МАША РОЛЬНИКАЙТЕ
Слишком долгой была разлука…
Анечка, счастливая, что мама несет ее на руках, весело щебетала что-то на своем языке. Она не знала, что ей сегодня исполнился годик, что их гонят в гетто, что солдаты не разрешили маме взять коляску, а папе его скрипку.
И еще он очень странно выглядит, согнувшись под большим рюкзаком и с двумя узлами в руках.
Но вечером, в незнакомой, набитой чужими людьми комнате она ни за что не хотела, даже между родителями, лежать на полу. Плакала, не засыпала. Она плакала не только в эту, первую ночь. Дома веселая щебетунья, здесь она часто хныкала, капризничала, когда мать ее кормила непривычной кашицей из размоченного в воде черного хлеба. И хоть со слезами на глазах, да проглатывала. Только, видно, ее животик от такой еды болел, Лейя гладила его, просила: "Потерпи, доченька, потерпи". А когда Анечка от этого поглаживания засыпала, Лейя торопилась во двор убирать снег. Она работала дворничихой, чтобы получить спасительный "Ausweis" - удостоверение, что работает, которое во время ночных проверок, так называемых акций, может предъявить. Потому что тех, кто не имел такого удостоверения, прозванного здесь "временным разрешением еще немного пожить", забирали. Хотя солдаты и орали, что тех, кого забирают, переводят в рабочий лагерь, все знали, что никакого лагеря нет, а есть вырытые в пригородном лесу ямы. Об этом рассказал случайно спасшийся и прибежавший в гетто мужчина. Оказывается, он прыгнул в яму до выстрела. Ночью, когда солдаты уехали, он вылез. Снял с себя окровавленную чужой кровью одежду, нашел в брошенных узлах брюки, пиджак, шарфом замотал, будто страдал от зубной боли, половину лица - пусть не бросается в глаза его отнюдь не арийская внешность, - утром вышел на дорогу. Какой-то мужик, ничего не спрашивая, довез его до города. А там, выждав в подворотне бредущую мимо колонну своих, юркнул в нее и вернулся в гетто.
Этот его рассказ люди в панике передавали друг другу. Тому, что человек вернулся в гетто, одни удивлялись, другие понимающе вздыхали: "Куда еще ему было деваться?"
У отца Анечки, Ильи Шераса, "Ausweis" был. Он, скрипач, догадался назваться столяром и работал на какой-то мебельной фабрике. Лейя вздыхала: дома она ему не давала гвоздь в стену вбить, чтобы не поранил руку, а тут…
Но главной их болью была Анечка. Она худела. И перестала не только улыбаться, но даже плакать не было силенок, - их хватало только на хныканье, слезные жалобы. И все время просилась на руки, словно ища у родителей защиты. Хотя откуда ей, крохе, было знать, что какой-то хороший немец предупредил работающих у него евреев, что готовится тотальная акция в отношении детей, то есть заберут всех как балласт Третьего рейха.
Эта страшная весть мгновенно облетела гетто. Люди принялись готовить укрытия. В одних квартирах задвигали лаз в погреб, через который, вынув дно, можно было бы спуститься вниз вместе с детьми, а оставшиеся наверху соседи в последний момент его закроют и завалят одеждой. В других квартирах таким же способом маскировали вход в какую-нибудь маленькую комнатку или каморку.
Илья решил, что убежище в самом гетто ненадежно, что ребенка надо вынести в город. Но к кому?
Утром, на фабрике, когда они с Винцентом укладывали доски для просушки и рядом никого не было, он поделился этой грустной вестью и своей тревогой. Но Винцент не понял его намека. А может, не хотел понять.
Да, нелюди эти немцы, настоящие нелюди.
Илье пришлось решиться.
- Может, пан Винцент приютит нашу девочку? Она светловолосая и маленькая, еще не говорит. Так что сразу заговорит по-литовски или по-польски, как вам с женой будет угодно.
- Побойтесь Бога, пан Илья! Ведь за нее наших четырех детей заберут.
У этих сволочных немцев одно наказание - повесить или расстрелять.
- Боже упаси, пан Винцент, я этого не хочу! Но, может, ее как-нибудь спрятать…
- Негде, пан Илья, негде. Да и кругом соседи.
