Со страшным скрежетом она открылась, и той же неумолимой чередой подались в коридор. За мной - матрос Годына, эсер-балтиец, уткнул свой маузер в мое ребро. Немного впереди, с китайским древним фонарем - китаец Ли. А возглавлял процессию Подлапиньш - громадный истукан. На повороте китаец Ли споткнулся, уронил фонарь.
Я прыгнул в сторону, нырнул в одну из галерей. Раздалась ругань, выстрелы. Одна из пуль чирикнула по стенке, задела щеку, однако я, петляя по-заячьи, бежал по галерейке, покуда не оторвался от чекистов…
Бежал, роняя кислую слюну… Лишь писк мышей да капли по лбу… Из люка, сверху, пробивался свет. Нащупал железные крюки, полез наверх… цепляясь, выбрался. Москва вечерняя, пустая. Все окна - заколочены. Прохожих- нету. Вдоль стен, чтоб не заметили, пошел по адресу, который почему-то звучал в мозгу… Стромынка, 25. Предупредить, пока не взяли, полковника Уфимцева с его сподвижниками…
Умерив шаг, поднялся я на третий этаж. По сточенным ступенькам, касаясь отполированных перил. Еле светилась тусклая лампочка, гулким эхом отдавались шаги. Остановился у двери с табличкой: "Е. Точкин, А. Саакянц, Б. В. Коробкер". И снизу - маленькая надпись: "Н. И. Уфимцев". Что необычно, дверь не была закрыта на ключ.
ЗАГОВОР ПЯТЕРЫХ
Прошел по коридору: тихо и темно. Поскрипывают половицы. Полоска света пробивается из дальней комнаты сквозь щель в двери… Просунул голову: они стояли, склонясь над картой Москвы. Четыре силуэта.
Приблизился на цыпочках: они как будто не замечали. Полковник Уфимцев водил карандашом по карте: "Красногвардейцы сосредоточены в Кремле, а также в Лефортовских казармах… Я предлагаю нанести удар по центру нашей Первопрестольной, занять склады, казармы, установить контроль над почтой… Не забывайте, господа, что конница Шкуро уже под Тулой… Давайте сверим часы: 17–30. 16 октября. Не поминайте лихом, господа… Давайте с Богом… За Русь святую, за царя…"
- Прощайте, господа! - они обнялись. Полковник обернулся: "А вы откуда, поручик Кебич? И почему в кальсонах?"
- Я? - я… замялся.
- Ну раз пришли, то действуйте. Вон там лежит экипировка корнета Елагина, убитого во вторник… Корнет был наш любимец… Пойдите в уборную, переоденьтесь. Мы выступаем.
Дрожа, обматывал я портянкой ногу, затем надел порты, косоворотку, старую шинель. В карман засунул черный браунинг, чтобы последний патрон - себе…
- Поручик, вы замыкаете цепочку… Пошли!
Спустились по лестнице. Все пятеро - одеты под пролетариев: в ушанках, кепках и сапогах. На лестнице промозгло, неуютно. Октябрьский ветер дул сквозь выбитые стекла входной двери. В подъезде задержались. Полковник Уфимцев просунул большую седую голову в кепчонке и осмотрелся: его закрученные сивые усы трепало на ветру…
На нас дохнуло сыростью и дымом, как в те давно забытые года, когда в усадьбе жгли листья… Однако - Москва, октябрь 19-го.
- Вперед! - мы выбежали и сразу попали под выстрелы… Чекисты и матросы вели уверенный огонь из дома, что напротив. Полковник схватился за голову и лег на мостовой… Сжимая отверстие в боку, рядом с ним присел капитан Ермолин. Я судорожно рванул назад в подъезд, за мною юнкер Мальчикаев.
- Что делать? Отсюда нас выкурят теперь уж все равно. - Я знаю, я точно знаю, - прошептал Мальчикаев, - здесь есть черный ход. Он повернул ко мне свое курносое, с веснушками лицо, - пойдемте, поручик, я покажу вам…
Прошли. Под лестницей загаженной, вторая дверь - во двор. Неметено, обрывки воззваний. Поспешным шагом - в конец двора. Там примостились под поленицей дров. Пожухлая октябрьская трава торчала из-под снега.
- Вы знаете, - промолвил Мальчикаев, - когда мы разобьем большевиков и всю демократическую сволочь, то будет на Руси счастливый век… Дожить бы только… закуривайте.
