Партийный лидер Валентин Коростылев принял его в просторном кабинете, где в углу на божнице стояла красно-золотая икона царских мучеников. Над головой Коростылева красовался деревянный, инкрустированный серебром и перламутром герб Российской империи. Коростылев, худощавый, широкий в плечах и узкий в талии, в черной рубахе, привстал и, не подавая руки, пригласил Бекетова в кресло. Лицо Коростылева было бледно, с золотистыми усами и бородкой, и напоминало лицо последнего Государя. На этом спокойном лице светились серые внимательные глаза, которые осмотрели Бекетова с холодным отчуждением. Не враждебно, а отстраненно, как постороннего и чужого.
– Мне говорили, господин Бекетов, что вы попали в опалу и были удалены из Кремля. Судьба царедворцев изменчива, а нрав монархов капризен. – В этих словах не было иронии, не было сочувствия, а только изысканный холод и аристократическая вычурность.
– В трудные для государства минуты Государь раскаивается в содеянном, вызывает опального вельможу из далекого поместья, и у русского войска появляется полководец, который гонит Наполеона до Парижа.
– Вы хотите сказать, что французы уже взяли Смоленск? – тонко улыбнулся Коростылев, которому понравились иносказания.
– В каком-то смысле французы окружили Кремль. Но, поверьте, мой случай ничем не напоминает Кутузова. Я явился из опалы не по зову Чегоданова, а по собственной воле, чтобы, в меру сил, способствовать спасению страны. Победа Чегоданова на выборах – это гибель России.
– Мне странно вас слышать, господин Бекетов. До этого времени все, что вы делали, способствовало укреплению Чегоданова. Ваше усердие в подавлении русских националистов хорошо известно. Вы сейчас пришли к тому, кого открыто называли "русским фашистом". К тому, чьих товарищей по партии судили по закону об экстремизме и давали немалые сроки.
– Не стану вам говорить, скольких ваших товарищей я уберег от ареста. Но вы должны знать, что это я предупредил ваших соратников об обыске в помещении партии, где вы хранили целый арсенал, и вы успели его убрать. Это я убедил известного вам банкира оказывать партии помощь, и он передавал и продолжает передавать вам деньги.
– В самом деле? – Коростылев приподнял золотистую бровь. – Что же вас побуждало так действовать?
– Я понимал, что в России должна быть партия русских националистов, которая отстаивает интересы самого большого и самого угнетенного народа – русских. Вы знаете не хуже меня, что самым мучительным страданием является сознание того, что гибнет твой народ. Это ни с чем не сравнимо.
– Да, так, – произнес Коростылев, – Господь придумал для человека множество мучений, но мучение русского, сознающего, что его великий народ гибнет под беспощадным игом, – это страшная мука. Что вас ко мне привело?
– Желание искупить вину. Желание восполнить нанесенные траты. Я до последнего верил, что судьба России – это имперская судьба. А миссия русского народа – созидание империи. Я надеялся, что Чегоданов – имперский правитель и он поставит перед русскими имперскую задачу. Вернет русским вековечную имперскую работу, в которой русские обретали свое Божественное предназначение. Совершали великие деяния, создавали бесценные творения, одерживали невиданные победы. В этих победах крепли, захватывали в поле своей имперской цивилизации другие народы, обеспечивая им цветение. Я обманулся в своих ожиданиях. Чегоданов оказался временщиком, глухим к мессианским идеям. Он оказался властолюбивым стяжателем, в котором так и не родился русский вождь и правитель. В котором умер русский человек. Он отдал русский народ в рабство еврейским олигархам и кавказским разбойникам. Отнял у русских их земли, недра, природные богатства, погасил веру, опоил водкой, отсек от культуры, от исторической памяти. Это привело к одичанию, тупой покорности, стремительному вымиранию. Имперская идея, в которую я верил, увы, в правление Чегоданова, рухнула. И единственное спасение народа – это национализм. Вы видите перед собой русского националиста, проделавшего мучительный путь эволюции. Я пришел к вам, как приходит к отцу блудный сын.