Даже не задвинув свой конец доски в паз, Винцент вышел во двор, на ходу доставая свой мешочек с махоркой, - в сушилке курить нельзя.
До самого конца дня они работали молча. И только вечером, прощаясь, Винцент заговорил:
- Не обижайтесь, пан Илья, я бы всей душой. Но у меня четверо…
- Понимаю…
И на самом деле понимал. Только было больно. Очень больно.
Лейе он об этой своей попытке не рассказал. Но она, видно, что-то чувствовала. И ночью, когда все соседи спали, шепотом предложила подумать о ком-нибудь из оркестрантов. Все-таки коллеги, столько лет рядом сидели в оркестровой яме.
Решили просить Венцкуса. Вроде приличный человек, даже дружелюбный. И что немаловажно - его, Илью, ведут на работу и обратно в гетто как раз по той улице, где живет Венцкус.
На следующий вечер, перед самим концом работы, уже в темноте, Илья спорол с пальто обе желтые звезды, в колонне встал с правого края, и когда приблизились к парадной дома, в котором живет Венцкус, вбежал в нее. Постоял, чтобы убедиться, что за ним не гонятся. И все равно по лестнице поднимался медленно.
Венцкус, открыв дверь, очень удивился. Не пригласил войти. А стоявшая за его спиной жена просто испугалась.
- Что господину нужно? - спросил Венцкус Илью как чужого.
Илья изумился: неужели не узнал?
- Я Шерас, из оркестра. Теперь мы в гетто, и нашей доченьке грозит опасность. Моя жена и я хотели вас просить…
- …Чтобы мы рисковали своей жизнью?
- Нет… - И повторил свои аргументы: - Девочка не похожа на нас. Она светловолосая. И еще не говорит. Так что у вас заговорит сразу…
- Ничем помочь не могу, - прервал его Венцкус и уже собирался закрыть дверь. Но, видно, почувствовал жестокость своего отказа, добавил более спокойно: - Немецкая власть слишком беспощадна, чтобы мы могли решиться нарушить ее запреты. Не наша вина, извините, - и закрыл дверь.
Илья продолжал стоять перед зарытой дверью. Слышал, как Венцкус говорит жене:
- Ребенка, конечно, жалко, но мы же не виноваты в том, что немцы их так ненавидят?
"Конечно, не виноваты", - беззвучно вздохнул Илья и медленно, почему-то останавливаясь на каждой ступеньке, хотя и не надеялся, что его окликнут, спустился вниз.
Лейя по его виду сразу все поняла.
- Хорошо, что хоть ты вернулся.
- Хорошо…
Ночью они опять не спали. Лейя - от отчаяния, что Венцкус отказал, а солдаты могут прямо сейчас ворваться и схватить Анечку. Илья перебирал в памяти других оркестрантов - кого еще можно попросить спасти ее? Один холостой, другой откровенный антисемит и даже может вызвать полицию, а у кого-то, как у Винцента, свои дети, и он просто побоится. Может, попросить Пожераса?
Лейе он о том, что попытается просить Пожераса, не рассказал, чтобы зря не волновалась. Но она, видимо, что-то почувствовала. Попросила:
- Будь осторожен.
Сперва все повторилось, как накануне. Вечером, после работы, он опять спорол с пальто желтые звезды, встал с края колонны. Но на тротуар шагнул на соседней улице. К счастью, пустынной. Дом, в котором живет Пожера, знал, - как-то после спектакля они вышли вместе. Дом он показал, только квартиру не назвал, - ни к чему это тогда было… Правда, упомянул, что весной черемуха скребется прямо в окно. Значит, скорее всего, он живет на втором этаже.
Там оказались четыре квартиры. За которой из этих дверей живет Пожера?
Он тихонько переходил от одной двери к другой. Стоял, прислушивался. Но за каждой - тишина. Да и опасно было так стоять - в подъезд мог кто-то войти. И он несмело коснулся звонка ближайшей к лестнице двери, чтобы, если откроет немец, убежать.
Но дверь открыл… Стонкус! Ведущий артист драматического театра. Сзади стояла его жена, тоже артистка.
- Извините, пожалуйста, я, кажется, ошибся. - Не говорить же, что шел к Пожере и тем самым подвести его. - Сейчас уйду.
