На этот зов откликнулся маленький, пухленький специалист по маркетингу. Он ничем не напоминал преображенца, а скорее – лесного бурундучка с чутким носиком и тревожными глазками.
– Гвардия – это, Андрей Алексеевич, хорошо. Но вы у себя в Москве разберитесь, кто из вас гвардия Наполеона, а кто – Кутузова. А то и та и другая гвардия больно друг на друга похожи. Обе говорят по-французски.
Бекетов был смущен столь твердым противодействием. Эти люди отталкивали его, заслонялись невидимой преградой, видели в нем угрозу своему укладу, достатку, добытым в великих ухищрениях и трудах. Они не чувствовали мучительной судороги, в которой корчилось государство. Не предвидели ужасного будущего. Не понимали своего места среди новой русской смуты, которая неизбежно их поглотит. Ворвется в корпуса лютыми сквозняками, остановит моторы, оборвет провода, оглушит криками ненависти и тоски, и в заснеженном, с выбитыми стеклами, цеху будет ржаветь остов недостроенного танка.
Бекетов хотел пробиться к их душам, вдохновить, открыть им очи. Рассказать, как великолепны они, каким вековечным и святым делом заняты в этих закопченных цехах.
– Я не убедил вас, не сумел до вас достучаться. Это моя вина. У меня не хватило слов, не хватило примеров. Я уеду разочарованный, как неудачник. Но хочу, чтобы вы поняли, почему я приехал. Почему считаю вас лучшими людьми России, создающими святое оружие. Хотел соединить вас с Чегодановым, понимающим святость русского оружия.
Сидящие за столом посмотрели на него удивленно. Они услышали необычные слова, которые никогда не звучали на планерках, производственных совещаниях, заводских собраниях.
– Вы подвижники и герои, простите мой пафос, хотя и не подозреваете этого. Среди страшных тягот и разорений вы продолжаете творить свой подвиг. Создаете русское оружие. Но ведь русское оружие защищает не только наши очаги и чертоги, не только наши нивы и недра, не только великое русское пространство. Оно защищает заповедную святыню, ради которой наш народ был одарен этим восхитительным пространством, создал свою страну и свое государство. Эта святыня – русская мечта о правде, о красоте и добре, на которых должны стоять страна и государство. На красоте и добре. На правде и справедливости. На Божественной правде, о которой проповедовали пророки и чудотворцы и которая живет в душе любой старушки из глухой деревеньки. Вы спасали завод, сберегали достояние отцов, заслоняли грудью символ Великой Победы – танк Т-34, стоящий на постаменте. Но вы, быть может не сознавая этого, отстаивали Божественную правду, которая управляет русской историей, живыми и мертвыми, детьми и отцами, полевым цветком и звездой небесной. Как бы страшна и кромешна ни казалась сегодняшняя жизнь, в ней не меркнет мечта о человеческом братстве, о любви и добре, которые помогли вам выстоять. Вы спасали завод и строили танк, но вы спасали русскую жизнь и строили русский храм, спроектированный в небесном КБ, по небесным чертежам.
Бекетов видел, как инженеры пугаются его пафосных слов. Им была чужда его богословская проповедь. Слова не достигали их сердец. Их сердца были запечатаны, замурованы. Недоступны светоносным энергиям, которые летят с небес, превращая тусклых работников в лучистых подвижников, приземленных ремесленников в просветленных творцов. Бекетов искал в них замурованные входы, хотел разобрать завалы, отомкнуть покрытые ржавчиной засовы. Впрыснуть в их сердца лучезарную силу. "Живую воду", которая орошала Русскую землю таинственной животворной росой, побеждала смерть, делала русский народ бессмертным.
