А вот в галерее я его не застал. Была суббота, середина дня. Мне сказали, что выставка открылась несколькими днями раньше, и на открытии Кассий присутствовал. Я плохо представлял себе обычаи этого мира. Немного расстроился, что не застал старого приятеля, однако это оказалось не так важно. Потому что я отчетливо увидел Кассия в его работах. Крупные полотна занимали три зала в галерее Уоддингтон. Всего их было около пятнадцати. И все они рассказывали о той ночи в Эль-Суэце. Те самые желтые огни над ночным копошением, которые я все еще помнил, вернее, стал вспоминать в ту субботу.
Открытый огонь. Дряхлая учетная книга, которую лихорадочно заполняет писец за столиком, в студеном ночном воздухе. Поначалу картины показались мне абстракциями. Их действие будто происходило на самом краю или сразу за краем обычных цветов. Но едва я понял, где нахожусь, все переменилось. Я даже отыскал Рамадинова песика - тот смотрел на меня с катера. Все это обогатило меня, хотя я не понимал почему. Видимо, мне стало ясно, насколько мы были близки, почти как братья. Ибо и он запечатлел в памяти людей, за которыми я наблюдал в ту ночь, с которыми мы ощутили такое единение и которых больше никогда не видели. Только там. В том ночном городе из другого мира. Мы об этом никогда не говорили, но, видимо, оба это поняли. И теперь эти люди были рядом.
Я отыскал книгу для посетителей, где полагалось оставлять свои отзывы. Были среди них напыщенные, даже заумные, некоторые сводились к одному: "Прелестно!" На одной из страниц во всю ширину было нацарапано нетвердой рукой: "ВЧЕРА НОЧЬЮ СТАРУШКУ ИЗУВЕЧИЛИ". Видимо, писал нетрезвый приятель Кассия. Больше на этой странице никто ничего не изобразил, фраза осталась в гордом одиночестве. Я немного полистал страницы и натолкнулся на имя мисс Ласкети - милая похвала таланту Кассия. Я пометил число и написал: "Пустынное племя оронсеев - злобных, коварных и агрессивных". Еще добавил: "Жаль, что не застал. Майна". Без адреса.
Вышел наружу, но что-то меня удержало, я решил еще раз пройти по галерее - на сей раз меня обрадовало, что внутри почти пусто. А когда понял, что именно потянуло меня обратно, сделал еще один круг, чтобы убедиться. Я где-то читал, что, восхищаясь ранними фотографиями Лартига, зрители не сразу понимали, что их привлекает, пока наконец кто-то не указал, что суть в естественном взгляде маленького мальчика с фотоаппаратом: он смотрит снизу вверх на взрослых, которых фотографирует. В тот день, в галерее, я увидел все точно под тем углом, под которым мы с Кассием смотрели в ту ночь с леера - вниз на мужчин, работавших в омутах света. Угол был приблизительно в сорок пять градусов. Я снова висел на леере и наблюдал - и там же находился Кассий, когда создавал эти картины. Мы в тот миг говорили всем им "прощайте". Прощайте.
Сердце Рамадина
Я прожил большую часть жизни, зная, что не могу дать Кассию ничего полезного. А вот Рамадину я как раз мог кое-что дать. Он позволял мне чувствовать привязанность. Кассий будто взывал ко всем: оставьте меня в покое. Это я увидел даже в его картинах, хотя они и воспроизводили ту ночь в Эль - Суэце. Но мне всегда казалось, что я мог бы помочь Рамадину в трудный момент. Если бы я только знал. Если бы он пришел ко мне и все рассказал.
В начале семидесятых я ненадолго уехал работать в Северную Америку и там получил телеграмму от дальнего родственника. Помню, как раз был мой тридцатый день рождения. Бросив все дела, я улетел ночным рейсом в Лондон, снял там номер в гостинице и поспал несколько часов.