- Ничего, господин Шерас, ошибку не обязательно исправлять. Заходите. Ни моя жена, ни я не заражены немецкой ненавистью к людям вашей национальности.
- Спасибо. - Илья все-таки нерешительно переступил порог.
- Раздевайтесь, у нас тепло.
Сняв пальто, под которым на свитере оказались пришитые желтые звезды, Илья вошел в богато обставленную гостиную. На стенах висели фотографии хозяина в разных драматических ролях. И среди них… Стонкус в форме немецкого офицера!
Стонкувене, видно, перехватила его взгляд.
- Пришлось повесить в качестве индульгенции на случай прихода нежелательных гостей.
- Отказаться от роли было нельзя, - объяснил хозяин. - Как в народе говорят: "На чьей телеге сидишь, того песню и поешь". Но вообще роль разноплановая, и мы с режиссером очень старались, чтобы мой персонаж не вызвал у зрителя симпатии, и даже наоборот… Надеюсь, нам это удалось. Извините, мы вас на минуточку покинем.
Илья остался один. Несмотря на приветливость хозяев, он хотел скорей уйти отсюда, от этой смотрящей на него фотографии.
Стонкус вернулся почти сразу. Казалось, он не понял ни страха гостя, ни грозящей ему самому - если у него застанут такого гостя - опасности. Заговорил о театре.
- К сожалению, оркестр нашего театра, в котором вы работали, в целях экономии сократили. На некоторые спектакли приходится приглашать музыкантов из оперного театра и играть эти спектакли, когда там выходной. А у вас теперь есть работа?
- Я теперь столяр.
- Но вам же надо беречь руки.
- Нам нельзя не работать.
- А хотя бы вечером, для души, вы можете играть?
- Скрипка осталась дома. Когда нас гнали в гетто, не разрешили ее взять. Даже детскую коляску вырвали у жены из рук.
- Вы там с ребенком?
- Да, с доченькой.
- Жена тоже обязана работать?
- Это единственный, хоть и слабый шанс пока оставаться живыми. Ей повезло, что взяли дворником в нашем же доме, чтобы могла время от времени забегать к ребенку. Малышка там одна. Соседи тоже на работе.
- Какие соседи?
- Которые живут в одной с нами комнате.
- Простите, вы живете в одной комнате еще с кем-то?
- Да, у нас четыре семьи. Но это не главная наша беда.
Он очень хотел, чтобы Стонкус спросил еще о чем-нибудь. Но в гостиной затянулась опасная тишина. Боясь, чтобы хозяин не заговорил о чем-нибудь другом, Илья решился:
- Один хороший немец предупредил, что скоро в гетто проведут акцию - заберут всех детей как бесполезных для Рейха. А что с ними сделают, мы знаем… - И повторил то, что уже говорил другим: - Нашей девочке годик. - Хоть он и старался держаться, голос его задрожал. - Она светловолосая, на нас с женой не похожа. И еще не говорит.
Стонкус вдруг встал. Неужели все-таки будет звонить в полицию? Нет. Открыл дверь явно в кухню, - оттуда пахло едой.
- Алдона. Выйди, пожалуйста, к нам.
- Сейчас. Только забелю суп.
- Потом забелишь.
Когда она вошла, Илья встал. Даже в домашнем платье и переднике она оставалась той же знаменитой артисткой, лишь исполняющей роль домашней хозяйки.
Муж придвинул ей кресло.
- Садись. А вы, - он повернулся к Илье, - повторите жене то, что рассказали мне.
Илья откашлялся, чтобы голос не дрожал, и повторил.
- Не волнуйтесь, моя жена поняла вас, - сказал хозяин, потом обратился к жене: - Господин Шерас уверяет, что девочка светловолосая и еще не говорит. Так что… - он все-таки замялся, - родного языка не знает.
У Ильи заколотилось сердце.
Но Стонкувене вдруг поднялась.
- Посмотрю, не убежал ли суп, - сказала она и вышла.
- Не волнуйтесь, жена сейчас вернется.
Но она не возвращалась. И Стонкус пошел за ней.