– Именно на этот русский храм нацелены силы зла, направлены нашествия и войны. Этот храм, охваченный огнем и пожаром, отбивают у врага русские люди силой оружия. Будь то булатный меч, мосинская винтовка или ваш танк-робот, существующий лишь в чертежах. Старец Филофей, основоположник учения о Москве – Третьем Риме, проповедовал, что государство всей своей силой и мощью должно защищать тот райский клад, который вручен русским людям. Ту шкатулку, где хранится чертеж будущего райского храма. Вот поэтому враги хотят сокрушить государство. Опять сеют смуту, выводят на Болотную площадь обезумевшую толпу. Поэтому я к вам и приехал. Спасем Государство Российское! Такое еще робкое, слабое, наполненное противоречиями и изломами. Но и такое оно страшит вековечных русских врагов. Из России во все века несется миру укоризна о неправедности этого мира. И эта укоризна вызывает у мира великий гнев. "Русская" идея одним своим существованием сотрясает весь прочий мир. Мир не прощает России эту укоризну, насылает нашествия, взламывает границы могучими армиями, растлевает изнутри ядовитыми вероучениями. Так было при Стефане Батории. Так было при Наполеоне. Так было при Гитлере. Сегодняшнее государство изуродовано, в струпьях, в кавернах. В нем поселились несправедливость, стяжательство, ложь. Но в нем, как слабая почка, дремлет идея русской правды. Эта почка дремлет в Чегоданове. Этим он отличается от властолюбца Градобоева и временника Стоцкого. И эта почка расцветет, если мы, государственники, будем не лесорубами, а садовниками. Поддержим государство, поддержим Чегоданова. Сбережем эту "русскую" идею.
Инженеры слушали его угрюмо и молча. Не понимали смысла его появления на заводе. Он не мог им помочь в их судах и спорах. Не мог воздействовать на нерасторопных смежников, которые задерживали поставку прицелов. Не мог защитить от алчной корпорации, отнимающей львиную долю прибыли. Но он не отчаивался. Хотел подключить к каждому из них световод, по которому летят Божественные лучи, накрывают Россию невесомым шатром. И каждый, кто подключен к световоду, становится могучим и просветленным. Совершает великие подвиги. Делает несравненные открытия. Пишет бессмертные книги. Они, эти русские люди, задавленные заботами, изнуренные тяготами, не знали, как они прекрасны, как могуч их дух, какие великие деяния способны они совершать. И он продолжал проповедовать, облучал их суровые лица светом Фаворским.
– Россия – мученица райской мечты, страдалица райских заповедей. Под Псковом, на Рижской дороге, стоит Изборская крепость. Гнездовье башен, округлых, прямоугольных. Одни бойницы смотрят и бьют в чистое поле, откуда приближается враг. Другие бойницы смотрят вдоль стен, по которым карабкаются передовые отряды врага. И только одна башня направила свои бойницы внутрь крепости. Когда крепость взята, когда гарнизон защитников перебит, в эту башню отступают последние бойцы, затворяются в ней, стреляют по наводнившему крепость врагу. В этой башне после неравного боя кончаются жизни русских героев и мучеников. Дорога на Псков открыта, иди завоевывай русский город. Но тут случается чудо Пресвятой Богородицы. Святая Дева является на стенах Пскова и своим лучезарным лицом ввергает врага в смятение, рушит его шатры, обращает в бегство. Изборская крепость напоминает громадный каменный танк, в котором сражался и сгорал героический экипаж Древней Руси.
Бекетов, не получая отклика, чувствовал, как тают его силы. Его энергия иссякала, не одухотворяя их черствые души, не пробивала коросту на их сердцах. В своей немощи он сам припадал к световоду, соединялся с неисчерпаемым океаном русского неба. Из этого неба истекала река русской истории, изливались дивные стихи и вероучения, поднимались, как из купели, бессмертные герои и духовидцы. И Бекетов звал их на помощь.
