Жизнь Егора Егоровича казалась ему благополучной, он прочно обосновался в Париже, успешно работал в одной из торговых контор. Но работа "вольного каменщика" разбудила дремавшую мысль, и он увидел, почувствовал все несовершенство "организации на земле человеческого бытия". "Мир плавает в зле, как клёцка в супе, философ глубокомысленно бездействует, а маленький человек должен молчать и не рыпаться?" - с этим Егор Егорович согласиться не мог. И он пытается помочь людям. Его старания порой наивны, порой трогательны. Пусть бесплодна попытка перевоспитать Анри Ришара или борьба с вечно живой порнографией, но приносит пользу "Союз облегчения страданий", созданный им вместе с аптекарем Руселем и обойщиком Дюверже, спасительны усилия оказать помощь умирающему от голода профессору Панкратову. Простота героя Осоргина не делает его смешным, потому что на другой чаше весов оказывается неподдельная доброта. Многое он постигает интуитивно, и хоть не понимает всех тонкостей масонства, но оказывается человеком, способным по-братски относиться к окружающим его людям.
В одной из статей Осоргин, вспоминая книгу А. Ф. Кони об известном московском гуманисте докторе Гаазе, посвящённую харьковскому профессору Л. Л. Гиршману, писал:
"Забыты не только три названных гуманиста, а вообще - умирает в мире гуманизм".
Трагедией своего времени он считал искажение гуманистической идеи:
"Личное дело, "торопливость в делании добра" уже не идут в счёт там, где раздается проповедь созидания общечеловеческого счастья любыми мерами, вплоть до единичного и массового убийства, где "сегодня" приносится в жертву туманному будущему. (…) Вымерли чудаки, люди малых дел, утрированные филантропы, их сменили вожди, люди грандиозных заданий, командиры вооружённых спасателей человечества".
Несопоставимы масштабы действий героев этой статьи и Егора Егоровича Тетёхина, но все же и он оказывается "утрированным филантропом", искренним и привлекательным в своём желании помочь людям.
Егор Егорович потерял работу, семья его уехала в Марокко, а сам он вместе с профессором Панкратовым оказался "на островке личного спасенья", в своём саду под Парижем. Он погрузился в мир природы и в этом нашёл утешение. Единство мира, нерушимая связь всего живого, необходимость слияния человека с природой - все это было дано понять Егору Егоровичу.
И если раньше Осоргин просил любить своего героя "в шутовском наряде", то теперь он оказывается рядом с ним. Отброшена маска, забыты и ирония, и сарказм, и деланное равнодушие, ощутимой становится благожелательность автора, о которой раньше можно было только догадываться.
"Мимо меня проходит человеческая судьба, неразрешимый вопрос, подкованный трудом и горем, и я знаю, что ни в каких книгах ответа на него не найду. (…) А когда шаги смолкнут совсем, я спешу вернуться к своим цветам и кустам, потому что если нет ответа, то возможен уход в иные миры, живущие по иным, непреложным законам", писал Осоргин.
Размышляя о судьбах людей, которые, как и сам он, оказались жертвами "человеческой бесчеловечности", он искал утешения в Великой книге природы, считал, что работа на земле будит не собственнические, а творческие инстинкты человека, помогает ему справиться со своими бедами, лечит его душу, поэтому тяга к земле будет существовать всегда, пока останутся хоть "клочки земли, не залитые асфальтом".
Один из циклов рассказов Осоргина подписан псевдонимом - Обитатель. Осоргин предвидел, что в будущем "обитатели земной поверхности" будут жить в царстве обмелевших рек, отощавших лесов, на голом асфальте, среди сплошного грохотания города, что они утратят дразнящие порывы стихийности, что им придётся смириться с поцелуями "через обезвреживающую бумажку". И пока дело не дошло до этой крайности, не следует ли прислушаться к словам Осоргина:
"Я уверен, я положительно знаю, что не все погибло и что путь спасения искони намечен и указан спокойствием и мудростью природы, (…) Настоящая правда только в тишине утреннего часа - и настоящая мудрость".
