- Куда можно выгрузить это?
Стонкус, кажется, все понял.
- Сейчас. - Он отодвинул коврик и постелил газеты.
Оба молча смотрели, как Илья укладывает на них какую-то цепь со свисающей с нее гирей, странные, на длинных ручках щетки и другие незнакомые, но, по-видимому, нужные для чистки дымоходов предметы. Наконец осторожно приподнял доску. Под нею на боку, поджав ножки, лежала спящая девочка. Илья осторожно вынул ее, и она, не просыпаясь, их тут же рапрямила и продолжала спать.
- Несите ее в гостиную, - предложила Стонкувене. - Здесь прохладно.
А мы пока согреем воду, - ребенка после такой дороги надо помыть.
- Я тебе помогу. - Стонкус вышел вслед за нею. Дверь осталась приоткрытой, и Илья услышал, как Стонкус сказал:
- Она на самом деле не похожа на еврейку.
Илья легонько гладил дочь, стараясь не расплакаться. И шептал ей в самое ушко:
- Живи, дитя мое, живи. Вырастай большой, счастливой. А мы с мамой оттуда, с небес, будем смотреть на тебя и радоваться.
Вскоре вернулись Стонкусы с большим ведром воды. Илья внес спящую дочку в ванную комнату и стал снимать с нее жалкую одежонку. Она проснулась и, испугавшись чужих людей, крепче обхватила отца за шею. Он посадил ее в большой таз с теплой водой, но Анечка все равно не отпускала его руки.
А когда чужая тетя стала ее мыть, и вовсе заплакала. Илья гладил ее. Успокаивать не решался, - в этом доме не должна звучать еврейская речь. Анечке надо научиться понимать литовский язык, а потом и самой заговорить на нем.
Илья понимал, что должен уходить: он обещал Лейзеру сразу вернуть ящик, чтобы тот успел выйти из гетто и выполнить назначенную на сегодня работу. Но Анечка - чистенькая, укутанная в хозяйскую большую махровую простыню - рвалась к нему на руки. Только сидеть рядом она не хотела, начинала всхлипывать. Илье казалось - малышка чувствует, что он собирается уходить. И на самом деле, как только он вышел в переднюю и стал складывать все в ящик, она босиком, путаясь в этой большой простыне, выползла к нему. И даже все норовила влезть обратно в ящик. Илье пришлось вернуться в гостиную. Не помогали старания Стонкуса, который пытался отвлечь девочку, - то прикладывал к ее ушку часы, чтобы она слушала их тиканье, то давал поиграть со снятым с полочки игрушечным зайчиком. Илье приходилось брать дочь на руки, убаюкивать в надежде на то, что она уснет, - может, еще действует снотворное, но стоило осторожно положить ее на кровать, как она просыпалась.
И так раз за разом. Наконец он все-таки был вынужден уйти, оставив ее плачущей. А на лестнице сам дал волю слезам.
Лейе он этих подробностей не рассказал. Успокоил, что всю дорогу туда Анечка спала, что у Стонкусов ее выкупали и укутали в большую махровую простыню, что Стонкувене сварила для нее манную кашу. Но того, что почти убежал, оставив ее плачущую, не рассказал. А еще он не сказал, что Стонкувене, поднося ей ложечку каши, говорила:
- Ешь, Онуте, ешь.
Лейя вроде успокоилась. Однако ночью вдруг проснулась и схватила его за руку.
- Анечка плачет!
- Успокойся. Тебе приснилось.
- Нет, я слышу. Здесь слышу, как она там, у чужих людей, плачет.
- Не чужие они. Спасители.
Через три дня облаву на детей, о которой предупреждал тот немец, увы, провели. В полдень, когда взрослые были на работе, в гетто внезапно на грузовиках въехали местные ретивые пособники немецкой власти. Они врывались в дома и хватали пытающихся убежать от них детей. Подростков заставляли самих забираться в кузова, а плачущих малышей, раскачав за ручки и ножки, просто швыряли туда.