Коростылев был бледен, словно вся кровь отхлынула в сердце, где спеклась в огненный уголь.
– Вы не правы! Империя жива! Бутон империи не умер, и он раскроет свои пламенные лепестки. Цветок империи расцветет между тремя океанами! Те, кто называют себя русскими националистами и при этом готовы отказаться от Кавказа, татарского Поволжья, от Сибири и Дальнего Востока, – это предатели русской идеи! Предатели великой православной империи! – Коростылев огненно взглянул на образ и страстно перекрестился. – Русские сбросят иго еврейских банкиров и кавказских разбойников и установят русскую диктатуру! Своей возрожденной волей, своей вспыхнувшей верой, своим единым порывом, воплощенным в вожде, восстановят империю!
На скулах Коростылева загорелись два маленьких малиновых пятнышка. Золотая бородка и усы стали похожи на раскаленный слиток. В серых глазах сверкала яростная стальная жестокость.
– Меч русской диктатуры будет ужасен для всех, кто мучил русский народ. Мы их будем казнить публично. Вешать, расстреливать, топить в негашеной извести, вбивать в лоб гвозди, бросать в голодные ямы. Мы обнародуем все зверские виды насилия, какими были умерщвлены русские новомученики, крестьяне, священники, русские поэты и инженеры. И воспроизведем эти виды казней по отношению к нашим мучителям!
Бекетов чувствовал, как воздух вокруг Коростылева обретает вид раскаленного вихря. Этот вихрь втягивает в себя все окаянные муки, все лютые глумления, все кровавое прошлое и отвратное настоящее. Превращает русские муки в слепую беспощадную ненависть, в ярость возмездия. И он сам, Бекетов, преисполнен этой священной яростью, этой праведной ненавистью.
– Мы будем за волосы тащить на плаху министров, которые обирают народ, отдают каждую русскую копейку чужеземным банкам. Корзины с их отрубленными головами будем выставлять в витринах овощных магазинов. Мы будем сажать на колы олигархов, отнявших у народа его богатства, загнавших в офшоры русские деньги. Они сделали самый богатый в мире народ нищим калекой. Они будут корчиться на колах вдоль набережной Москвы-реки, и люди станут плевать в их мерзкие лица. Мы повесим за ноги продажных депутатов, представителей табачной и водочной мафии, наймитов наркотической мафии. Пусть болтаются на липах Тверского бульвара, и московские вороны станут выклевывать их выпученные глаза. Мы будем топить в проруби у Каменного моста главарей преступных телеканалов, которые опаивали народ ядами, мерзкой дурью, похабным варевом лживых телепрограмм. Там русский народ назывался "тупиковым народом", русская история "тупиком мирового развития", а каждый русский герой или вождь именовался палачом или неучем. Мы привяжем к их ногам бетонные плиты и спустим под воду, и потом через несколько лет будут всплывать их отвратительные скелеты, пугая пассажиров речных трамвайчиков.
Бекетов чувствовал, как его захватывает раскаленный вихрь ненависти, скручивает в тугую спираль, которая распрямится со свистом и ударит разящей сталью в ненавистных врагов. И опять запылают дворцы, черные толпы хлынут в усадьбы Рублевки, и откроют свой зев сотни Ганиных ям. Он пережил потрясение, воздух стал красным, словно молекулы воздуха наполнились кровью. Овладел собой.
– Вы правы, но прежде, чем установить диктатуру, нужно взять власть. Как вы возьмете власть?
– У нас есть организация. Есть отделения в регионах. Есть боевое крыло. Есть политики, установившие отношения с родственными партиями в Европе. Есть банки, которые нас финансируют. Наша партия – это структура, готовая превратиться в государственную власть. – По лицу Коростылева пробежала судорога, словно он передернул затвор.
– Но власть не дается даром. Ее надо брать. Помимо вас существует много охотников, стремящихся в Кремль. Например, Градобоев. Или Мумакин. Или Лангустов. Или Шахес. Все они метят в Кремль.
