В книгу финалиста Букеровской премии - 1996 вошли повести "Возвращение в Союз", "Путешествие в Тунис" и минималистская проза. Произведения Добродеева отличаются непредсказуемыми сюжетными ходами, динамизмом и фантасмогоричностью действия, иронией и своеобразной авторской историософией.
Содержание:
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОЮЗ 1
ДМИТРИЙ ДОБРОДЕЕВ О СЕБЕ 1
От автора 1
ШУХЕР-КЕЛЛЕР 1
ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ 2
ЗАГОВОР ПЯТЕРЫХ 3
ПРОБЛЕСКИ ИСТИНЫ 3
МЫТИЩИ 4
ЗАЩИТНИКИ РОДИНЫ 5
"ИВАН СУЧАЕВ" 5
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ СТАЛИН! 6
БЛИНДАЖ 6
ДОМ ОФИЦЕРА 7
КОБЫЛА-МАТЬ 8
В ЛОГОВЕ ЗВЕРЯ 8
СКЛАДЫ БУГРЕЕВА 9
ПОДВИГ РАЗВЕДЧИКА 9
НА ЛЫСОЙ ГОРЕ 10
ДЕТИ СКЛИФА 10
ПОРТ ВОСЬМИ МОРЕЙ 11
ОБЪЕКТ А-10 11
АНФИСА 12
НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ 13
ХМУРОЕ УТРО 14
ПОСЛЕДНИЙ ЭШЕЛОН 14
ЗИГАНШИН-БУГИ 15
МЕТАМОРФОЗА 15
ЧЛЕНИСТОНОГИЙ ИЛИ ЧЛЕНИСТОКРЫЛЫЙ? 16
СТАРАЯ ПЛОЩАДЬ 16
УХО-ГОРЛО-НОС 17
ЧЛЕНИСТОКРЫЛЫЙ ЗОМБИ 17
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ ЛЕНИН! 18
ОБОЗРЕВАТЕЛЬ 19
ПОДМОСКОВНЫЕ ВЕЧЕРА 19
ВСЕГДА ГОТОВ 20
ШКОЛА МУЖЕСТВА 20
ПОСЛЕДНИЙ ЭШЕЛОН-2 21
КУНАШИР 21
ОСОБО ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ 22
ШАМБАЛА 22
ЧОЛПОН - УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА 23
ДОЖИВЕТ ЛИ СССР ДО 1992 ГОДА? 23
ЛЕНЬКА ПАНТЕЛЕЕВ 24
ТУШИНСКИЙ ВОР 24
ТУШИНСКИЙ ВОР-2 25
ЗДРАВСТВУЙТЕ, МИХАИЛ СЕРГЕИЧ! 26
В ДЕРЕВНЕ КРЮКОВО 26
ДАЧНИКИ 27
КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ 28
ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО 28
НИХЬТ ШИССЕН, БИТТЕ 29
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ ГИТЛЕР! 30
ЗАГОВОР ПРОТИВ НАРОДА 30
НАШЕ ДЕЛО ЖИВЕТ И ПОБЕЖДАЕТ 31
О ПОВЕСТИ ДМИТРИЯ ДОБРОДЕЕВА "ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОЮЗ" 32
Юрий Добродеев
ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОЮЗ
ДМИТРИЙ ДОБРОДЕЕВ О СЕБЕ
Я родился 20 марта 1950 г. в Батуми, но уже с трех месяцев и всю остальную жизнь с перерывами - вплоть до эмиграции - жил в столице.
Читать я начал рано, года в четыре, и главными увлечениями в детстве были русские народные сказки и былины, а также легенды и мифы древней Греции. Советская детская литература практически обошла меня стороной. Библия в СССР была запрещена, а когда я открыл ее в 1973 году, было уже поздно. Поэтому в моих текстах изначально нет влияния Библии и советской литературы. Но есть влияние экзистенциалистов, которых я открыл, учась во французской спецшколе, в середине 60-х годов. А также русского дворового языка.