- В последнее время, - продолжал юнкер, закурив, - мне часто снится мама. Она заходит в мою детскую, в именье на Орловщине, садится рядом с моей кроваткой и гладит мне голову… К чему бы это?
- Поручик, - заключил Мальчикаев, - если меня убьют, то передайте этот конверт моей знакомой, Тате Воробьевой. Здесь, на конверте, - адрес. Тата - наша связная.
- О-кей, зачем же так обреченно? - я закашлялся. В московского двора. Куда ни кинь - обшарпанные стены и окна, в которых вымерла вся жизнь. - Ну хватит, наотдыхались. Задание не ждет, вперед! - мы вышли сквозь дворницкую на Неглинную: была пуста. Вдали, у Трубной, разрозненно стреляли.
По одному решили перебегать. Мальчикаев перекрестился, стремительно рванул вперед. На самой на середине улицы раздался выстрел. Он спотыкнулся на ходу и рухнул - руками нараспашку. Маленький юнкер был убит.
Настал и мой черед. Я начал медленный разгон. Противник молчал. Подбежал к убитому кадету и сунул руку ему за пазуху: конверт! Неловко подпрыгивая в кирзовых сапогах, поскакал к дому напротив. Защелкали винтовки. Одна из пуль задела шею. Однако через секунду был вне досягаемости - в подворотне.
Спрятал конверт на груди. Размазывая пот и слезы по лицу, залез в дворницкую дома номер 5 и натянул там полуистлевший полушубок татарина Назима. На голову - вонючий треух, и в этом обличье вышел на улицу. Теперь все изменилось. Меня не замечали, и незамеченным я вышел из зоны боев.
- Куда теперь? По адресу подруги… Какие страшные, холодные дома… Прохожие шарахались. Чу, вот и дом - Петровка, 18. Вошел в подъезд, поднялся, постучал. Открыла девушка - дрожащая, глаза ужасно грустные… Коса до пояса, блондинка.
- Вы кто? - Вам тут письмо от Саши… - Входите. Вошел, снял треух. Квартира - добротная, московская. По стенам - маски африканцев и папуасов. Профессор Воробьев - этнограф? - Хотите чаю? - Не откажусь. - И начал пить вприкуску с сахаром.
- Что Саша?
- О, он хорошо… его отправили с отрядом на юг, под Серпухов…
- Откуда вы, поручик?
- Я? Я как бы это, я гость на этой территории…
- Послушайте, поручик, - ее лицо внезапно посерьезнело. - К вам просьба. Не врите.
Я заглянул в ее глаза и понял, что она все знает. Всю правду - про Сашу и про меня…
- Чумазый мальчик, - сказала она, - вы ранены. Позвольте вашу руку… - стянула с меня рубаху и обнажила царапину на шее. - Минутку…
Я вскрикнул от йода, однако быстро пришел в себя. - Дa, я вас вспомнила. Вы - господин Красавцев. Вы - мистик и поэт. Я помню - вы были у покойного отца еще в 15 году… Вы нам прочли поэму о людях-масках и о непостоянстве форм…
- Да? - недоверчиво взглянул в трюмо напротив, - какая-то смурная физиономия… и почему Красавцев? Я Кебич… - Ну а меня вы вспомнили? - Да, да, да, все вспомнил! - я притянул ее к себе, обнял до хруста и положил на кожаный диванчик.
- Ах Тата, Таточка… твои прозрачные зеленые глаза… мы просто обязаны… совершить акт любви… назло всем экспериментам над нашей свободной волей… Какая страсть, какая обреченная любовь в октябрьской Москве, в разгар гражданки… необходимый долг на этой остановке бесконечного пути… любил и плакал.
Соленая капля пота скатилась на девичью грудь, на крестик… Силы оставили нас. - Минутку, - сказала Тата Воробьева, - вы полежите, отдохните, я скоро… я только посмотрю, что там, на улице…
Завернувшись в плед, я задремал на кожаном диванчике, в уютном старом кабинете…
…Короткий сон был прерван стуком в дверь. "Вы спите?" Вошел, кругленький, с бородкой клинышком, профессор Воробьев: "Ах, вы не спите, голубчик, Геннадий Сергеевич… а я, признаться, думал… Да, кстати, я вашу просьбу выполнил. Прошу одеться… извозчик ждет…"
- Геннадий Сергеевич? Что еще за чушь, - я застегнул рубашку, намотал портянки. Профессор был возбужден: "Гюрджиев ждет вас. Сейчас - самое время с ним побеседовать… В январе он перебирается в Петербург: там у него объявился богатый покровитель при дворе… ах, впрочем, он сам расскажет…"
- Какой сейчас месяц, кстати? Профессор как-то странно взглянул: "Извольте, сударь, - ноябрь 15-го…"
ПРОБЛЕСКИ ИСТИНЫ
Он посадил меня в коляску с крытым верхом. Снег, смешанный с дождем, нещадно хлестал по крыше. Извозчик надвинул шляпу по-самы уши, ругнул матом кобылу, и мы поехали. Улицы Москвы были довольно оживленны. Были даже бабы в цветных платках, прохожие и масса зонтиков.