– Вы создаете оружие наших дней, ваш замечательный танк. Но ваш танк, оружие Ледовой сечи и Куликовской битвы, Бородина и Сталинграда – это одно и то же оружие, которое передают друг другу многие поколения русских людей. В окаянные годы, после разгрома СССР, это оружие было выбито из русских рук. Его сжигали в Космосе, топили в океане, взрывали в секретных шахтах, умертвляли на остановленных заводах. И сады русского рая стали беззащитными, были отданы на поругание врагам. Россия должна была стать пленницей, подобной тем, которых ливонские рыцари брали в полон. Женщинам привязывали на грудь и на спину грудных детей и гнали бичами. Знали, что изможденная мать не станет падать, чтобы не задавить своих чад…
Бекетов видел, что сидящие перед ним инженеры глухи к его проповеди. Он не нашел для них слов. Его пафосные слова вызывали в них тайную иронию и раздражение. Световод не достигал их запечатанных душ. Они находились в непроницаемом коконе, были отсечены от чудесных энергий. Забыли связь с великим прошлым, когда одухотворенный народ совершал неповторимые подвиги, создавал необъятное царство, одерживал невиданные победы. Это были погасшие люди, с лицами закопченными, как стекла их изношенных цехов. Он желал вырвать их из тусклого забытья, напомнить о небесах, куда обращали взоры Пересвет на поле Куликовом, князь Андрей под Аустерлицем, его, Бекетова, дед, погибший под Сталинградом у хутора Бабуркин. Он мысленно поместил их в храм, среди алых лампад, золотых виноградных лоз, плещущих ангельских крыл. Вся божественная красота песнопений, весь пламенный шепот молитв, вся нежность чудесных слов была обращена на этих сумрачных, усталых людей.
– Но случилось чудо. Выбитый меч империи не упал на землю. Его успели подхватить ваши руки, руки русских оружейников. Благодаря вашему подвигу русское оружие уцелело. Сохранились научные школы, инженерные сообщества, секретные разработки. И когда-нибудь богомыслящие исследователи истолкуют это спасение как Русское Чудо. Вы сохранили танковое дело, смогли построить лучший в мире танк. Ваш танк святой, потому что в его броне меч святого князя Александра Невского и кольчуга святого князя Дмитрия Донского. Ваш танк – это алтарь, несущийся сквозь огни и взрывы. Вы – русские государственники, опора страны. Сегодняшней России не нужны политические реформы, не нужна Болотная площадь. Ей нужны алтари и оборонные заводы. А остальное приложится.
Бекетов умолк. В кабинете стояла тишина. Только слышно было, как звякнула чайная ложечка в руках специалиста по маркетингу и зашуршал конфетный фантик в руках председателя профкома. Президент Стоцкий насмешливо взирал со стены, и Бекетов понял, что проиграл. Его проповедь была неуместна. Он выглядел комично, как московский говорун.
В кабинет вошла секретарша. Несла в руках мобильный телефон.
– Танкодром на проводе. Вы просили связать. – Она протянула телефон директору.
Директор взял трубку:
– Да. Вас понял. Сейчас узнаю. – Он обратился к Бекетову: – Андрей Алексеевич, вы хотели прокатиться на танке. Машина подготовлена. Т-90, как вы говорите, алтарь на гусеницах. Батюшка и дьякон, то есть командир и механик-водитель, – на месте. Хотите помолиться или пойдем обедать? – На его ребристом лице появилась улыбка, несмешливая, как показалось Бекетову.
– Хочу помолиться, – сказал Бекетов.
Его привезли на танкодром, который начинался за воротами завода и терялся в лесах, холмах, ледяных болотах. Там танки, покинув конвейер, проходили испытания. Развивали предельную скорость. Ныряли в болотную топь. Перепрыгивали рвы.
Бекетова встретил молодой сухощавый испытатель, с мальчишеским веселым лицом, шальными глазами. Из-под танкового шлема выглядывал белесый чубчик. Камуфлированная теплая куртка ловко сидела на гибком теле.
– Придется переодеться, – сказал он, оглядывая пальто, брюки и туфли Бекетова. – Машина сейчас подойдет.
Он отвел Бекетова в небольшое строение, выдал ему бутсы, теплую пятнистую куртку, такие же штаны, кожаный, с тангентой, шлем и рукавицы.
– Вот теперь вы тоже танкист, – усмехнулся испытатель.
Задрожала, загремела земля, и к строению подкатил танк. Огромный, бугристый, он был окутан синим дымом, темный, среди сверкания снегов. Из люка выглядывал механик-водитель в шлеме. Пушка смотрела жерлом прямо в лоб Бекетову, и у него закружилась голова от тупой непомерной мощи. "Алтарь, – подумал он отрешенно. – Хочу помолиться".