До 23 лет я не хотел становиться писателем. Жизнь казалась мне более интересной в действии и географическом разнообразии, поэтому я и поступил на арабское отделение Института восточных языков при МГУ В начале 70-х я провел как переводчик незабываемый год в Египте, который произвел переворот в моем сознании. Солнце, свобода и масса интересных книг - я отразил это время в своем романе "Каирский синдром".
Однако в 73-м году жизнь обернулась ко мне своей теневой стороной. На меня поступил донос в КГБ, я стал невыездным, и меня направили работать в военную контору МО СССР, где, вместе с разжалованными офицерами, я должен был переводить техническую литературу на арабский язык.
От отчаяния и духовной деградации в этой безнадежной брежневской Москве меня спасла литература. Я понял, что только слово и поиск самого себя способны дать направление в жизни. У меня был хороший друг, Володя Малявин, сейчас известный российский синолог и профессор Тамканского университета на Тайване. Он тогда только что вернулся из Сингапура, где много общался с французскими левыми. В его квартирке в Шелапутинском переулке я участвовал в беседах и брал книги из его
уникальной библиотеки: Ницше, Арто, Эзру Паунда, Г.Миллера. Володя часто цитировал своих французских леваков: "Главное - троица "Селин - Батай - Жене". И, действительно, Л.Ф.Селин, которого я прочел тогда в оригинале, перевернул мое сознание. Я не очень любил поэзию вообще и русскую в частности, но меня потрясли стихотворения Гельдерлина, "Песни Мальдорора" Лотреамона и поэмы в прозе Рембо. Последнюю точку в моем литературном самообразовании поставили рассказы Борхеса, после которого, как мне показалось, начался процесс деградации в западной литературе.
В Воентехиниздате, где я провел четыре года, а с 1978 г. и в Институте Африки АН СССР я вел дневник в школьных тетрадях, и постепенно мысли и наблюдения перерастали в новые формы. Они привели к созданию первых, как я сейчас вижу, неудачных повестей и рассказов. Первый прорыв произошел в сентябре 1982-го - марте 1983-го, когда я был на полгода откомандирован в Лейпцигский Университет. Тема моей командировки была "Экономическая экспансия монополий ФРГ в Северной Африке". Для написания этой идиотской работы я каждый день ходил в спецхран местной "Ленинки"(Deutsche Buecherei), но работа не двигалась (она так и не была написана). Я возвращался, одинокий и подавленный, в убогую комнатку аспирантского общежития на Герберштрассе, что рядом с главным вокзалом, и тупо смотрел на унылый восточногерманский город, укутанный торфяной мглой. Казалось, что Вторая мировая здесь не закончилась. Вот тогда-то и родились "Лейпцигские рассказы". Я писал их шариковой ручкой, автоматически, как во сне. Как будто бы кто-то водил моей рукой. Увозил в Москву в толстой линованной тетради.
Дальнейшие этапы моего жизненного пути - командировка в Будапешт (1987–1989), попытка найти работу в Вене (1989–1990) и эмиграция в Германию, где я стал работать на Радио "Свобода". С 1995 г. постоянно живу в Праге. Все эти годы я продолжал писать рассказы с упором на минималистский жанр "шорт-шорт", который теперь все чаще называется Flash Fiction - "блиц-проза".
В основе этого метода - контрапункт, монтаж в духе русского авангарда, смешение планов - высокого и низкого.
Из более крупных своих текстов я бы выделил повести "Возвращение в Союз" (финалист русского "Букера" 1996 г.), "Путешествие в Тунис", романы "Моменты Ру", "Большая Svoboda Ивана Д." и "Каирский синдром".
От автора
Повесть "Возвращение в Союз" писалась в 1992-93 гг. в Мюнхене, куда я незадолго до этого прибыл из СССР. Непосредственный толчок дало известие о распаде Союза - столь ожидаемое и все же неожиданное. Все, чем я жил и что переживал в стране Советов вдруг всколыхнулось и выплеснулось наружу. Это было ощущение момента. Сейчас его воспроизвести невозможно. Я купил тогда свой первый компьютер и печатал в состоянии, близком к бреду, погрузившись в лабиринт советской истории. Повесть получилась, как мне казалось, веселая. Она была опубликована в журнале "Дружба народов" и вошла в шорт-лист русского Букера-96.