В полдень я доехал на такси до Милл-Хилл и высадился у маленькой часовни. У входа промелькнула сестра Рамадина, Масси, потом, уже внутри, я увидел ее идущей по проходу. После дружбы в ранней юности виделись мы редко. Собственно, ни Рамадина, ни его родных я не видел целых восемь лет. Полагаю, все мы внутренне изменились. В одном из последних писем Рамадин написал мне, что Масси "вращается в богемных кругах" - работает на телевидении, на Би-би-си, в одной из музыкальных программ, что она честолюбива и крайне умна. Что бы он ни сказал про Масси, меня бы это не удивило. Она была моложе нас, приехала в Англию годом позже.
Собственно, я гораздо ближе был знаком с ее родителями, трогательной парой, у которой вырос этот очень трогательный сын. Отец Рамадина был биологом, и, когда ему приходилось занимать меня разговором, пока никого другого поблизости не было, он всегда заводил речь о моем дяде, судье. Как мне представляется, на профессиональном поприще мой дядя и отец Рамадина достигли примерно одинаковых высот. При этом мистер Рамадин оставался почти в полном невежестве относительно повседневной жизни (гаечные ключи, завтраки, расписания поездов), зато его супруга, тоже биолог, все за него организовывала и делала вид, что ей нравится жить в его тени. Их жизнь, их работа, их быт служили своего рода лестницей, по которой должны были подниматься вверх их дети. В подростковые годы я стремился проводить как можно больше времени в их упорядоченном, тихом и спокойном доме на Милл-Хилл. Из-за болезни Рамадина, его слабого сердца, жили они настороженно и приглушенно. Будто бы под стеклянным колпаком. Мне с ними было легко.
И вот я возвратился в те же места. Когда после похорон мы шли к дому Рамадина, мне показалось, что я падаю сквозь ветки дерева, на которое мы оба залезали много лет назад. Мы вошли в дом - он вроде как уменьшился, миссис Рамадин стала совсем хрупкой. В обрамлении седых прядей ее суровое лицо казалось красивее, мягче - потому что в былые времена она была с нами строга, хотя и великодушна. Одна Масси решалась бунтовать против материнских установлений, да и бунтовала почти всю жизнь.
- Слишком давно тебя тут не было, Майкл. Вечно ты в отлучке.
Слова ее были нацеленной на меня стрелой, выпустив ее, она подошла и позволила себя обнять. В прошлом мы вряд ли касались друг друга. В отрочестве я называл ее "миссис Эр".
Так я снова оказался в доме на Терракотта-роуд. В узкой прихожей какие-то люди приносили родителям свои соболезнования, потом переходили в гостиную, там диван, группка низеньких столиков и картины оказались точно на тех же местах, где были в моей юности. Наше прошлое сохранилось в неприкосновенности - маленький телевизор с кинескопом, те же фотографии Рамадиновых бабки и деда перед их домом в Мутвале. Прошлое, привезенное в эту страну, так и не истребили. Добавилось лишь одно: на каминной полке стояла фотография Рамадина в выпускной мантии Лидского университета. Плюмаж оказался ему не к лицу и ничего не скрывал. Рамадин выглядел осунувшимся, будто смертельно усталым.
Я подошел поближе и рассматривал фотографию. Вдруг кто-то схватил меня за локоть, намеренно вдавив пальцы в плоть, и я обернулся. То была Масси, и внезапно, с даже избыточной быстротой мы ощутили какую-то пугающую близость. Чуть раньше я видел ее в часовне - она прошла по проходу между отцом и матерью, села в первом ряду и сразу же склонила голову. В вестибюле, где приносили соболезнования, ее не было.
- Ты приехал, Майкл. А я и не надеялась.
- Почему же?
Ее теплые ладошки коснулись моего лица, а потом она отошла к другим - переговариваться, согласно кивать, раздавать дежурные объятия. Я ничего не видел, кроме нее. Я искал в ней черты Рамадина. Особой переклички между ними никогда не было. Он был рослым, довольно тучным, она - подтянутой и стремительной. "Богемные круги", - написал он мне. Волосы у них были одинакового оттенка, на этом сходство кончалось. И все же я чувствовал: что-то из него сохранилось в ней - нечто перешедшее после его внезапного ухода. Наверное, мне просто требовалось присутствие Рамадина, а его в комнате не было.
