неудержимо влекущая истина. Та, ради которой он явился на свет, взрастал, проходил искушения, обретал уникальные знания, отдавал себя на волю судьбы, сам выстраивал свою жизнь жестоко и твердо. Продвигался к заветной мечте, к прекрасной звезде, именуемой властью. Эта звезда, ослепив его однажды волшебной росинкой, стала звездой путеводной. И теперь, глядя в жестокие, как у кобры, глаза посла, он понимал, что эта звезда вдруг страшно приблизилась. Он влетает в ее опаляющий огонь и неизбежно погибнет. И нужно сейчас подняться, кинуть на пол салфетку и мимо негра в берете выбежать на ослепительный снег. Умчаться прочь из Москвы, чтобы затерялись его следы среди необъятных русских снегов, ледяных рек, хмурых боров. Чтобы все забыли о нем, не вспоминали во веки веков, и он сбережет свою жизнь для любимой женщины, осмысленных тихих трудов, как миллионы других людей. Градобоев сидел, глядя в ледяные глаза посла, сердце громко билось, и не было пути к отступлению. Пламенная звезда приближалась.
– Мы не заинтересованы в русской смуте. Не заинтересованы в распаде России. Мы не заинтересованы в хаосе на шестой части планеты, где стоят атомные станции, ядерные ракеты, изношенные гидросооружения и вредные химические производства. Мы заинтересованы в гармоническом переходе власти от Чегоданова к следующему президенту. Не исключаю, что им можете стать вы. Мы будем вам помогать.
Посол Марк Кромли говорил так, словно давал директивы, подлежащие немедленному исполнению. Исполнителем был он, Градобоев, и роль подчиненного не тяготила его. Он готов был ее принять, чтобы достичь высшей цели – коснуться рукой звезды. А потом, уповая на свой виртуозный разум, на благую судьбу, на таинственные законы русской истории и русской власти, он избавится от изнурительной зависимости, станет суверенным русским президентом.
Второй секретарь посольства Майкл Грэм мерцал зелено-желтыми глазами, делал тонкие срезы его полушарий, вскрывал его тайные помыслы, уличал в лукавстве. Градобоев гасил свои тайные замыслы, укутывал их в сумбурные эмоции благодарности и почтения, надеясь обмануть посла.
– Америка не была заинтересована в распаде Советского Союза, – твердо и директивно продолжал посол. – Мы лишь хотели, чтобы Советский Союз перестал быть врагом Америки и продолжал контролировать свои республики. Горбачев не сумел справиться с нарастающей русской смутой. Мы готовы помогать вам в той мере, в какой вы станете препятствовать русской смуте. Если вы станете президентом, вы должны взывать к переменам, но к переменам неразрушительным. "Как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных". – Эти последние слова посол произнес весело и взволнованно, бравируя своим знанием Пушкина. Снова был добродушным хозяином, милым толстяком, который располагал к дружелюбной беседе. – Майкл Грэм будет иногда встречаться с вами, и вы станете обмениваться с ним своими мнениями. Как друзья. – С этими словами Марк Кромли стал подниматься, протянул Градобоеву мягкую, безвольную ручку, и Градобоев помял ее в своих сильных пальцах.
Майкл Грэм помогал Градобоеву одеться.
– Мне хочется сделать вам подарок, Иван Александрович. В одном своем интервью вы сказали, что любите бифштекс из вавилонского зверя. Пусть эта книга заменит вам книгу о вкусной и здоровой пище. – Майкл Грэм протянул Градобоеву великолепно изданный альбом с английской надписью "Вавилон". На обложке был изображен загадочный древний дракон. Голова змеи, передние ноги льва, задние ноги – от птицы, покрыт рыбьей чешуей и звериной гривой. Градобоев, с благодарностью принимая подарок, подумал, что это животное и есть образ Америки. Тотемный зверь господина посла. И тут же, чтобы обмануть ясновидящего Майкла Грэма, произнес:
– Как хорошо, Майкл, что гербами наших стран являются орлы, а не эти звероящеры!