ШУХЕР-КЕЛЛЕР
Пробило 9 вечера. Ругнувшись и перекрестившись, я шлепнулся на заднее сиденье "мерседеса". Стряхнул налипшие снежинки со шляпы, с перчаток: "Ихь мехте… Русская изба ам Риндергассе…"
Шофер кивнул, погнал машину сквозь снежную метель - на Риндергассе, где должен проходить Сильвестр-абенд. Сегодня, 31.12.91, нас ждет отличная закуска в "Избе", что по-немецки - "Шухер-Келлер", а также нескончаемая эмигрантская беседа.
В подстегнутом гортексовом плаще, я развалился на заднем на сиденье, с зевотой взирая на встречные огни. Как ни раскинь, а Новый год… Стоп! Вот и Шухер-Келлер. Он светится сквозь пелену дождя и снега гирляндами фонариков, украшен еловыми ветвями. У входа - картонный Дед Мороз с бутылкой крымского шампанского.
Ввалился, скинул плащ, - меня встречают приветственными возгласами. Компания - в накуренном углу. Неутомимый грузин Отар Гучая, философ Костенецкий и две москвички - Зоя с Катей, что кроют матом почище дворника. Вся эта зондергруппа, естественно, от радио "Свобода". И те же леди - за соседними столами. Сидят в дыму, глотают крымское шампанское, пророчат: что будет с Совком - сиречь Савецким Союзом - его ведь нет… есть СНГ - уродливое слово.
Стол: хачапури, табака, сациви, лобио, лаваш и бастурма. Стоит бутылка "мукузани" и водка "Горбачев". - Давайте, господа, чем Бог послал под Новый год… - Расставили, налили "мукузани" и понеслась. Вторая, третья, пятая…
- Ты знаешь? - сказал Отар Гучая. - Я думаю о времени. Когда впервые за 20 лет вернулся в Грузию, то на могиле отца я понял: ничто не изменилось, отсюда не уезжал. Все эти 20 лет
- Париж, Нью-Йорк, Германия - мне показались кинематографом, набором кадров… А вот земля - где прах отца, где запах преющей листвы и где ты должен лечь костьми
- о, это, наверное…
- Действительно, - ответил "я". - России савецкой теперь уж нету. Друзья-номенклатурщики угробили Союз. Три хрена моржовых: Кравчук, Шушкевич, Ельцин…
- Ребята, - Зоя зазвенела вилкой о бокал, - так вот за что мы выпьем, ребята, - за гибель советской нашей так ее родной империи… Ведь так ее бананами обкладывали, и все-таки - любили… Вечная ей память, задолбанной Стране Советов…
- И что же теперь там будет? - вздохнула Катя. - Союз обрубков независимых республик? - Начнется как всегда какая-то убийственная дурь, но это - уже не наше время. Все наше время - там, в савецком царстве зла, среди большевиков, подпольщиков и соглядатаев.
- Ну ладно, господа, давайте есть… Накладывайте: хачапури, сациви, бастурму, лаваш и прочие грузинские харчи… - Не хуже, чем в "Арагви"…
- Чего уж там в "Арагви"… теперь там даже дохлого цыпленка не сыскать. После 5 лет перестройки… Давайте выпьем "мукузани" с водкой. За то, чтоб елось и пилось, чтоб хотелось и моглось, как говорили питерские пролетарии, когда их город осаждал Юденич…
- Алаверды! - Союз наш - вечен! Он был, он есть, он будет. Лишь только узколобые осмелятся нам возразить… Мы замолчали. Какая-то тоска зажала наши очерствевшие сердца, как будто страх, что так легко от этого Союза не отделаться.
Погасли светильники, и под тягучую арабскую мелодию в прокуренную залу ресторана вплыла немолодая югославка, тряся плечами и животом. Ее немолодое уже тело пропитано морилкой - подобно морену-дубу. - Под это дело, ребя, не мешает выпить. Глотнем-ка "мукузани" с водкой!
- Откуда шайсе "мукузани"?