- Позвольте, какой сейчас год? - задал я снова вопрос.
- 15-й, милостисдарь. А что?
- И куда мы направляемся?
- Ах право, голубчик, вы удивляете меня… На днях, увидев постановку "Борьба магов", вы изъявили желание увидеть лично господина Гюрджиева.
- Я? Изъявил? Ну-ну…
Однако что-либо менять было поздно. По Тверской-Ямской, через Каретный ряд, через Калужскую заставу, мы выехали на
окраину Первопрестольной. Крестьяне, бабы, господа…. и на
заборах - плакаты "на борьбу с тевтонским зверем"…
Профессор продолжал: "Мы, русские, необычайно одарены во всем… Мы обладаем живым воображеньем, пылкостью мечтаний, а также глубоким метафизическим чутьем… Нас трудно удивить. Однако господин Гюрджиев нас превзошел. Он знает, что… я даже боюсь это произнести.." - профессор заозирался… Вокруг пошли заборы, кусты и дачные строенья… пегая лошаденка упорно месила глину.
Чу, вот и он! - огромный дачный дом, угрюмый, двухэтажный. Подгнивший покосившийся забор и запах старой мокрой древесины, который в России я узнавал всегда. Залаяла собака.
- Кто там? - горбатый взъерошенный мужик явился на крыльце.
- Свои! - ответил профессор веселеньким фальцетом. - Скажите господину Гюрджиеву, что здесь профессор Воробьев и композитор Садовский.
- Ну ладно, заходите… - Горбун открыл калитку, кряхтя, повел нас в дом. В сенях - стряхнули мокрые пальто, повесили на гвоздике. Собака, величиной с теленка, обнюхала мои колени… мурашки поползли по чреслам.
Раздвинув простыню и пару занюханных ковров, которые служили ширмой, мы очутились в комнате хозяина. Курились благовония на медных плошках. Коврами покрыты были не только стены, но и потолок… горели свечи, и в этом прокуренном, закрытом пространстве лежал на шелковых подушках человек - с закрученными черными усами, в халате, феске и курил кальян. Глаза его, навыкате и черные как ночь, пронзительно смотрели на меня.
- Садитесь, господин Садовский, - он показал на коврик рядом с собой.
- Опять Садовский! - я был раздражен, однако сел покорно, стараясь не глядеть в безумные глаза гипнотизера.
- Не будем терять ни минуты! - сказал Гюрджиев с резким кавказским акцентом. - Зачем пришли?
Профессор Воробьев заверещал: "Мой друг, Иван Сергеевич Садовский, хотел бы получить ответ на извечный русский вопрос: "В чем смысл жизни?" Если таковой вообще возможно дать, разумеется".
Гюрджиев захохотал. Откинув кальян, схватился за живот, задрыгал ногами в больших турецких шлепанцах… Однако глаза его остались серьезны и даже печальны.
Нагоготавшись, он сел, скрестивши ноги, и произнес: "Вы знаете, конечно, формулу Гермеса Трисмегиста - "как сверху, так и снизу"… Так вот: наш падший, безумный мир есть точный слепок мира вышнего…""Не верьте, господа, что там, на небесах, блаженство… Там те же взятки, пытки, интриги и безумие… Не будь "они" безумны, мы, смертные, не знали бы проблем… "
"Вселенная - едина, и вы ни "здесь", ни "там" не убежите от вечных ситуаций. Вам суждено быть заколдованным, но до тех пор, пока.." Он затянулся из кальяна, хлебнул крепчайшего как деготь кофе и пронизал меня своим ужасным взглядом. Я постарался выдержать его.