– По машинам! – крикнул сквозь грохот испытатель. Помог Бекетову забраться на броню, помог опустить ноги в железную глубину, устроиться в башенном люке. Сам же ловко угнездился в соседнем люке, прижал тангенту к шевелящимся губам. Танк качнулся, взревел, шарахнул Бекетова о железную кромку и пошел с ровным рокотом, вминаясь в снег. Бекетов схватился за крышку люка, чувствуя сквозь рукавицы ледяную сталь. К его лицу прижали прозрачную подушку из тугого морозного воздуха, глаза наполнились слезами и смотрели на размытое солнце.
"Спаси, Господи, люди Твоя", – молитвенно подумал Бекетов. Ему было горько. Он не сумел убедить упорных технократов, а только насмешил неуместной проповедью.
Танк качнул пушкой, вылез на бетонку, прямую белую ленту, окруженную сосняком. Всхрапнул и ринулся, свирепо и мощно, с неистовой силон, превращаясь в летящую гору брони. Бекетов почувствовал, как резанул его блеском воздух, как брызнули солнечно слезы, как закружилась колючая пыль. Танк рвал гусеницами бетон. Пушка, как громадный палец, указывала вперед. Танк мчался, хрипя и звеня. Бекетов качался в люке, чувствуя колыхание брони, словно танк вот-вот оторвется от бетонки и взлетит в бледную синь.
И внезапно – больная и странная мысль. Неужели это он, Бекетов, несется в танке, ударяясь плечом о броню? Он, которому мама надевала на голову веночек ромашек? Он, который боялся пчелы, залетевшей в оранжевый цветок тыквы? И тот восхитительный майский вечер, когда летали жуки, расцветала сирень и мама внесла на веранду самовар с душистым дымком, роняющий на поднос угольки. И внезапно вошел отец, загорелый, прилетевший из дальних стран, и они с мамой кинулись к нему, а он раскрывал узорную жестяную коробку с черным хрустящим чаем. Неужели все это было? Девушка из соседнего дома, с которой ходили в театр, а потом целовались в случайном дворе, и он впервые касался женской груди, сжимая губами маленький теплый сосок… И похороны убитых солдат, надрывная медь оркестра, и он шагал по еловым веткам, и видел, как торчит из гроба голубоватый колючий нос… И то упоение, с которым читал стихи, каждый раз замирая, когда приближалась строфа: "Это Млечный Путь расцвел нежданно садом ослепительных планет"… И тот холодный осенний дождь, падавший на могилу отца и матери, и он держал в руках букет красных роз, не решаясь положить на землю… И та голубая спальня с зеркалами и тихой музыкой, приторный запах духов, женщина с шелковистым телом, и близко от глаз мерцал в мочке уха бриллиант. Неужели это он, Бекетов, несется в танке, пролетая еще один крохотный отрезок жизни, дарованной ему от рождения до смерти для какой-то таинственной, неразгаданной цели?
Эти мысли были размыты, как мелькающие в метели сосны. Породили чувство абсурда, необъяснимости бытия.
Танк соскользнул с бетонки и ухнул в ледяное болото. Черный взрыв грязи, обломки льда, гнилая кипящая рытвина. Бекетова швырнуло вверх, и он вцепился в стальную крышку, чтобы не улететь в эту темную топь, не сгинуть в гнилых проломах. Грязь хлестнула по лицу, губы глотнули сероводородную вонь. Танк переваливался с боку на бок, ломал лед, выдавливал коричневые пузыри, подминал тощие болотные сосны. Бекетов бился о железо, и в нем возникало ожесточение. Он сам был подобен танку, который шел через болото русской смуты. Увязал в трясине демонстраций и митингов, в придворных интригах и заговорах, в тупости временщиков и подлости предателей. Он один, надрываясь, тащил на буксире неповоротливую махину государства, у которой заглох мотор, сбежал экипаж, ослабел командир. Хрипя, он давил на газ, будил пинками командира. Молил Господа, чтобы выдержал трос. Чтобы танк дотянул до края болота. Чтобы гусеницы схватили твердую землю. Чтобы у махины завелся мотор. Чтобы очнулся командир. Чтобы вернулся разбежавшийся экипаж. И тогда взыграет вся могучая армада государства, неудержимо, "гремя огнем, сверкая блеском стали", устремится в прорыв.