Градобоев вернулся в свою резиденцию возбужденный, ликующий. Выходя из машины, успел вдохнуть морозный солнечный воздух. Увидел вдалеке переулка набережную Москвы-реки с льющимся блеском машин и памятник, похожий на вавилонского зверя.
Елена встретила его, предлагая рассмотреть список газет и сайтов, желающих получить у него интервью.
– Подожди, – остановил ее Градобоев. – Знаешь, чем я отличаюсь от Георгия Победоносца? Святой Георгий вел бой с обыкновенным змием, знал его повадки и уязвимые места. Я же веду бой с вавилонским зверем. Он и змея, и лев, и орел, и рыба, и конь, и единорог. И все они против меня. И Чегоданов, и Стоцкий, и Мумакин, и Шахес, и посол Марк Кромли. И я их всех одолею! – Его переполняла страсть, жаркая сила, не позволявшая обратиться к рутинным делам. Он искал выход этой жгучей нестерпимой страсти. Обнял Елену, притянул к себе, погружая губы в душистые волосы, проникая ладонью под ее блузку.
Она отшатнулась. Вырвалась из объятий.
– Не надо… Не сейчас… Мне нездоровится…
В глазах ее Градобоев увидел промелькнувшее темное негодование, отвержение, и это уязвило его.
– Хорошо, – сказал он холодно. – Показывай, кто там еще меня домогается.
ГЛАВА 20
Утром Бекетов обнаружил, что цветы орхидеи опали, все разом, словно их отломил порыв ветра. Этот порыв был дуновением, которое унесло маму. Она оставила дом и вернулась туда, где пребывала вместе с отцом среди благоуханных садов. Кто-то невидимый, повелевающий лазурью, отпустил ее ненадолго к сыну и теперь отозвал. Бекетов стоял, держа на ладони опавшие цветы. Испытывал боль, слезную нежность, непреодолимость разлуки, обрекавшей его на одиночество.
С тех дней, как не стало родителей, прошло больше пятнадцати лет. Ошеломленно он вдруг находил материнский платок в глубине платяного шкафа или отцовский галстук, от которого, казалось, еще пахло табаком. Эти внезапные встречи, и книги в библиотеке отца, и иконы, перед которыми молилась мать, и чашки в буфете, оставшиеся от их чаепитий, и высокие бокалы, из которых в Новый год они пили шампанское, – все это горько напоминало о них. Домашняя елка переливалась милыми огоньками, и другая, огромная елка туманно и восхитительно пылала среди Тверского бульвара. Эти воспоминания опрокидывали его. Останавливали среди безумной гонки, в которую превратилась его жизнь. Были окнами, в которые он мог вырваться и улететь из клубящегося, размытого бытия, где терялся счет дням, неделям, годам. Он рассматривал фотографию, на которой отец и мать прижались друг к другу щеками, обнимая хрупкого серьезного мальчика с удивленными и печальными глазами. Бекетов, как космонавт в невесомости, уплывал в это окно, погружаясь в исчезнувшее драгоценное прошлое.
Он помнил свое детство как постоянные проводы отца. Офицер разведки, отец то и дело уезжал в командировки, короткие и длительные. Мать каждый раз собирала его кожаный чемодан, и Бекетов помнил материнские руки, которые укладывали стопки рубашек, аптечку с лекарствами. Ее красивое, с опечаленными глазами лицо. Они втроем спускались на лифте во двор, где отца поджидала черная "Волга", уносила его, и мать махала вслед, а он видел, как бежали по ее щекам слезы. Ожидание отца было тревожным течением дней. Он старался, как можно подробнее, узнать из книг, газет, географических справочников об Афганистане, или Кампучии, или Никарагуа, или о Мозамбике. Он открывал атлас офицера, находил Анголу или Эфиопию, читал название городов, гор и пустынь и представлял, что где-то среди раскаленных песков, под палящим солнцем, шагает его отец. Он, сын, посылал ему через океаны и материки свое умоляющее сыновье благословение. Отец возвращался внезапно, и Бекетов помнил, как мать кидалась к нему, жадно оглядывала его худое загорелое лицо, убеждаясь, что он жив. Отец опускал в прихожей свой кожаный чемодан, садился в изнеможении на диван. И, как правило, ничего не рассказывал о поездке. Только извлекал из чемодана черную африканскую маску, или бирюзовое ожерелье, или старинный восточный кинжал, или бронзовый колокольчик с пляшущей танцовщицей. Постепенно на книжных полках скапливались эти фетиши. Бекетов любил их перебирать, представляя страны, города и народы, среди которых проходила загадочная деятельность отца. Был среди них обрывок обгорелой пулеметной ленты с пустыми мятыми гильзами, – после той поездки отец лежал в госпитале, изживая последствия контузии. Еще один фетиш являл собой алюминиевый лепесток самолета, – после той командировки отца упрятали в инфекционный бокс, где он лечился от тропической малярии, мать перед маленькой иконкой молилась о его исцелении.