Илья ждал. Дверь в кухню оставалась закрытой. И голосов не было слышно. Илья понимал, что должен уйти. Тем более, что скоро станет меньше возвращающихся в гетто желто-звездных бригад, в одну из которых, выждав в подворотне, он должен будет юркнуть. И опять вернуться ни с чем…
Наконец дверь отворилась и вернулся Стонкус, держа перед собой поднос с тремя тарелками супа и горкой нарезанного хлеба.
Хозяйка расставила тарелки.
- Извините за скромное угощение. Не моя в том вина. Но заправлен суп настоящим молоком, а не эрзацом. Знакомая молочница из деревни приносит.
- Спасибо большое, - сказал Илья не зная, как попросить, и повторил: - большое спасибо. Но… можно его отлить в баночку, чтобы я отнес ребенку. Вносить что-либо в гетто запрещено, но я спрячу бутылочку под пальто, может, сегодня охрана не очень лютует.
Илье показалось, что у Стонкувене в глазах заблестели слезы. Он отвел взгляд.
Заговорил ее муж:
- Ешьте, господин Шерас. Для вашего ребенка жена нальет отдельно. И хлеб весь заберете. Нам пока, благодаря театральному буфету, хватает.
- Спасибо. Сердечно благодарю. - Голос Ильи все-таки дрожал. И хотя взял ложку, сразу есть не решался.
- Ешьте пока не остыл, - посоветовала хозяйка. - У нас прохладно.
И хотя Илья послушно принялся есть, думал о главном: как спасти Анечку.
Наконец решился:
- Я понимаю, что не имею права просить об этом.
- О чем именно?
- Приютить нашу доченьку. Ведь это риск. Но, может, вас, ведущих артистов театра, ни в чем таком не заподозрят. В крайнем случае сможете объяснить, что из деревни привезли племянницу. Девочка светловолосая…
Он умолк.
Хозяева тоже молчали.
Наконец Стонкус встал, подошел к жене, поцеловал ей руку.
- Не отказывай. Может, Бог за это услышит нашу мольбу и у нас родится своя. Ты же хочешь девочку.
Стонкувене кивнула и заплакала. Илья тоже не мог сдержать слез. Да и не старался: Стонкусы согласны приютить Анечку! Он был готов упасть перед ними на колени, целовать им руки, ноги, целовать их одежду. Но смог только пробормотать:
- Спасибо! Вы… вы ангелы, наши ангелы-спасители. Я буду осторожен и принесу ее тайком. Никто не увидит. Вы ангелы.
В подворотне он еле дождался колонну возвращающихся в гетто. Шагал, едва не наступая идущему впереди на пятки.
Наконец Илья вошел в гетто. Немца у ворот не было, литовский охранник и свои полицейские не очень усердствовали, и Илья пронес свое богатство. По улочке почти бежал. Только перед самым домом спохватился, что нельзя появиться таким счастливым, тем более объяснить повод. Ведь у соседей тоже есть дети…
2
Ночью Лейя с Ильей, возбужденные, не сомкнули глаз. Сперва Лейя допытывалась: не испугал ли Стонкуса его приход. Неужели искренне пригласил войти? А как на это прореагировала его жена?
Илье даже пришлось описать их гостиную. Только о фотографии, на которой Стонкус в форме немецкого офицера, промолчал. И еще о том не рассказал, что Стонкувене, поняв цель его прихода, резко поднялась и вышла в кухню, что долго, пока муж не пошел за нею, не возвращалась. Зато живописал, как она уговаривала его, чтобы он съел суп.
Лейя вдруг заплакала.
- Ну что ты? Радоваться надо, а ты плачешь. Они же Анечку спасут!
- Это я от радости, что наша доченька будет жить. Пусть сиротой, у чужих людей, но вырастет. И, может, будет счастлива.
У Ильи сердце защемило от этого "сиротой, у чужих людей", но он ничем не выдал себя.
А Лейя продолжала всхлипывать.
- Ты попроси наших спасителей, чтобы они потом, когда Анечка вырастет, ей рассказали, что у нее были родные отец и мать.
- Почему только "были"? Может, и будем. Может, Гитлер не успеет всех нас убить. На фронте у него дела неважные.
- Фронт еще далеко, а мы здесь…
Он гладил ее руку.