Танк выдрался из болота, отекая липкой жижей. Покатил в снежных холмах, взлетая на сияющие вершины, погружаясь в тенистые овраги. Нависал над кручей, и казалось, сейчас перевернется и, тяжко грохая, повалится вниз. Бекетов вжимался в люк, чувствуя плечом острую кромку. Танк задирал к небу пушку, карабкался, как жук, на отвесный склон. И Бекетов впивался в броню, ожидая, что танк станет заваливаться, упадет на спину, беспомощно хватая гусеницами небо.
Он отдавал себя в руки Господа. Каялся в совершенных грехах в этом стальном алтаре. Грехи всплывали в памяти среди адской гонки.
Друг детства уходил на афганскую войну, его провожал весь дом. Плакали мать и отец, молодая жена клялась в вечной любви. Друг, хмельной, с вещевым мешком, махал из отъезжавшего автобуса. Возвращались теплой ночью через парк, и жена друга вдруг стала его целовать, повлекла в чащу парка, и на влажной траве он расстегивал непослушное платье, кусал ее губы. Вставая, не смотрел на нее, испытывал гадливость к ней и к себе.
На даче проходил мимо дождевой бочки, и в темной воде, в мелком трепете, бился мотылек, пытаясь взлететь. Прошел мимо, не вычерпал страдальца из воды, не сохранил ему жизнь. Возвращаясь обратно, видел: мотылек безжизненно лежит на водяном черном круге.
Работая с Чегодановым, помогал ему в деликатных делах. Банкротил банки, возвращал государству заводы и прииски, нефтяные компании и морские порты. Молодой банкир, придя на прием, умолял не губить, сохранить его банк, обещал отступные. Бросился на колени, пытался целовать его руки. Бекетов не внял мольбам, отказался ему помогать и прочел в газетах о самоубийстве банкира.
Лукавство и ложь, на которые шел теперь, желая помочь Чегоданову. Обман Градобоева, вероломные визиты к Мумакину, Лангустову, Шахесу. Одурманенный Коростылев, обольщенная Паола Ягайло. И все во имя России, во имя Государства Российского, но при этом тончайшая фальшь, которую не скрыть сусальной позолотой, исклеванной птицами.
Все это сумбурно вспоминал Бекетов, среди кувырков и толчков, каждый из которых был камнем преткновения, греховным поступком на его пути.
Танк валился с боку на бок, свирепо размахивал пушкой. Бекетов бился о броню, боясь расквасить лицо. И Елена, ее тонкая переносица с каплей дождя, ее зеленые глаза, в которых играет солнце, ее серые брови, к которым пристало крохотное пушистое семечко. Она поднимает ногу, переступая край перламутровой ванны. Сгиб ее колена, шелестящий душ на ее плечах. Ветер колышет занавеску, за которой весенний Париж, цветущий каштан.
Лицо Елены, возникшее среди свистопляски холмов и рычания танка, вызвало в нем нестерпимую боль и вину. Горькое раскаяние, заглушить которое не смог удар о железо, и там, где расходилась боль от удара, оставалась вина и раскаяние. Он был бесчестным игроком, пользовался ее наивным доверием, ее любовью, делая игрушкой в своих лукавых затеях. И от этого сами затеи становились лживой игрой.
Танк пошел вниз, набирая скорость, вонзая пушку в сверкание снегов. Впереди у подножия холма разверзался овраг, тенистый, полный синего снега. Танк мчался к оврагу, в свисте ветра, и Бекетов ждал, когда машина ухнет в глубину оврага и погаснут вместе с солнцем его грехи и раскаяние, его гордыня и незавершенные замыслы. Вся его странная, из любви и ненависти, жизнь.
Танк оттолкнулся от земли, полетел невесомо, окруженный солнечной пылью, и вонзился в противоположную кромку оврага. Мягко спланировал и помчался в волнистых снегах.