Когда рухнуло государство, отец перестал ездить и вышел в отставку. Вдруг страшно запил, молча и жутко вливая в себя стакан за стаканом. Падал на диван замертво, и мать, прикладывая к его голове мокрые полотенца, плакала над ним, а отец что-то выкрикивал то на фарси, то на английском, то на испанском. Он сжигал, испепелял в себе что-то огромное, живое и ужасное. Очнувшись от недельного запоя, он уехал на подмосковную дачу и стал заниматься разведением фиалок. Посвятил цветам все отпущенное ему на пенсии время. Он умер, упав лицом в фиалки, таким его нашли соседи по даче. Боевые ордена отца, лежащие в сафьяновом ящичке, и фетиши, стоящие на книжных полках, хранили тайны отцовских командировок, тайны пьяных бредов и предсмертных снов.
Теперь Бекетов пристально всматривался в коллекцию отцовских трофеев, улавливал таинственное, исходящее от них излучение.
Это излучение исходило от деревянных, стеклянных и металлических предметов, из таинственного мира, куда удалился отец. Это излучение было посланием отца к сыну. Было бестелесной субстанцией, позволявшей приблизиться к отцу, слиться с ним, вернуть на землю. Бекетов неотрывно смотрел на отцовские амулеты, боролся с отцовской смертью, совершая акт воскрешения.
Излучение сгущалось, туманилось, в нем чудилось изображение отца, добытое Бекетовым из глины, стекла и дерева. И вдруг явственно, с пугающей громкостью, он услышал произнесенное отцом свое имя:
– Андрюша!
Обернулся, кинулся в пустоту, из которой прозвучал отцовский голос. Обнял эту пустоту, целовал ее, гладил, удерживая рыдания.
Загудел домофон.
– Это я, – услышал он голос Елены. – Проезжала мимо. Не удержалась. Можно войти?
Рыдания, которые рвались наружу, отступили, остановились в груди и ждали мгновения, когда хлынут наружу.
Елена отдала ему шубку. Он вдохнул запах меха, в котором еще удерживался студеный воздух, быстро таяли седые снежинки. Елена прошла в комнаты, зорко, счастливо оглядываясь. Убеждалась в незыблемости знакомых предметов, в сохранности старинного, с зеленым сукном стола, тяжелого, черно-малинового ковра на стене, потолка с лепниной, под которым висел драгоценный, из разноцветных стекол, фонарь. Глянула в окно, за которым мерцал и вздрагивал город, словно море ударяло в гранитный берег.
– Все как прежде. Но не хватает женской руки, – засмеялась она, касаясь пальцами запыленных, разбросанных книг, забытых повсюду чашек с недопитым чаем.
Рыдания оставались близко, под сердцем. Бекетов ждал: когда будет один, он даст им излиться.
– У Градобоева состоялось несколько важных встреч. Но с кем – я не знаю. Он держит в секрете. Мне кажется, что он не доверяет мне. Чувствует мой обман.
– В политике все друг друга обманывают, – тускло сказал Бекетов.
– И ты меня обманываешь?