- Послушайте, Гюрджиев! - я решился проверить на нем одну из сокровенных мыслей. - Мне кажется, что время-пространство… есть лабиринт, где нет границы между жизнью и смертью, между "Я" - "не-Я", где нету смысла жизни, и "все" обречены блуждать по ситуациям и шкурам самым разным… Выходит, "все мы" есть "Я", который бредит сам собой, себя рождает и уничтожает… И это - есть Бог?
Гюрджиев поморщился: "Па-азвольте, сударь, при чем тут Бог? То, что вы мне тут изложили, есть жизнь в 4-м измерении пространства-времени… Да, в мире все едино… вопрос лишь в масштабе, ведь в маленьком червячном организме, который прогрызает створки пространства-времени, мы видим то же, что в небодержцах…"
"Земля есть маленькое поле действия, площадка для гномов, что ли… однако гномы эти напоминают великих прародителей и нашего многострадающего Создателя-Отца".
- У вас есть выбор, Садовский! Хотите - сдохнете как червь, хотите - как йог, однако это не меняет сущности "великой трансформации"! - он встал, суровый и непреклонный, в пятнистом шелковом халате… - Решайтесь, господин Садовский! Вот вам конкретный пример: либо вы покинете пределы проклятой матушки-России, либо вы здесь застрянете навеки и будете крутиться, как белка в колесе…
"Садовский! Вы что, смеетесь? Вы попросту дурак! Вы не Садовский, не композитор и даже не гражданин Российской империи… Вы знаете пословицу? Про то, что я - не я, и лошадь - не моя"?
- Ну а пока - давайте! Идите, продышитесь сквозь лес, поймите ничтожность своей личины, условность временных границ… На воздух, сударь! - и властным жестом он указал на выход, куда я задом и попятился, раздавая кивки-поклоны направо и налево.
Дверь хлопнула, я очутился на крыльце. Над головой - луна, прискорбная владыка, и быстрые рябые облачка. Закрыв скрипучую калитку, я потрусил рысцой по первому хрустящему снежку сквозь лес. Я чувствовал, что где-то недалеко - железная дорога, которая меня доставит до Белокаменной.
Бежал сквозь темный подмосковный лес… стояли черные стволы и запах одиночества и сырости… казалось, под каждым кустом сидит Гюрджиев и тихо хихикает вослед. Уж начал задыхаться от одиночества и страха, когда вдали - гудок, огни ночного поезда и ровный стук колес… Надбавив темпу, выбежал из леса и очутился на протоптанной тропе.
- О Господи, что это, где я? - поежился, дыхнул в ладошки и выбежал на станцию. Прочел: Мытищи. На мне - подбитый куницей плащ, гамаши и котелок. Приладив монокль, увидел на расписании: последний поезд на Москву ушел в час ночи. Достал Брегет: показывал час тридцать. Что делать?
- Эй, не найдется закурить? - какая-то рука похлопала плечо. Я обернулся и увидел.
МЫТИЩИ
Я обернулся: рябой, невзрачный мужичонка в рваном треухе, замызганном полупальто… Он подошел вплотную, заглянул в лицо, сказал глухим душевным голосом: "Братуха, деньги есть?" Растерянно пошарив в карманах, я вытащил пригоршню ассигнаций-николаевок.
- Чего это за деньги? - знакомец, вернее, незнакомец, их повертел на свет. - Портвейн у Нинки стоит пять рублей… всего нам нужно пять бутылок.
Настала пауза. Снег повалил сильней. - Не поздно ли, любезный? - Да нет. Лабахинский закрыт, но я тут знаю, где разговеться. - Мужик задумался, прошелся по моей персоне взглядом. - Покажь перчатки.
Я протянул ему перчатки. Из мягкой лайки, на меху, и сбоку
- английский штамп - "Кинг уиэерс", 15-го года.
- Кто знает, может, Нинка для своего возьмет? Натурой. Пошли посмотрим. - Пошли. Утоптанная снежная тропинка вела к пятиэтажкам, на спуске со станции Мытищи.
- А день сегодня какой? - я постарался быть естественным.
- Чо, день? - кажись, сегодня пятница. Ноябрь, 72-й. А что?
- Да так, - я почесал в затылке. Вокруг - дома. Приземистые, тускло освещенные. Плакат: "Мытищинский вагонный досрочно в строй!" Людей - не видно. Втянул ноздрями: запах вагонной гари, кислого портвейна, извечной бедности.