- Давай лучше думать, как дочь вынести отсюда. Даже спрятав под пальто, нельзя, ведь никто зимой не ходит в расстегнутом пальто. В рюкзаке тем более. Из гетто нечего нельзя выносить. Охранники увидят, прикажут показать, что там, или, хуже того, начнут по рюкзаку лупить дубинками.
Лейя вздрогнула. И оба молчали. Только Анечка, лежа между ними, во сне чмокала губами. Видимо, снилось, что сосет грудь.
Наконец Лейя зашептала:
- Может, Лейзера попросить?
- Какого Лейзера?
- Моего двоюродного брата. Он здесь стал трубочистом. А трубочисты единственные имеют "пассир-аусвайзы", позволяющие ходить по городу в одиночку, и, главное, ящики, в которых таскают свои причиндалы. В них, вроде, есть двойное дно, куда они прячут съестное, которое некоторые сердобольные хозяйки дают им за работу. А охранники их пропускают без проверки: никому неохота запачкаться сажей. Не зря трубочисты считаются самыми сытыми людьми.
- Какая ты у меня умница! Если внизу просверлить отверстия для доступа воздуха и раздобыть легкое снотворное… - Он, кажется, был готов прямо сейчас, ночью, бежать сверлить эти отверстия.
- Куда ты? Ведь ночь. Завтра я с Лейзером поговорю.
- Никакому Лейзеру, хоть он твой родственник, я ребенка не доверю. Сам вынесу. Да и Стонкусы могут испугаться чужого человека и откажутся взять девочку. Да и Анечка Лейзера будет бояться. Я только попрошу его одолжить мне этот ящик. А у Стонкусов я ее разбужу, помою, и они залюбуются нашим ангелочком. - Называть ее ангелочком не надо было, поскольку Лейя опять заплакала. И он ей зашептал в самое ухо: - Не плачь. Ведь она будет жить. Понимаешь - жить!
Плакать Лейя перестала, но до самого утра они так и не уснули.
Вечером, только войдя в гетто, Илья поспешил к Лейзеру, и до самого полицейского часа они в каком-то сарайчике почти вслепую - лишь слабый свет луны проникал через приоткрытую дверь - готовили для Анечки укрытие.
Чтобы скрыть от соседей правду, Илья сказал, что они перебираются к родственникам (к тому же Лейзеру), где в комнате осталось всего одиннадцать человек, поскольку, к несчастью, у жившего там молодого парня охрана ворот при обыске обнаружила толь, обозвала партизаном, и за это забрали всю его семью.
Но Анечка на новом, незнакомом месте, где были одни взрослые, долго не засыпала, капризничала, и Лейе пришлось дать ей раньше времени легкое снотворное, добытое за свою и Ильи двухдневную порцию хлеба. Боялась, чтобы дочка, когда ее понесут, не проснулась еще по дороге и от страха не заплакала.
Провожала их Лейя ранним утром (на улочках бригады еще только собирались) и лишь до шлагбаума перед воротами. Дальше ей было нельзя. Смотрела, как Илью с ящиком выпустили через приоткрытые ворота, которые тут же сомкнулись, и она его, уходящего, не видела. Все равно еще стояла, мысленно идя рядом, пока геттовская охрана не прогнала ее.
Она повернула назад. Побрела чистить свой бывший двор.
Убирала. Скребла снег. Руки привычно делали свое дело. Но сама еще будто шла с мужем. Волновалась - не задержали бы, хотя Лейзер дал свой "пассир-аусвайз", и Илья вымазал руки сажей.
Дошли они благополучно. На улицах в такую рань не было ни одного полицейского, тем более немца. Редкие прохожие не обращали на него внимания. Но Стонкусов он явно напугал. Лишь после второго звонка в передней послышались шаги и Стонкус спросил почему-то по-немецки:
- Кто вы?
- Господин Стонкус, это я, - и на всякий случай, если соседи их слышат, добавил: - трубочист.
Стонкус узнал его голос и сразу открыл дверь. Он был в халате поверх пижамы.
- Извините, пожалуйста, - зашептал Илья, - что в такую рань и без предупреждения. Но в любой час могло начаться…
- Ничего, ничего, мы уже не спали, - сказал он, хотя Стонкувене вышла тоже в халате и явно заспанная.
Илья осторожно опустил ящик.