Коростылев зло рассмеялся:
– Вы думаете, в священных кремлевских палатах есть место этому фальшивомонетчику Градобоеву, которого вырастили в колбе ЦРУ и похоронят на Арлингтонском кладбище? Или этому ленинцу Мумакину, на фирменном пиджаке которого засохла кровь убиенного Государя Императора и невинных царевен? Или этому певцу мужеложства Лангустову, которого застали в объятиях большого фиолетового негра на берегу Гудзона? Или этому еврейскому провизору Шахесу, внучатому племяннику начальника КАРЛАГа, который обливал на морозе водой русских профессоров и поэтов?
Диктофон сквозь рубашку Бекетова бесшумно глотал ядовитые комочки слов. Бекетов не знал, как распорядится тайной записью, но его поражала та злая неприязнь, которую испытывали друг к другу лидеры оппозиции.
– Быть может, вы правы относительно расстрельной стенки, но остается проблема захвата власти. – Бекетов владел собой, не позволяя вихрям ненависти вовлечь его в разрушительное слепое кружение. Коростылев, охваченный ненавистью, был открыт для внушения. – Сейчас наступает момент, когда русские патриоты могут взять власть. Идет вулканическое извержение, и Москву заливает лава. Она подступает к стенам Кремля. Когда, накануне выборов, на улицы выйдет полмиллиона и пойдет на Кремль, Чегоданов и этот временщик Стоцкий в панике убегут. Кремль окажется пустым, и его хозяином станет тот, кто первый сядет на трон. Этим первым должны быть вы.
Коростылев замер, как замирает охотник, услышав сквозь шум леса едва уловимый свист птицы. Он разглядывал Бекетова остро и зорко, угадывая в нем лжеца, провокатора, коварного врага, засланного агента.
– В чем ваше предложение?
– Выводите своих людей на улицу. Включайтесь в общий марш своими колоннами. Увеличивайте общее число демонстрантов, чтобы оно приближалось к миллиону. Толпа пойдет на Кремль. Перед ней будет двигаться могучая волна ненависти, от которой в ужасе разбегутся войска. Солдаты побросают щиты и каски. Кремлевский полк станет брататься с народом. А Чегоданов улетит в вертолете, если ему в хвост не ударит зенитная ракета.
– Вы думаете, войска не начнут стрелять?
– Американцы запретили Чегоданову стрелять в народ, пригрозив ему участью Саддама Хусейна и Каддафи. Он трус, не отдаст приказа стрелять. Побежит к вертолету вместе со своей наложницей Кларой, как только услышит гул миллионной толпы.
– Я это знаю! У него нет воли, потому что воля вождя питается волей народа! Народ отвернулся от Чегоданова, и тот стал пустым и легким, как пластиковый пакет. Народ повернулся ко мне, вручил мне свою волю, и я обрел тяжесть стального метеорита. Я выведу моих соратников на улицу. Мы понесем наше имперское знамя и водрузим его над Кремлем. Мы сшили знамя из чистейшего шелка и освятили на Афоне! Монахи сказали, что оно взовьется над священным Кремлем!
Коростылев позвонил в колокольчик, что стоял на столе. В кабинет вошел соратник, в черной рубахе и черных штанах, заправленных в короткие сапоги. Он был в портупее, с такой же золотистой бородкой, что и Коростылев.
– Достань имперское знамя!
Соратник раскрыл узкую высокую тумбу. Извлек свернутое вокруг древка черно-бело-золотое знамя. Коростылев распахнул окно. В комнату ворвался морозный воздух, шум города. Соратник сунул знамя в окно, стал крутить древко. Огромное шелковое полотнище заволновалось, заплескалось. Черная, белоснежная, золотая волны одна за другой заслоняли окно. Внизу раздавались восторженные возгласы: "Слава России!" Коростылев пламенно крестился на образ.
ГЛАВА 22
Бекетов верил в райские сады на земле. Верил в райскую мечту о Царстве Божием на земле. Глубоко переживал единственную, заповеданную Христом молитву Отче наш, в которой, по наущению Господа, люди ждали, когда "приидет царствие Твое" и восторжествует "воля Твоя, как на небе, так и на земле".