День оказался долгим, и, пока он длился, общались мы только через комнату, беседуя с различными родственниками. Подали обед, его ели стоя, я видел, как она, одного за другим, обходит членов этого живущего на чужбине семейства, этакая старательная пчелка, - от убитой горем старенькой тетушки к дядюшке, который по забывчивости балагурит, потом к племяннику, который не может понять, откуда у всех такое спокойствие, потому что он боготворил Рамадина - тот занимался с ним математикой и умел дать разумный совет в любой трудной ситуации. Я видел, как Масси присела с мальчиком на шезлонг в саду, и мне хотелось быть с ними, а не под прицелом любопытного взгляда одного из родительских приятелей. Может быть, потому, что мальчику было десять лет. И мне хотелось знать, что она ему говорит, чем обосновывает свои слова, почему мы ведем себя точно тайная секта, почему беседуем шепотом. А потом я увидел, что слезы текут не у мальчика, а у Масси.
Я бросил родительского приятеля на полуслове, вышел к ним, сел рядом, обнял ее содрогающееся тело - дрожь так и не утихла, - и ни одному из нас троих и в голову не пришло сказать хотя бы слово. А потом я поднял глаза, заглянул сквозь стеклянные двери в дом и понял, что все взрослые там, внутри, а мы, дети, - в саду.
Сгущались сумерки, и скромный дом Рамадина, когда-то являвшийся для меня прибежищем, предстал хрупким ковчегом. Последний гость медленно шел в сторону неосвещенной окраинной улицы. Я стоял рядом с родными Рамадина в прихожей и тоже собирался уходить - нужно было успеть на один из последних поездов к центру Лондона.
- Завтра днем я улетаю, - сказал я, - но, скорее всего, вернусь через месяц.
Она пристально вглядывалась в меня. Собственно, мы оба только этим и занимались весь день, будто бы заново оценивая давно знакомого человека. Лицо Масси стало шире, у нее изменилась повадка. Я отметил новообретенную, продуманную ласку в обращении с родителями. А ведь она провоевала с ними все подростковые годы. Я подмечал эти различия и одновременно осознавал, что ей легче заглянуть мне в душу, чем любому из моих недавних друзей. Она может извлечь из памяти прежнее представление обо мне и положить рядом с тем, что видит теперь. Она вечно оказывалась рядом с братом и со мной во время каникул - мы втроем бродили по городу, который еще не стал родным, где нам постоянно напоминали, что он нам не родной: мы вращались в странной замкнутой вселенной - автобус до бассейна в Бромли или до общественной библиотеки в Кройдоне или в Эрлз-Корт посмотреть лодочные гонки, или собачьи бега, или автомобильную выставку. Наверняка у нас в головах до сих пор хранились одинаковые схемы автобусных маршрутов. Она была свидетельницей всех перемен, происходивших со мной в те годы. Все это было у нее внутри.
А потом - пропуск длиной в восемь лет.
"Завтра днем я улетаю, но, скорее всего, вернусь через месяц".
Она стояла в прихожей и смотрела на меня - на лице явственно читалось горе от недавней утраты. С ней рядом стоял, придерживая ее за локоть, ее возлюбленный. Мы с ним уже успели переговорить. Если он и не был возлюбленным, то явно надеялся им стать.
- Ну, сообщи, когда вернешься, - обронила Масси.
- Непременно.
- Масси, ты бы проводила Майкла до станции. Вам есть о чем поговорить, - предложила миссис Эр.
- Да, пошли, - поддержал ее я. - Проведем часик вместе.
- Уйма времени, - заметила она.