У магазина "Пиво-воды", уже закрытого и запертого на засов, Алеха-Воха - так он назвал себя - сказал: "Погодь. Я щас". - И скрылся за углом.
Сказал: "Погодь. Я щас". И скрылся за углом. Усталая и бледная луна лила свой свет на сей участок земной коры. Я сиротливо стоял в глухом дворе пятиэтажки, поднявши воротник пальто, подбитого куньим мехом, прикидывал в уме.
Раздался свист и тихий смех. Алеха-Воха вынырнул с авоськой. В ней - пять бутылок "солнцедара". И тихий смех: "Уговорил. Взяла, зараза. Теперь - айда. Такое покажу…"
Обшарпанными задворками прошли в подъезд. Свет не горел. Мы поднялись на ощупь. На третьем этаже Алеха-Воха заскребся в дверь. Сперва - молчок, потом негромкий голос: "Кто?"
Открыл хозяин - крепкий, еще нестарый человек, кавказской внешности. Златые зубы горели ровным пламенем. На нем - тельняшка, треники и руки исколоты чернильными призывами. Он сжал мне до хруста руку, провел на кухню. Там на столе лежали пустые бутылки из-под портвейна, две банки из-под шпрот и пачка "Дымка".
Алеха-Воха расставил бутылки "солнцедара", клыком сорвал пластиковую пробку с первой литрухи, вслепую разлил три стакана по самый борт: "Ну, с Богом, орлы, поехали!"
Я запрокинул стакан, зажмурился. Багровая струя пошла по связкам гортани в зоб, в желудок и далее - по волоскам кишок. Тяжелый кайф прошел в мозги и вниз, до самого седалища. Открыл глаза: стакан, наполненный заподлицо, стоял опять, готовый к бою.
Когда второй стакан ушел в глубины организма, Алеха-Воха нагнулся к моему уху. - Послушай, друг! Не хочешь секса? - Чего? - Тут у Ашота живет своячка - хорошая девчонка. Вафлистка - первый сорт.
Не дожидаясь ответа, втолкнул меня в каморку. Там, в свете рваного торшера, спала, выставив босую пятку из-под простыни, деваха лет двадцати. Алеха-Воха растормошил ее. - Давай, Танюха, покажи, на что способна! - и вышел, оставив нас вдвоем.
Танюха протерла глаза и заспанным движеньем протянула руку. С уверенным автоматизмом. Послышалось мычанье, треск тахты. Она, не просыпаясь, работала, другой рукой нажав на кнопку магнитофона "Ракета". Плыла мелодия "Цветов".
Каморка - три на пять, убогая тахта, одежда - на стуле, плакат "Регата-68" - на залапанной стене.
Она схватила меня сильнее, прижала, и я согнулся вдвое, навеки сроднясь с мытищенской ноябрьской тревогой… Как пьяный отшатнулся, прошел вдоль стенки, услышал в коридоре звуки, раскрыл наотмашь дверь: Алеха-Воха и Ашот стояли у моей дохи, ощупывали мех и вели труднопонятный, свойский разговор.
- Отдай дубленку, гады! - рванулся к ним, схватился за доху, но был повержен аперкотом оземь. - А ну не балуй! - сказал Ашот, и я увидел лезвие домашнего ножа.
- Постой, ребята, хотите денег? - я выхватил большую пачку николаевок и кинул им в лицо… Крутясь, они взлетели к лику изумленного Ашота. Воспользовавшись замешательством, с дохой под мышкой, рванул через входную дверь и по ступеням - вниз. За мной - ругательства и топот.
На улице. Темно. Горит один фонарь. Где станция? Я побежал, глотая едкую слюну. Покрытый паровозной гарью снег хрустел под белыми гамашами, а я петлял, как заяц, повторяя маршрут подобных мне. Усталая и полная луна уныло созерцала эту гонку.
Петлял как заяц, и наконец шаги мучителей заглохли. Увидел огни ночного поезда.
Уж задыхаясь, из последних сил, взобрался на платформу и прыгнул в тамбур последней электрички, что шла по направлению к Москве.
Надел доху, пригладил волосы, вошел в вагон. Там было тихо. Сидели, мирно уснув, две школьницы-подружки. Напротив тяжело дышал полковник Советской армии. - Послушай, парень, - сказал он мне, - закуривай. И не смотри назад. Девчонок не спасешь. Прошиты спицей. И мне каюк. - Большое бурое пятно росло на голубой полковничьей шинели.