Он жил среди чудовищного зла, лютой ненависти, свирепого себялюбия. Жил среди народа, в котором поселилось чудовище. Жил в России, превращенной в страну бесправия и уныния. Но он верил в Божественную сущность России, в сады русского рая, которые не увядали среди мороза и льда. Этими садами была русская литература, русская музыка, русская философия, говорившие о райских смыслах, о любви и бессмертии.
Он верил в преображение, когда моментально, без видимых внешних усилий, кромешное зло превращается в добро, когда озверевший убийца становится праведником, стяжатель и сребролюбец преображается в исповедника. Он верил в преображение чудовищной своры воров, населивших Кремль, преображение лживых судей и льстивых царедворцев, телевизионных пакостников и растленных министров. Верил в преображение Чегоданова, забывшего о мессианстве русского вождя. Он верил, что Перст Божий коснется его остывшего сердца и Россия получит своего долгожданного избавителя.
Он верил в Русское Чудо, спасавшее Россию каждый раз, когда она безнадежно гибла. Когда смута съедала царство, когда падала власть, когда временщики на троне сменяли один другого. Когда русская история сворачивалась в свиток, как сворачивается горящая береста. И каждый раз таинственной силой кто-то выносил золотистую икону, и за этой иконой из черной бездны выходил народ и воздвигал на пепелище новое царство. Чудом было явление Андрея Боголюбского, перенесшего икону России из гибнущего Киева во Владимир. Чудом было явление Минина и Пожарского, предвосхитивших царство Романовых. Чудом было явление Сталина, "императора" "красной империи".
Бекетов верил в Чудо, молитвенно его приближал. Действовал среди кромешного зла, сам пропитанный злом.
Теперь он направлял стопы в гости к модной телеведущей Паоле Ягайло. Ее обожала провинциальная молодежь, принимавшая участие в телепередаче "Постель-3". Молодые пары помещались в замкнутое помещение на неделю, за ними велось скрытое наблюдение, и телезрители имели возможность созерцать их соития, омовения в ванне, походы в туалет, ссоры, измены, иногда драки, рыдания и исповеди. Таким образом, обнаруживался внутренний мир молодых самцов и самок, одержимых половыми влечениями. Так ученые наблюдают за крысами, помещенными в бокс. Паола комментировала происходящее в боксе с объективностью зоолога, пересыпая свои комментарии остроумными и пикантными шуточками, получавшими хождение в молодежной среде. Паола слыла светской львицей, без нее не обходилась ни одна блистательная вечеринка. Меняла мужей и поклонников, празднуя с одинаковой пышностью свадьбы и разводы.
Однако в последнее время Паола Ягайло сменила образ. Перевоплотилась из светской львицы в политического деятеля, оппозиционного к Чегоданову. Курьез этой оппозиционности состоял в том, что Чегоданов, мишень ее нападок, способствовал ее карьере. Ибо она была дочерью известного демократа, который в свое время пригрел Чегоданова. Тот работал у отца Паолы до начала своей блистательной карьеры. Чегоданов всю жизнь был благодарен своему патрону. Когда достиг вершин власти, опекал дряхлеющего демократа, помогал выпутываться из неприятностей, а когда тот внезапно скончался, покровительствовал его вдове и дочери. Удивительным было восстание Паолы против своего благодетеля. Необъяснимыми казались ее язвительные выпады против того, кто сделал ее знаменитой и богатой, освятил своим именем ее веселые скандалы и бесстыдные выходки. Именно к ней, вооружившись тайным самописцем, отправился Бекетов, желая вовлечь Паолу в свой рискованный проект.
Свидание состоялось в роскошной квартире Паолы в Южанском переулке. Эта квартира была известна на всю страну благодаря многочисленным интервью, которые Паола давала журналистам в своем великолепном чертоге. То в старомодной аристократической гостиной. То в столовой, оформленной французским дизайнером. То в зеркальной спальне, которой позавидовала бы сама Помпадур. И даже в ванной, где хозяйка, как Афродита, вся в перламутровой пене, поднималась из джакузи.