Гетто после этой облавы погрузилось в траур, хотя по утрам взрослые, как прежде, должны были собираться в одном месте, чтобы выйти, как положено, единой колонной. Здоровались безмолвно, лишь сочувственными вздохами. Днем из местных мастерских доносился визг электрической пилы. Он походил на душераздирающие вопли. Детей и прежде, особенно на улочке, ведущей к воротам, не было, чтобы, если в гетто неожиданно нагрянет какой-нибудь эсэсовец, он их не видел. Ведь рейху были нужны лишь работающие евреи.
А теперь и на крайних улочках детей не было. Немногие, спасшиеся в укрытиях, должны были тихо сидеть в комнатах, и если в гетто опять ворвутся солдаты, немедленно прятаться в укрытия.
Лейя с Ильей разделяли горе осиротевших родителей. И скрывали друг от друга часто охватывавшее их чувство страха: так ли их доченьке у Стонкусов безопасно? Ведь соседи могут заинтересоваться, откуда у бездетной семьи вдруг появился годовалый ребенок? Чтобы не выдать тревоги, делились только тоской по Анечке и утешались тем, что хорошо, когда есть о ком тосковать…
Все разговоры о ней они вели, уединившись на широкой лестнице черного хода, которым никто не пользовался. Лейя давала волю другим своим переживаниям: не плачет ли Анечка, не тоскует ли по ним, стала ли понимать литовскую речь. Илья ее утешал - литовские слова, наверное, стала понимать, дети легко усваивают все новое. Но главное - она в безопасности, никто на таких актеров, как Стонкусы, не станет доносить. Они же гордость Литвы.
И когда Гитлеру придет конец - а судя по разговорам рабочих на фабрике, немцам на фронте худо, - Стонкусы вернут им доченьку живой и здоровой.
Лейя про себя вздыхала: только бы выжить…
3
Выжили. После почти двух лет в гетто и стольких же в концлагерях (они были в разных и ничего друг о друге не знали) они вернулись в город.
Первым вернулся Илья. Сразу после освобождения он и еще трое таких же доходяг, в тех же полосатых арестантских робах с лагерными номерами, решили сразу отправиться домой. То брели пешком, то какой-нибудь сердобольный крестьянин подвозил. Иные жители даже пускали их к себе переночевать. Но в основном ночевали в пустовавших хлевах или сараях, - хозяев, видно, немцы вывезли, а может, те от страха перед большевиками сами удрали вместе с отступающей немецкой армией.
Спутники Ильи, несмотря на усталость, допоздна предавались мечтам о жизни, которая их ждет дома. Илья молчал, потому что после побоев особо жесткого обершарфюрера Вернера стал сильно заикаться, но главное, оттого что в отличие от них, видевших свою будущую жизнь продолжением прежней, он свою не представлял без Лейи. Что хрупкая Лейя могла в аду концлагеря выжить, он не надеялся…
Сколько времени они добирались, Илья и сам не знал, - все эти дни и ночи слились во что-то очень долгое и трудное. Где и как перешли границу, понятия не имел. Даже не знал, была ли она.
Когда наконец дотащился до знакомого пригорода, он от волнения едва переставлял ноги, а по щекам вдруг потекли слезы: сейчас он увидит Анечку! Но оттого, что прохожие удивленно глазели на них, одетых в странные полосатые робы да еще по геттовской и лагерной привычке бредущих по мостовой, он понял, что ему нельзя в таком виде появляться у Стонкусов. Что он должен сперва зайти домой переодеться. Ведь когда их переселили в гетто, дома остался полный шкаф одежды.
Кивнув своим попутчикам и едва выговорив: "В д…д…добрый путь", - свернул на свою улицу. Если бы не уцелевшие кое-где дома, он бы ее не узнал. Кругом были одни руины. Неужели их дома тоже нет?
Переставлять ноги стало еще трудней. Но он брел. Там, за углом, их дом.
Уцелел! Из-за развалин вокруг дом выглядит непривычно высоким.
Кто эти люди, которые убирают обломки?
Вдруг ему показалось, что мужчина, согнувшийся под тяжестью носилок, на которых лежит какая-то глыба, - их сосед Тадас Повилюнас. Но подойти не решался. Ждал, пока, свалив глыбу в кузов грузовика с опущенными бортами, Тадас со своим напарником будут возвращаться.
Когда они приблизились, Илья все же поздоровался.
Тадас недоуменно посмотрел на него. Илья, от волнения еще больше заикаясь, назвал себя.