Масси существовала в населенной части мира - Рамадин редко туда вступал. Ей незнакомы были колебания. Нам предстояло разделить значимый кусок наших жизней. Чем бы ни закончилась наша общая история с ее взмывами и провалами, мы обогатили и обокрали друг дружку со стремительностью, которой я отчасти научился от нее. Масси в одночасье принимала решения. Пожалуй, она больше походила на Кассия, чем на брата. Теперь-то я знаю, что мир не делится на две противоположности, все не так просто. Но в юности нам свойственно так считать.
"Уйма времени", - произнесла она. В этот час я сделал первые шаги обратно в ее жизнь. Мы пошли на станцию, и за разговором шаги наши становились все медленнее. Мы вступили в полную тьму - дорога шла вдоль футбольного поля, - и нам казалось, что мы перешептываемся в некоем неосвещенном углу сцены. Говорили в основном про нее. Про меня она и так уже знала достаточно - мой краткий и неожиданный успех, который привел меня в Северную Америку, одновременно выдернув из ее мира. ("Ты приехал, а я и не надеялась". "Вечно ты в отлучке, Майкл".) Мы извлекали на свет минувшие годы. Я так долго почти не общался с ними, даже с Рамадином. Время от времени слал открытку, чтобы обозначить, где нахожусь, тем дело и кончалось. Предстояло многое узнать о том, чем занимались все эти годы она и ее брат.
- Слышал про такую Хезер Кейв? - спросила она.
- Нет. А должен был? Кто она такая?
Мне показалось - вроде речь о том, что я мог ее встретить в Америке или в Канаде.
- Да вот Рамадин, судя по всему, был с ней знаком.
И Масси рассказала, что никто толком не знает обстоятельств смерти Рамадина. Его просто нашли - сердце не бьется, рядом лежит нож. И всё. Он забрел в темноту городского сада неподалеку от квартиры одной девушки. Вроде как он сходил по ней с ума, а она была его ученицей. Масси зашла в эту квартиру, там жила только одна девушка, четырнадцати лет, эта самая Хезер Кейв, он давал ей уроки. Если именно она и покорила его сердце, он, наверное, испытывал бесконечное чувство вины, заполнявшее его, как черные чернила.
Масси встряхнула головой и отвернулась от этой темы.
А потом сказала: по-видимому, жизнь брата в Англии складывалась несчастливо, по ее мнению, ему лучше бы было жить и работать в Коломбо.
Как-то так получается, что в любой эмигрантской семье есть человек, которому не прижиться в новой стране. Этому брату или этой жене, что молчаливо страдает в Бостоне, Лондоне или Мельбурне, жизнь кажется постоянным изгнанием. Я не раз встречал тех, кого одолевают неотвязные призраки прошлой жизни. И - да, действительно, Рамадин был бы счастливее в менее чопорном и менее многолюдном Коломбо. В отличие от Масси и, как она подозревала, от меня, Рамадин не был амбициозен. Он отличался неспешностью, обстоятельностью, он постигал важные вещи в своем собственном темпе. Я сказал ей, что до сих пор не могу понять, как он уживался со мной и с Кассием на пути в Англию. Она улыбнулась, покивала, а потом спросила:
- А ты с ним видишься? Я о нем иногда читаю.
- Помнишь, мы когда-то уговаривали тебя его не упустить?
И тут мы рассмеялись. В юности мы с Рамадином пытались убедить Масси, что Кассий составит ей идеальную пару.
- Может, и стоило бы… может, еще не поздно.
Она поддавала носком мокрые листья, она продела руку сквозь мою. Я подумал о втором отсутствующем друге. В последний раз я слышал про Кассия от одной актрисы со Шри-Ланки, которая в ранней юности дружила с ним в Англии. Она рассказала, как он пригласил ее на свидание, очень рано утром, на поле для гольфа. Принес пару стареньких клюшек, несколько мячей, они перелезли через ограду и бродили по полю - Кассий курил косяк и повествовал о величии Ницше, а потом попытался соблазнить ее прямо меж двух лунок.