– Я тебя не обманываю.
Взгляд его серых глаз был печальным и отрешенным, словно он видел не ее, а нечто другое, туманное, недоступное.
– Так тревожно, так неспокойно, – сказала она, опечаленная. – Кругом что-то копится, темное, безымянное, страшное. Оно не имеет названия, но вселяет в людей ненависть, страх, помешательство. Кругом убийства, моры, жестокость. Как будто чудовище вселилось в народ. Что будет? Война? Революция? Опять брат на брата? Опять библиотеки горят, расстреливают в подворотнях? Опять Россия в крови, в надрыве? Градобоев рыцарь, подвижник. Но когда он говорит толпе, толпа превращается в чудовище, в вавилонского зверя, который растерзает город. Мне страшно.
– Градобоев – дрессировщик, который злит и усмиряет толпу. Дрессировщик вавилонского зверя.
– Хочешь, бросим все и уедем? Прочь от этих митингов, тайных и явных угроз. Прочь от шпионов, клеветников и завистников. Скроемся от глаз, которые постоянно выслеживают, подглядывают, желают зла. Мы пережили с тобой разлуку, судьба опять нас свела. Нам никто не нужен. Уедем куда-нибудь в тихий городок, в уютный домик с садиком и цветами. К людям, которые улыбаются при встрече. Скроемся от этой роковой тьмы, которая опять подступила и вот-вот всех накроет.
– Ты же знаешь, что я не могу уехать. Действую, чтобы тьма не накрыла Россию. Хочу успеть завершить свое дело до наступления тьмы. Я должен выиграть у истории еще шесть лет, удерживать тьму, и тогда Россия спасется.
– Почему шесть лет?
– Есть предсказание. Через шесть лет появится спаситель России. Он еще не явлен, но уже среди нас. Через шесть лет он чудесным образом себя обнаружит.
– Откуда ты знаешь?
– Предсказание. Будет явлен в городе двух цариц, где кривые улочки, слепые оконца, часозвонь с курантами, вороньи гнезда в старинном парке и старый монах-предсказатель.
– Градобоев – не спаситель России?
– Быть может, он Предтеча. Идет впереди Спасителя.
Рыдания давили грудь. Отец лежал лицом на синих фиалках. Материнский платок таился в глубине комода. Опавшие цветы орхидеи белели на подоконнике. Женщина, которую он обманывал, смотрела любящими глазами. Темные глыбы двигались, нависали над ними. И он своей слабой волей, своей некрепкой верой стремился их удержать.
– Я всегда тебе удивлялась и тобой восхищалась. Кругом была непроглядная тьма, а ты разрезал ее лучом света. Кругом было безнадежное поражение, а ты воспевал победу. Ты проповедовал святыни, от которых все отказались. Ты вдохновлял тех, кто уже умер духовно. Ты действовал так, будто за тобой армия тебе подобных, но ты был один, абсолютно один. Ты стремился совершить работу, от которой отказался целый народ. Не знаю, что тобой движет. Какой источник света в тебе горит, из какого океана "живой воды" ты пьешь… Но ты продолжаешь сражаться, когда все войско разбито, одна его половина полегла, а другая сдалась в плен. Кто тебя ведет, не дает упасть?
– Вера в Чудо. В Русское Чудо. В то неизбежное, божественное, неизреченное, что таится в русском народе, ради чего наш народ был создан Господом и выпущен на просторы всемирной истории. Мы должны были множество раз погибнуть, кануть в черную пропасть, стать добычей других народов. Но каждый раз восставали из пропасти, ибо народ, погибая, сберегал чудотворную золотую икону. И она спасала народ, который шел за ней крестным ходом. Вся русская история – это крестный ход, которым идем, неся перед собой райскую золотую икону. Она не дает нам пропасть, выводит из огней и потопов. Ибо нам суждено, не теперь, не завтра, но построить Райское Царство, создать земной рай, поселить в нем другие народы, преодолеть чудовищное расторжение, одолеть зло и ненависть, сделать мир прозрачным для света. Чудо – не исторический фактор. Чудо действует вопреки истории. Чудо – это прямое вмешательство Бога в земную жизнь. В жизнь русского народа, к которому Господь благоволит, не дает пропасть, посылает дальше по тернистой дороге в Рай. Чудо – это моментальное преображение зла в добро, уныния в радость, поражения в победу. Я верю в Чудо, знаю, что оно неизбежно. Как могу, его приближаю.