- Господи! - Тадас опустил на землю носилки и перекрестился.
- Вы?! А мы уже не чаяли вас дождаться. Моя Котрина даже спрашивала ксендза, можно ли молиться за упокой души некрещеного человека. А госпожа Лейя тоже жива?
- Н…н…не знаю.
- Товарищ бригадир, - обратился Тадас к какому-то мужчине, - я свои часы завтра отработаю. Сосед вернулся, можно сказать, с того света. - И, повернувшись к Илье: - Идемте, заглянем к нам.
- Я… сперва д…д…домой.
- Потом домой. Потом. Я пойду с вами. А пока - к нам, обрадуем мою жену.
Илья послушно побрел за ним.
Своей жене Котрине Тадас сказал:
- Порадуйся, господин Шерас вернулся. Можно сказать, с того света.
Она перекрестилась.
- Господи, а мы уже не надеялись.
- Я д…д…должен снять эту… - Илья жестом показал на свою лагерную робу. Чтобы меньше заикаться, он старался меньше говорить.
- Обязательно снимете это тряпье. Сейчас подберем что-нибудь.
- З…зачем подбирать? Д…дома есть, что одеть.
Тадас переглянулся с женой.
- Господин Шерас…
- К…какой я господин? Просто Илья.
- Хорошо. Господин Илья, вы только не расстраивайтесь. На улице не останетесь.
- П…почему на улице?
- Дело в том, что в вашей квартире живут другие люди.
- Как эт…то живут? К…кто их пустил?
- Немецкая власть. Много еврейских квартир тогда опустело, - вздохнула Котрина.
Чтобы больше ничего не объяснять, Тадас открыл дверцу шкафа, достал какой-то пиджак. Повертел в руках и вернул на место. Достал другой. И брюки.
- Наденьте. Пока будут широковаты. Но ничего, поправитесь. - И повернулся к жене: - Достань рубашку, ту, клетчатую. Она будет в самый раз.
- С…спасибо. М…можно, я сразу надену? - сказал Илья, не объясняя, что к Стонкусам не может явиться в лагерном. Да и Анечку напугает. - А эт…тот сожгу во дворе. Хочу, - он замялся, - в…видеть, как оно г…горит. Потом уйду.
- Можете не уходить. Вы нам не мешаете.
- Мне н…надо. Обязательно н…надо. - Но куда и зачем, объяснять не стал.
- Только сперва поешьте.
- Б…большое спасибо.
То, что он назвал лагерным тряпьем, горело долго, очень долго, словно нехотя. А когда пламя наконец проглотило номер, Илья оставил эту полосатую "униформу" дотлевать и вернулся к Тадасам, хотя ему и очень не терпелось пойти к Анечке.
- Долго же ваши шмотки горели, - удивился Тадас.
Котрина разлила борщ в три тарелки, Илье больше всех.
- Жаль, что забелить нечем.
А он и забыл, что борщ забеливают. И удивился, когда Котрина положила на стол целую буханку хлеба. Как он в лагере мечтал об этом - чтобы на столе лежала целая буханка, от которой можно отрезать толстые ломти.
Тадас отрезал три, каждому по одному. И одинаковые.
Илья откусывал от своего по маленькому кусочку, чтобы хватило на весь борщ.
Поблагодарив хозяев, заторопился уходить. Они тактично не спросили его куда. Но Тадас вдруг попросил его без него в свою (он даже запнулся) бывшую квартиру не ходить.
- Я н…не туда.
Оказавшись на улице, Илья вдруг почувствовал себя очень одиноким. Навстречу ему шли какие-то чужие люди. Он пытался утешать себя тем, что ведь и раньше, до войны, по улицам ходили незнакомые люди. Да, но тогда он чувствовал себя им ровней.
Свернув на улицу, где жили Стонкусы, Илья разволновался: сейчас он увидит Анечку! Узнает ли она его? Наверное, не узнает. Ведь тогда она была совсем маленькой! А прошло столько времени. И что с Лейей? При ликвидации гетто их разлучили. Говорили, что женщин увезли в другой лагерь. Хоть бы она там выжила…
Вдруг он остановился в испуге: куда заберет Анечку? Ведь в их квартире живут другие люди!