- О, это секрет особый. Блатные ребята из Аэрофлота. Там раз в неделю есть рейс из Франкфурта в Тбилиси. В Тбилиси - опять-таки возня, но сделать можно… В итоге - стоимость бутылки, которая в 70-е годы в Москве была не больше двух рублей, здесь, в Шухер-Келлере - 25 ДМ. - Тогда налей еще…
Боснячка, тряся грудями и задом, приблизилась к столу. У ней из-под цветного лифа и трусов торчали, как щепы стрел, бумажные купюры по десять-двадцать марок. Я вытащил 10-марочную, свернул в рулончик и сунул ей за грудь.
- Проклятье! - Я содрогнулся от пота липкого, холодного. Как будто смерть, безвыходное онемение… Все съеденные шашлыки, лаваш, сациви и прочая закуска полезли к горлу вместе с мукузанно-водочной затравой.
- Щас, щас, - я приподнялся и боком, боком к туалету, где на двери изображен был мальчик, пускающий струю в горшок.
Здесь, в туалете, - не по-немецки сыро, пропахло несвежей мочой и куревом. Войдя в кабину, я заперся и, в аккурат согнувшись, вогнал два пальца в рот.
Грузинская закуска рванула в очко, глаза заволокло слезами.
По лбу и по спине - обильный пот… Привстал со слипшимися зенками, на ощупь сунул руку за туалетной за бумагой, но не нашел… Какая катастрофа!
ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ
Покинул туалет, утерся. Икая, узрел: в предбаннике у зеркала кудрявая боснячка выкладывала купюры из лифчика и трусиков. Кидала мятые бумажки в сумочку. Припудривалась, ухмылялась нахальной рожей. От стервы пахло пряным потом.
Я присмотрелся: ей было не 30, а все 50. Неплохо сохранилась. Боснячка поправляла трусы: пучок диких балканских волос выбился наружу. Завидев меня, хитро подмигнула. Напрягся детородный. За эту черную мочалу, подумалось мне, я мог бы заплатить…
Я вытащил хрустящую купюру и, подойдя к ней сзади, заткнул за лифчик. Потом залез рукой поглубже: проклятые имперские обломки! Нет СССР, нет Югославии… Удар по уху оглушил меня. Я обернулся: немытая стальная пятерня взяла меня за шкирку. Два югославских зверя зажали меня в коробочку.
- Ты что к Радване лезешь, ты, русак! - сказал один на русском ломаном.
- Постойте, ребята, я не хотел! - но было поздно: могучими руками схватили и вывели на задний двор. Поставили у стенки. Мохнатый зверь Михайла засучил рукав: "За нашу за Радванку - русаку по морде - раз!" Раздался хруст зубов. - За то, что предали нас, югов, - два!
- Да я же свой, ребята, православный, - хотел было вставить отбитыми губами, но в голове мелькнуло. - А может, мусульмане аль католики…
Они поставили меня у стенки и стали бить ногами. Подумалось: вот, блин, и Новый год… Хотел прикрыть свой детородный, однако было поздно: раздался слабый писк: удар ботинком отбил дыханье. Я даже припомнил детство, забыв на время о дружбе славянских кочевых племен и православной солидарности. Одновременно судьба народов СССР раскрылась перед зенами. Во всем своем многообразье. Ругнувшись и плюнув на меня, они ушли…
…Настала тишина. Тяжелая и бледная луна смотрела в колодец темного двора, где я пытался приподняться. На четвереньках, роняя кровавую слюну, дополз до первой дверцы, боднул разбитым лбом обитую железом дверь. Икая, держась за ребра, по стоптанным ступенькам соскользнул до низа, где меня уже ждали.
- Ну здравствуйте, поручик Кебич, - приветствовали они меня, - давно не виделись. Поднял глаза: в лобешник наставлен револьвер: "Мы долго за вами гнались, поручик, и наконец - вы сами, как миленький, притопали!"
Они: три стража революции: латыш, китаец и матрос.
- Постойте, Ли! - сказал латыш. - Не торопите человека. Он что-то хочет сказать. В свою, так сказать, неправильно понятую пользу.
- Поручик! - спросил меня матрос. - Ну где вы были все это время, пока славные сыны рабочих и крестьян нещадно поливали своей кровью поля гражданки?