В прихожей Бекетова встретила служанка с фиолетовой кожей, африканскими белками, малиновыми сочными губами. Она приняла от Бекетова пальто, открывая в улыбке ослепительные белые зубы. Стены прихожей были обиты коровьими шкурами, белыми, золотистыми, черными, пятнистыми. Бекетов подумал, что эти шкуры содраны с тех юношей и девушек, которых Паола запирала в своем телевизионном стойле и превращала в животных.
Из прихожей была видна кухня, с разноцветными ромбами и люстрой, напоминавшей космический корабль. А также, сквозь приоткрытую дверь, сверкала своим кафелем и фаянсом знаменитая ванная, в которой, казалось, плещется невидимое пленительное тело.
Бекетов снял испачканные грязным снегом туфли. Служанка опустила перед ним шлепанцы, отороченные мехом. На каждом сверкал крохотный бриллиант. Служанка помогала Бекетову надеть шлепанцы, и он видел ее бархатную темную грудь. Африканка пахла, как пахнут спелые, истекающие сладостью плоды.
Он вошел в гостиную, в которой не оказалось хозяйки, и у него было время оглядеться. Мебель медового цвета из карельской березы. Атласные, шитые серебром подушки на диване. Полки с коллекцией сосудов из цветного стекла, и в каждом, уловленный, трепетал голубой, изумрудный, рубиновый луч. На стене, в золоченой раме, портрет отца Паолы, писанный кистью модного художника. Надменное и одновременно трусливое лицо, властный и одновременно пугливый взгляд. Приоткрытые ненасытные губы, готовые вкушать, алкать и непрерывно, без устали, говорить что-то значительное и одновременно бессмысленное. Таким запомнился Бекетову этот демократический вития. Таким его увидел талантливый живописец.
Дверь из гостиной вела в библиотеку, где стояли высокие застекленные шкафы с фарфоровыми вазами. Дальше в приоткрытую дверь виднелась спальня – розово-голубая, с зеркальным блеском, соблазнительная и прельстительная, многократно описанная в бульварных журналах. Место таинственных и сокровенных встреч светской львицы со своими избранниками.
Из этого розово-голубого тумана, из зеркального блеска появилась Паола. Она приближалась к Бекетову в длинных, до пола, мехах, бесшумно ступая босыми ногами, с золотистой античной прической, в которой вольно сплетенная коса была уложена вокруг головы. Ее лицо было белым, с чуть заметным румянцем. Сильный нос, волевой подбородок и мягкие робкие губы делали ее похожей на отца. Бекетов искал на этом лице то знакомое, запечатленное множеством глянцевых фотографий выражение, в котором вульгарное и развратное сочеталось с застенчивым и целомудренным. Что, по-видимому, нравилось олигархическим женихам и богатым любовникам, украшавшим ее куртуазный список.
Она приблизилась к Бекетову, протянула руку для поцелуя. Прикасаясь губами к теплым холеным пальцам, он вдохнул исходящее от нее томительно-сладкое благоухание. Норковый мех колыхнулся, на мгновение блеснула телесная белизна.
– Не удивляйтесь, – обворожительно улыбнулась Паола, оглаживая сияющий мех. – Я примеряла мою новую шубу.
Отводя глаза от струящегося меха, где мелькнула соблазнительная нагота, Бекетов вновь подумал, что Паола превращает обезумевших от похоти провинциальных юношей в тупых бычков, с которых сдирают шкуры. А миллиардеров, посетивших ее спальню, обращает в песцов и норок, из которых шьет себе шубы.
– Здравствуйте, Андрей Алексеевич, рада видеть вас в моем тихом доме. – Царственным жестом она указала Бекетову кресло и сама уселась на диван из янтарной карельской березы. – Что привело вас к скромной девушке, столь далекой от предвыборных бурь и страстей?