Эти последние слова Бекетов произнес торопливо, спасая их от жестокой боли, от волны рыдающего звука. Он рыдал, стоя посреди кабинета, где пылились на полке отцовские фетиши, круглился на столе стеклянный шар с запаянной лазоревой бабочкой, которым он играл в детстве. Смотрела на него женщина, которая никогда не родит ему детей. Громоздились вокруг непомерные страшные глыбы, которые он хотел удержать своей ослабевшей волей и нестойкой верой. Бекетов рыдал, сотрясался, обливался слезами. Елена обнимала его, гладила, целовала мокрые глаза.
– Прости, прости. – Он всхлипывал, прижимая к губам ее пальцы.
ГЛАВА 21
Бекетов управлял потоками социальных энергий. В клубках и протуберанцах протеста он различал струи ненависти, негодования, страха. Едкие кислотные всплески еврейской интеллигенции. Огненные слепые вспышки русских националистов. Глухое задавленное горение кавказских диаспор. Мучительное тление коммунистов. Бенгальские вспышки радикалов и анархистов. Истерику сексуальных меньшинств. Угрюмое кипение московского люда, спальных районов и пригородов. В это варево мутной злобы, непредсказуемой ярости, восторженного романтизма постоянно вбрасывались реактивы, порождающие локальные взрывы, очаги возгорания, вихри агрессии. Волновалась и перемешивалась вся разноликая смесь партий, движений, организаций. Процесс превращался в непознаваемое явление. И только прозорливость и счастливое угадывание позволяли Бекетову среди пестрого хаоса видеть истинную картину. Понимать, как проходят митинги, какие силы бушуют на площади, увеличивая или уменьшая шансы Градобоева и Чегоданова.
Его проект заключался в том, чтобы усиливать взрывную ненависть площади, увеличивать ее массу, добавлять в нее все новые и новые сгустки агрессии. Эти сгустки направлялись на Кремль, Чегоданова, на само изолгавшееся и прогнившее государство. И эта агрессия, грозящая сломом страны и низвержением государства, должна была сеять в народе страх перед хаосом. Будить генетические воспоминания о всех смутах, далеких и близких, обрекавших народ на неисчислимые беды. Эта генетическая память, по мнению Бекетова, должна была вооружать страну против мятежной Москвы, препятствовать распространению смуты, собрать вокруг нелюбимого Чегоданова все новых и новых сторонников.
Бекетов создал агрегат, состоящий из двух котлов. Чем сильнее была ненависть к Чегоданову в московском котле, тем меньше ее было в другом котле, заключавшем в себе всю Россию. Бекетов, один, без помощи спецслужб, политологических центров, органов государственной власти, спасал государство. Хрупкой тростинкой перемещал тектонические плиты русской истории.
После недавнего срыва, рыданий, чувства тщеты и абсурда он вновь, с упорством подвижника, вернулся к прежней работе.
Теперь он отправлялся с визитом к председателю националистической партии "Русский закон" Валентину Коростылеву, чтобы побудить его пополнить своим воинством шествие оппозиции, которое предполагалось в конце зимы. Бекетов надел под рубашку миниатюрный диктофон, еще не понимая до конца, зачем ему пригодится запись предстоящей беседы.
Штаб-квартира партии размещалась в неказистом доме в районе Сокольников. Во дворе несколько партийцев в коротких полушубках, с портупеями разгребали лопатами снег. У входа стоял дежурный, в фуражке, с бородкой, напоминавший царского офицера. Он не сразу пропустил Бекетова, послал вестового на этаж и, только когда тот принес разрешение, пригласил Бекетова.