Дойдя до станции, мы посмотрели расписание, а потом отправились в ночное кафе под железнодорожным мостом и сидели там, почти не разговаривая, глядя друг на друга поверх пластиковой столешницы.
Про себя я никогда не называл Масси "сестрой Рамадина". Слишком уж они были разными. Ее отличал открытый характер. Если ей что-то предлагали, она немедленно за это бралась, будто подхватывала куплет песни. Она была из тех, кого в прежние времена называли "боевыми". Так бы, наверное, выразились про нее мистер Мазаппа или мисс Ласкети. Но в тот вечер в полупустом железнодорожном кафе она казалась замкнутой, нерешительной. За одним из столиков сидела пожилая пара - они тоже были на похоронах и на поминках, однако с нами не заговорили. Мне очень хотелось, чтобы Рамадин оказался рядом. Я ведь к этому привык. Может, его присутствие обозначилось из-за того, что Масси притихла, может, возникшая между нами приязнь стремительно стерла прошедшие годы, но он подступил мне к самому сердцу, и я заплакал. В душу внезапно вернулось все: его медлительная походка, его смущение от непристойной шутки, его привязанность к этому песику из Адена, его заботливое отношение к собственному сердцу - "сердцу Рамадина", его узлы, которыми он так гордился и которые спасли нам жизнь, то, как выглядело его тело, когда он уходил прочь. И его изрядный ум, который мистер Фонсека разглядел, а мы с Кассием не заметили и не признали, но которым он, несомненно, обладал. Какую часть Рамадина я забрал внутрь, пусть даже в виде воспоминания, после того как мы расстались?
Я - человек с холодным сердцем. Оказавшись лицом к лицу с великим горем, я воздвигаю барьеры, чтобы утрата не вошла слишком далеко или слишком глубоко в душу. Стена возникает мгновенно, и ее не поколебать. Пруст как-то написал: "Мы думаем, что больше не любим тех, кто умер… но на глаза попадается старая перчатка - и не сдержать слез". Не знаю, что произошло со мной. Не было никакой перчатки. Он шесть дней как умер. Говоря по-честному, я даже не думал о Рамадине как о человеке, который когда-то был мне близок. На третьем десятке мы заняты тем, что изменяемся.
Чувствовал ли я вину за то, что недостаточно любил его? Отчасти - да. Но не эта мысль сломала стену и впустила его мне в душу. Я, видимо, просто начал вспоминать, проигрывать отдельные эпизоды, свидетельствовавшие, что я был ему небезразличен. Жест, которым он указывает, что я что-то пролил на рубашку, - это, собственно, было в нашу последнюю встречу. Как он пытался втянуть меня в то, чему с таким рвением учился. Сколько он потратил сил, чтобы отыскать меня и сохранить нашу дружбу, когда в Англии он поступил в одну школу, а я в другую. Земляков хватало в любом месте, но он неизменно держал со мной связь.
Понятия не имею, сколько я просидел вот так у огромного окна, отделявшего нас от улицы. Масси сидела напротив, не произнося ни слова, протянув в мою сторону руку ладонью вверх, я ее так и не увидел и не накрыл своей. Говорят, когда мы плачем, душа расширяется, не сжимается. Я плакал долго. Не в силах взглянуть на нее. Отвернулся и вглядывался за грань ресторанного света, в темноту.
- Идем. Идем со мной, - сказала она, и мы поднялись по темным каменным ступеням на платформу.
До поезда еще оставалось несколько минут, мы принялись бродить взад-вперед, до темной оконечности платформы и обратно, в совершенном молчании. Когда подошел поезд, было объятие, поцелуй, исполненный узнавания и грусти, - он распахнул двери в следующие несколько лет. Из громкоговорителя раздались хриплые звуки, и сверху нас озарил свет единственного фонаря.
Значимость некоторых событий и нанесенный ими ущерб не постичь за целую жизнь. Теперь я понимаю, что женился на Масси, чтобы быть ближе к людям из своего детства - в котором я чувствовал себя защищенным и в которое, как оказалось, все еще мечтал вернуться.