- Я, я…
- Не надо, Кебич! Ты - сукин сын, и ты заплатишь за это.
Приказом отдельной замоскворецкой Чека ты приговариваешься к высшей мере социальной платы - к расстрелу…
- Да я… да как… а мама, а усадьба, а все мои литературные занятия…
- Пошел ты на хрен, Кебич! Ты что тут развонялся с буржуазной мерихлюндией… не надо сопли распускать, - матрос тряхнул меня, затем утер слезу. - Ведь революция - она щедра как мать. Мы - мы кой-чего тебе покажем. Ты не умрешь без содроганья…
Пошли. Я шлепал по затхлой жиже, поднявши руки. За мной
- моряк Годына, эсер-балтиец, уткнул мне в спину маузер. Немного впереди, с китайским древним фонарем - китаец Ли
- сотрудник Чека Замоскворецкого района. А возглавлял процессию латыш Подлапиньш - громадный, двухметровый, в кожаном реглане. Идем по подземелью. Гулкие шаги.
- Когда-то, - сказал Подлапиньш, - принадлежало это все купцам Замоскворечья - подземные ряды, идущие до самого Кремля… теперь - складские помещенья полны врагов народа трудового… смотри! - он распахнул железное окошко… Пахнуло мочой, гнилой соломой… испуганные руки протянулись к ним. Истошны крики.
- Ну ладно, после попоют. Теперь - смотри, поскольку все равно умрешь. - Подлапиньш открыл узорчатым ключом стальную дверь.
Вошли: стол, стул, и все в порядке… скромнейший, правда, темноватый кабинет. Подлапиньш сел за стол, наставил лампу мне в лицо: "Есть два - на выбор - вида пытки. Один - мы вырезаем из твоей породистой спины большой мальтийский крест и прибиваем кожу к стенке…"
- Я вздрогнул, заверещал: "Но это не по-христиански…"
- Чего там, давай не будем… когда мою латышку-маму ваш офицер имел на сеновале, о чем ты думал тогда, ты, вражья кровь? Есть также другая тебе судьба… мы снимем с тебя перчатку. Надрежем кожу у запястья и стянем с пятерни как миленькую - перчатку. Затем повесим на стену… смотри!
Я поднял глаза, увидел с десяток чудовищных перчаток, висевших на крючках окрест.
Однако я предлагаю третий вариант. Я предлагаю, чтоб ты не запирался и все нам доложил. Нам нужен полковник Уфимцев - руководитель подпольной группы "Благовест". Не запирайся, мы знаем всё! Три дня назад, 15 октября, 19-го года, ты был с поличным остановлен на станции Подлипки. Ты ехал поездом Борисоглебск-Москва… Поручик Кебич! Вы - эмиссар Деникина… стремились передать… у вас в подкладке - инструкция антисоветскому подполью! Да говори же, вражья кровь!
Я покрутил башкой. Заело память. Какой поручик Кебич, какое поручение?
- Советска-власть - добра, она щадит врагов, когда они сдаются… Однако, если враг не сдается, его уничтожают. Послушайте, поручик, - тут голос латыша смягчился… - взгляните только, в каком вы состоянии… избиты, окровавлены… что скажет ваша маменька-помещица? Ну расскажите, все будет проще…
- Чего тут говорить? Я скромный эмигрант… Меня волнует судьба Советского Союза… Я знаю, что в Беловежской Пуще произошло предательство… Они похерили Союз… а вы - о чем-то там второстепенном…
- Ну, раз вы запираетесь, мы предлагаем вам: крест на спине, стянуть перчатку с вашей аристократической руки или вогнать вам кол, и многое другое… ну, будешь говорить?
- Постойте, я подумаю! - зажал лицо руками… произошла какая-то осечка… Поручик Кебич, залатанный армейский френч, белогвардейское подполье и смерть в подвале… в проклятом 19-м…
- Ну ладно, я покажу! - я встал, поправил френч, пригладил волосы, - пошли!
- Вот так-то хорошо, вот так-то ладушки. Давно бы так! - Подлапиньш был доволен. - Красноармеец Ли, откройте дверь!