Лучшей традицией русской литературы Осоргин считал её человечность и великодушие. Разрушение этой традиции, отход от неё, обращение современных ему писателей к "ожерелью слов поддельного жемчуга", к "попугайному отклику на злобу дня", к "трактованию французского любовного треугольника", к потаканию вкусам парижской панели, - он воспринимал как трагедию, не менее страшную, чем "сама эпоха, в которой судьба весьма жестоко приказала нам жить". Свою же цель, не загромождённую "мусором скептических положений и двусмысленных улыбок", Осоргин видел в "неустанных поисках истины", в "насаждении любви". Этой цели он остался верен до конца пути.
О. Ю. Авдеева, А. И. Серков
Михаил Осоргин
Вольный каменщик
Повесть
Егор Егорович и богиня Иштар
Егор Егорович Тетёхин, человек со смешной фамилией и прекрасным сердцем, герой этой повести, в первой половине своей жизни был почти ничем.
Почтовый чиновник в дореволюционной Казани - почти ничто; муж своей жены и отец малолетнего Георгия (уже не Егора) - почти ничто. Затем приходят чехословаки, спасающие чужую страну благоразумным отступлением, занимают город Казань, отдают город Казань, и за чехословаками уходит часть населения города Казани.
Это - уже не история и ещё не история; это - сумбур и чепуха. Почти ничто, почтовый чиновник не из крупных, обходит с молодой женой и малолетним сыном вокруг земного шара и поселяется в Париже. Совсем неожиданно земля, бывшая огромной и существовавшая, строго говоря, только на географической карте и в толстой почтово-телеграфной книге, справочной для телеграмм и заказных писем, - становится реальностью, а именно небольшим аптечным шаром, по которому, не зная зачем, ползают мухи с подержанными крылышками - русские эмигранты. Не помнится, чтобы кто-нибудь когда-нибудь послал из Казани письмо, бандероль или кусочек казанского мыла на остров Борнео; а между тем Егор Егорович, с женой и сыном, видел в подлинном городе Сингапуре подлинную обезьяну, протискался через Малаккский пролив и самолично, глазами, привыкшими созерцать слияние реки Казанки с илистым Булаком, обозрел необозримый Индийский океан.
Если бы этот путь, богатый приключениями, проделал один человек, - он был бы почтён за замечательного и весь остаток жизни мог бы писать воспоминания; но таких же было очень много, и Егор Егорович остался человеком срединным, ничем не выдающимся. Из одного года его биографии, правильно нарезав, можно бы было создать десять-двадцать полновесных житий англичанина, француза и итальянца; для русского человека - это как раз на одного.
В дни своей мирной казанской жизни Егор Егорович мог, сильно распалив фантазию, которой у него не было, предположить в будущем все, что угодно, но не Париж. Он, например, мог сделаться начальником почты и телеграфа во всей Казанской губернии, скажем даже - главноуправляющим почты во всей империи, хотя это уж слишком. Он мог выстроить огромный (этажа в четыре!) дом на Проломной улице, прославиться усовершенствованием аппарата Морзе, купить три парохода на Волге, развестись с женой, - словом, возможна была всякая необузданность фантазии; но в его мыслях не могло никогда быть такого оборота вещей, при котором он оказался бы на улице Qonvention оседлым парижанином, вполне хорошо говорящим по-французски и служащим в конторе Cachette. Однако мир перекувырнулся - и так именно случилось. К началу повести его сын Георгий был уже Жоржем и по-русски почти не говорил.
Рост Егора Егоровича несколько ниже среднего, глаза серые, волосы с проседью, усы, бородка, малая в себе уверенность, доброе и доверчивое отношение к людям, все полагающиеся недомогания возраста (пятьдесят лет), покорность судьбе. Его жена, - говоря вообще и без желания обидеть; - неприятная женщина и духовно гораздо его ниже. Но двадцать лет прожито вместе.