По лестнице поднимался с бьющимся сердцем. Жаль, что один. Знать бы, в каком лагере Лейя, расспросил бы кого-нибудь.
В дверь Стонкусов позвонил не сразу. Ждал, пока сердце перестанет колотиться. На звонок нажал робко. Даже показалось, что в квартире его никто не услышал. Но нет, кто-то идет к двери. Открывает!.. Но это почему-то не Стонкус, а какой-то незнакомый мужчина.
- Д…добрый день. Я… - Он замялся, не знал, как теперь сказать - к "господину" или к "товарищу". - К артисту С…стонкусу.
Мужчина ухмыльнулся.
- Для этого вам надо поехать в Германию.
- К…как в Германию? Их что, вывезли?
Мужчина опять ухмыльнулся.
- Может, и захватили с собой. А может, сам драпанул со своими хозяевами.
- К…какими хозяевами? Он же ар…артист. И жена его ар…артистка.
- А что, артисты не могут быть предателями? Короче, теперь эта квартира принадлежит мне.
За его спиной, на вешалке, Илья увидел шинель советского офицера. А новый хозяин уже взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.
- Меня удравшие в Германию не интересуют. И прошу больше сюда не приходить.
И закрыл дверь.
Илья так и остался стоять по ту сторону квартиры Стонкусов. Корил себя за то, что не объяснил офицеру, что Стонкус не сотрудничал с немцами. Наоборот, спас их дочку.
Но дверь была закрыта. А позвонить еще раз он не решился.
На обратном пути Илья едва не заблудился. Расстроенный, завернул на какую-то неизвестную, в развалинах, улочку. С нее повернул на другую, еще на одну, пока не увидел вдали верхушку знакомого костела, за которым их дом.
До поздней ночи он, от волнения еще больше заикаясь, рассказывал Тадасу и Котрине, как просил у рабочего на фабрике и у знакомого скрипача, чтобы те взяли ребенка. Получив отказ, не обижался, понимал, что не имеет права просить. Но они с Лейей так жаждали спасти дочку. Рассказал, как, случайно попав к Стонкусам, решился… Может быть, они, знаменитые артисты, не вызовут у власти подозрения? И Стонкусы на самом деле согласились. Сперва он, а потом и она. Но почему они уехали вместе с отступающими немцами? Неужели боялись наказания русских за то, что он сыграл роль немецкого офицера? Нет, скорей всего, их вывезли. И вот ребенок недосягаемо далеко. Даже подумать страшно о том, что он больше не увидит ее, что Анечка вырастет в чужой стране. Может, Стонкусы решили, что они с Лейей погибли, и не стали девочку травмировать правдой. Если Лейя в лагере чудом выжила и вернется, она, бедная, еще и этот удар судьбы не перенесет.
4
К счастью, Лейя выжила, вернулась. И прямо с товарной станции, куда дотащился их состав, поспешила к Стонкусам. Крепче повязала на голове платок, чтобы не соскользнул: не появляться же перед Анечкой бритоголовой лагерницей? Напугает ребенка. Да и перед Стонкусами неудобно.
Когда дверь открыл незнакомый человек, она растерялась. Пыталась объяснить, что, видно, ошиблась номером, что она к артисту Стонкусу. И на самом деле могла ошибиться, ведь до войны была у них всего один раз.
- Здесь такой больше не проживает.
- А вы не знаете где?
- Знаю. В Германии.
- Почему… в Германии?
- Потому что драпанули вместе со своими хозяевами. Я это уже сказал приходившему сюда мужчине.
У Лейи забилось сердце.
- Какому… мужчине?
- Вашей национальности. Я его просил и вас прошу больше меня не беспокоить. - И захлопнул перед нею дверь.
Лейя понимала, что должна торопиться домой, потому что, может, это приходил Илья, но стояла, уставившись на закрытую дверь. Анечки за нею нет. И Стонкусов нет. Спасли ее от немцев и увезли к ним же. Хоть и говорят, что теперь они другие, но ведь и те, прежние, остались.