Постепенно расскажутся некоторые подробности, парижской жизни Егора Егоровича Тетёхина, а предварительно излагать их вряд ли нужно. Быт его, полурусский-полуфранцузский, сероват и обычен; знакомства необширны. В пище - остатки родных традиций, то есть довольно часто каша и все на сливочном масле; но, конечно, и пуаро, птипуа, арико. Обстановка квартиры, к сожалению, более французская: грандиозная общая с женой, кровать посередине комнаты, салончик с субтильными креслами, на камине обже-д-ары. Жена Егора Егоровича очень скоро прижилась в Париже, скажем - обмещанилась; ничего мудрёного, потому что она и была настоящей чиновницей-мещанкой. Так как в Париже они жили довольно хорошо, без нужды, то и обставились соответственно. Особого кабинета для занятий у Егора Егоровича не было; был только свой хороший уголок в салоне, то есть книжный шкап, кресло и небольшой, вроде письменного, стол. В книжном шкапу - классики в издании Ладыжникова, романы эмигрантских писателей - Алданова, Минцлова, а бунинская "Митина любовь", даже в переплёте. Конечно, и французские книги: Золя, Мопассан, Моруа, малый словарь Ларусса, на корешке которого осыпается одуванчик. В самое последнее время в ящике стола завелись брошюры и книжки в синих обложках, которые он никому не показывал. Но об этом после.
У сына Жоржа своя комната; в ней учебники, теннисная ракетка, мячи. Жорж - юноша недурной, без прыщей, но только не русский. У него уже наметилась своя жизнь, которая в этой повести, вероятно, не отразится.
Начинается повесть с того дня, когда Егор Егорович однажды сказал жене, что вечером уйдет и обедать не будет. Ввиду некоторой необычайности заявления Анна Пахомовна вынудила его объяснить причину, и он объяснил откровенно и с некоторым смущёнием:
- Пригласили меня поступить в члены одного французского общества, не то чтобы тайного, а все-таки я только тебе говорю, а ты никому не рассказывай.
- Кто пригласил?
- Один сослуживец. Ничего особенного. Большое общество, в него входят и министры, и маленькие служащие, все - как братья, попросту. Одним словом - масоны. Интересно все-таки. Это во Франции разрешено.
- Когда же ты вернешься?
- Часам к двенадцати. Там будет обед.
Анна Пахомовна подумала, что обед, вероятно, будет дрянной. На закуску - селёдочное филе в масле и недоваренная жёваная говядина с салом. Потом телятина, плавающая в желтоватой водице. Салат, сыр и жидкий кофе. В остальном Анна Пахомовна интереса не проявила. И когда за обедом Жорж спросил, где папа, - она ответила:
- У него какое-то дурацкое заседание.
В эту минуту Егор Егорович отрезал жизнь прошлую от жизни предстоящей.
* * *
При очень бледном и дрожащем свете дописаны на печатном бланке торжественные и банальные слова. Затем на взрослом человеке начал истлевать пиджачок, за ним обувь и рубашка. Человек снизился, сморщился, замкнул глаза, превратился в комочек и запутался в материнской пуповине.
Счёт времени приостановился. В недрах земли спало зерно с истлевшей оболочкой. Земля делала свой обычный оборот вокруг Солнца. Богиня Иштар, дочь Сина, пройдя путь, которому нет обратного, достигла страны, из которой возврата не бывает, - царства теней, жилища Иркалла, - и постучала у дверей:
- Привратник, отопри, впусти меня! Если ты не отворишь двери - я выломаю её, я разобью запоры, уничтожу порог! Я выведу мёртвых, чтобы они пожрали живых, - и среди живых умножатся мёртвые!
Привратник сказал:
- Подожди, повелительница, я доложу о твоём приходе царице Алату!
Он ей доложил:
- Это Иштар, твоя сестра.
- Впусти её, соблюдая древний обычай!
Широко распахнув двери, привратник впустил богиню Иштар, сняв с её головы корону.
- Почему ты снял мою корону?
- Входи, повелительница: таков закон Алату.
У второй двери он снял с неё серьги, у третьей - ожерелье. Так снял все её драгоценности, и на последнем пороге он отнял у богини пояс стыдливости.
- Почему ты снял мой пояс, привратник?
- Входи, повелительница: таков закон Алату.
Увидав Алату, Иштар хотела броситься на неё, но царица теней приказала своему служителю Намтару:
- Возьми её, запри в моем дворце и напусти на неё шестьдесят болезней:
болезнь глаз на её глаза,
болезнь ног на её ноги,
болезнь сердца на её сердце…
С той поры, как Иштар сошла в страну, из которой нет возврата, на земле замерла жизнь: бык не покрывал коровы, осел - ослицы, и человек не нисходил до служанки.
Человек спал отдельно.
Отдельно спала рабыня.
* * *
Ждать пришлось долго. Глаза Егора Егоровича присмотрелись к полумраку. Было, конечно, очень любопытно, но нестрашно: мишура явная. Скелет не настоящий. Из надписей страшна:
"Ты сам таков будешь".