Вдруг она привычно, как в лагере, оборвала себя: не думать о плохом! Не поддаваться страху. Правда, тогда был другой страх: что загонят в газовую камеру и оттуда, уже мертвую, сунут в печь крематория. А когда рыли противотанковые рвы, стоя по колено в ледяной воде, и становилось совсем невмоготу, тогда она молитвенно обращалась к Анечке: "Доченька, придай мне сил! Ради встречи с тобой и папой помоги мне!" И представляла себе, как Анечка при встрече обнимает ее. Внезапно Лейя словно очнулась: а ведь это Илья приходил сюда! Значит, живой, вернулся!
Преодолевая привычную боль в ногах, она спустилась по лестнице. И побрела домой - в их прежний, довоенный дом.
Добрела.
Лестница ей показалась какой-то другой, хотя и знакомой. Но кнопка звонка с красной точечкой была той же. Раньше ей не надо было звонить, она открывала дверь своим ключом. Даже когда их выгоняли в гетто, она, заперев дверь, сунула ключ в карман.
Но на звонок никто дверь не открыл. Еще раз позвонила. Опять тишина. "Может, его нет дома? Или… - она вдруг испугалась мелькнувшей мысли, - к Стонкусам приходил вовсе не Илья. У артистов ведь много знакомых. Но тот, новый хозяин, все же сказал "вашей национальности"".
Лейя устало опустилась на верхнюю ступеньку и стала ждать Илью. Даже задремала. Проснулась от стука входной двери. Сюда поднимались двое: женщина и мужчина. Но сил встать не было.
- Кого вы тут ждете? - строго просил мужчина.
- Своего мужа. Мы здесь живем.
- Может быть, когда-то жили. Но теперь живем мы. И вам тут делать нечего. Я уже предупредил об этом приходившего сюда мужчину.
- Моего мужа? Илью Шераса? - дрогнувшим голосом спросила Лейя.
- Не знаю. Я его документов не проверял. Хотя, наверное, следовало бы. А то теперь каждый… - он осекся, поскольку явно хотел сказать "еврей", - может претендовать на хорошую квартиру.
Лейя был готова бежать искать Илью. Даже встала. Но спохватилась: она не знает, куда бежать.
- А… где он?
- Это не мое дело. И прошу больше нас не беспокоить.
Лея смотрела, как он своим ключом открывает их дверь, пропускает жену, сам собирается войти. Но на пороге остановился.
- Спросите в пятой квартире. Я их видел вместе.
- С Тадасом?
Но он не ответил. Вошел, закрыл дверь. Щелкнул замок.
Лейя стала спускаться по лестнице. Понимала, что должна торопиться - ведь там, в пятой квартире, у Тадаса ее Илья! Но почему-то останавливалась на каждой ступеньке, оттягивала время: может, этот новый жилец их квартиры нарочно так сказал, чтобы избавиться от нее.
Перед дверью Тадаса прислушалась. Там было тихо. Может, Тадас на работе, а Котрины тоже нет.
Хоть и не сразу, решилась позвонить.
- Кто там?
- Господин Тадас, это я, Лейя Шерене.
- Л…л…лейя?!
Нет, ей не послышалось, это голос Ильи. Она схватилась за ручку, чтобы не упасть, - ноги подкосились.
Дверь открылась. За спиной Тадаса стоял Илья, только трудно узнаваемый.
Он обнял ее, дрожащую, да и сам дрожал. Тадас с Котриной тихонько вышли. А они стояли обнявшись и сквозь слезы повторяли имена друг друга.
Внезапно Лейя заплакала:
- А наша доченька в Германии!
- З…знаю. Но н…не теряй надежды.
- Это я там, в лагере, не теряла, а здесь…
Услышав ее рыданье, Котрина вошла со стаканом воды.
- Попейте, нельзя оплакивать живую.
- Я не… ее… оплакиваю, себя.
Зубы Лейи стучали о край стакана.
- И себя нельзя. Вы оба живы, и слава Богу. А с ребенком еще встретитесь. В жизни всякие чудеса бывают. Разве не чудо, что назло Гитлеру вы оба уцелели?
- Ч…чудо.
- Ничего, Илюша, ничего. - Она только теперь осознала, что он заикается не от волнения. - Главное, что живой. А это пройдет.
Вернулся и Тадас.
- Жена права. Главное, что вы оба живы, что дочка хоть и далеко, но у надежных людей.