Егор Егорович решился посмотреть, что в вазах: в одной оказалась самая обыкновенная поваренная соль, крупная, грязная и влажная, на дне другой вазы - пропылившийся жёлтый порошок. Мимо запертой на ключ двери шаркали ноги: рядом с этой комнатой была уборная. Двое, проходя, громко разговаривали:
- Если рано кончится - в белот сыграем?
- А ты на агапу не останешься?
- А ну её!
Егору Егоровичу хотелось курить, но он не знал, можно ли. Как будто нехорошо! Подняв глаза - увидал форточку. В гимназические годы куривали в уборной в форточку. Когда ключ в двери повернулся, Егор Егорович вздрогнул. Вошёл тот же человек, который запер его в комнатке:
- Написали?
- Написал, да не знаю, правильно ли.
- Это все равно. Я это возьму, а вы пока снимите пиджак и башмаки. И воротничок отстегните. Вот тут одна туфля. Я вернусь и вам объясню. Носки тоже снимите.
* * *
К отцу Иштар явился вестник богов, с лицом потемневшим, в одеждах разодранных и грязных:
- Царь, с той поры, как Иштар сошла в край без возврата, жизнь на земле остановилась: бык не покрывает коровы, осел - ослицы, и мужчина не входит к рабыне: он спит отдельно, и отдельно спит женщина.
И тогда царь создал женственного Атсушунамира и приказал ему спуститься в край без возврата:
- Перед тобой распахнутся семь дверей, и ты предстанешь пред лицом Алату.
Увидав женоподобного вестника, Алату укусила свой палец:
- Иди прочь, Атсушунамир, или я тебя зачарую. Ты будешь пить сточную воду городов, ты будешь питаться их пылью и мусором, и твоим жилищем будет тень, бросаемая их стенами.
Но именем богов Атсушунамир потребовал открыть источник живой воды, и Алату приказала служителю Намтару вывести Иштар из дворца, опрыснув её живой водой.
И при выходе её привратник:
у первой двери возвратил ей пояс стыдливости,
у второй двери - кольца и браслеты,
у третьей - опояс, украшенный родильными камнями,
у четвёртой - украшения груди,
у пятой - шейное ожерелье,
у шестой - её подвески,
и у седьмой двери он возложил венец на голову богини Иштар.
* * *
Его вели под руку с повязкой на глазах, и никогда ещё он не казался себе таким неуклюжим и смешным. Может быть, напрасно он, почтённый и пожилой человек, согласился быть участником забавы. Он не знал, нужно ли улыбаться для сохранения достоинства, или это неуместно; и в то же время его нервы были напряжены.
Когда они остановились, его водитель грубо застучал кулаком в дверь, и Егору Егоровичу опять захотелось снять глупую повязку, извиниться и уйти.
Что-то щёлкнуло, донёсся голос неестественного тона, спутник Егора Егоровича назвал его, затем Егора Егоровича подхватили, пригнули ему голову, так что верёвка неприятно защекотала шею, потом подтолкнули в спину, и, шлепая туфлей на босой ноге, он смиренно отдался на чужую волю.
Дальше было почти страшно, так как он боялся оступиться и упасть. Пол подымался и опускался, ноги запинались о неровности. Он плохо разбирал слова, которые говорились для него напыщенным тоном. Зачем-то ему едва не опалили лицо, затем велели пить горечь, оказавшуюся красным вином ordinaire, кисловатым и терпким, потом было слышно, как точат ножи, и на минуту Егору Егоровичу пришло в голову, не попал ли он действительно в скверную переделку и не окончится ли все это для него печально. Когда наконец с его глаз сняли чёрную повязку, он стоял совсем ошалелый и потный и, часто моргая, растерянно переводил глаза от кинжала у сердца к возвышенью комнаты, которое казалось ему ослепительно светлым.
Это состояние ошалелости и порядочной усталости продолжалось и дальше, когда все стало довольно обыкновенным и незнакомый француз с лентой через плечо говорил с полчаса в общем очень хорошие слова, пуская, где нужно, дрожь в голосе. Из речи француза Егор Егорович узнал, что он стал учеником и неотёсанным камнем и что отёсывать себя он должен сам, хотя помогут и другие.