* * *
Ежедневная работа Егора Егоровича требует большого внимания, но не тяжела. На восьмом году службы он - начальство. В своё время, ещё в Казани, готовясь к почтённой почтово-телеграфной карьере, он старательно изучал иностранные языки, сначала по Туссену и Лангеншайту, а потом и с учителем. Французский изучил отменно, немецкий недурно, английский достаточно, чтобы разбираться. Это помогло ему в Париже хорошо устроиться в торговой конторе.
Сослуживец и подчинённый Егора Егоровича, молодой француз, сегодня пожал ему руку по-особенному. Егор Егорович ответно улыбнулся, но огляделся: пожалуй, тут условные знаки и ни к чему. Просматривая ведомости и подписывая бумаги, он мысленно переживал вчерашнее. Все-таки впечатление сильное.
Жизнь наша маленькая, изо дня в день та же и та же. Очень все заучено, полезно и необходимо. Выйти за пределы этой законной заученности - всегда приятно. Вместо слов казённых - вдруг такие новые, что почти стихи! И вместо monsieur ласковое mon frere. И вместо привычных и нужных движений - совсем особенные, театральные, неожиданные, бесполезные и, пожалуй, красивые.
Убедившись, что дверь кабинета затворена, Егор Егорович встал, поднял соответственно руку и попробовал сделать шаги, как его учили; но среди деловой обстановки это показалось ему слишком смешным, а кроме того, мог кто-нибудь быстро войти и увидеть, что начальник словно бы танцует. Сам себя застыдившись, Егор Егорович сел за стол, нахмурился и занялся делами.
От полудня до двух часов, когда контора пустела, Егор Егорович иногда уходил в ресторанчик, а то закусывал в конторе принесённым из дому: и дешевле и вкуснее. Приятные часы, никого нет, можно подумать и почитать. Сегодня он внимательно прочитал синюю брошюрку, которую ему дали.
Перед его столом висела на стене географическая карта с отметинами, и он ясно себе представлял, как по этой карте разбегаются пачками газеты и связки книг из конторы. Вот точно так же может по ней растекаться и проповедь хороших чувств - по разным странам и разным городам. Или, как вчера говорил француз:
"Где бы ты ни был, в любой чужой стране, в любом городе ты найдешь человека, который поймёт тебя по знаку и слову и поможет тебе в затруднении"..
Если правда - то это замечательно! Предположим, занесло меня куда-нибудь в Австралию (а что может занести - Егор Егорович после Сингапура не сомневался), и вот все там чужое, и никого решительно я там не знаю, и ещё случилось какое-нибудь затруднение или несчастье. И вдруг… "Как? Значит, вы…" - и тотчас же полная перемена в обращении и в судьбе, быстрая братская помощь, улыбки и рукопожатия. Замечательно! Менее понятно остальное, хотя, слов нет, привлекательно именно своей таинственностью. Почему, например, треугольник? Потому что он соединяет три в едином. Ну, так что же из этого, и какие три в каком едином? И однако три - число священное с незапамятных времён. "Без троицы дом не строится" или там что-нибудь подобное.
Синяя книжечка перелистана, и нельзя сказать, чтобы она была достаточно толковой. Живое слово дало бы больше.
Вчера за ужином Егор Егорович сидел рядом со старым французом, молчаливым и как будто безжизненным. Все были весёлы, он оставался задумчивым. Егор Егорович, обычно вина не пивший (полстаканчика с водой), тут после двух стаканов осмелел и почувствовал потребность в душевной беседе. И он спросил молчаливого соседа:
- Вы, вероятно, давно состоите в обществе? Сосед медленно разрезал кусок худосочной телятины и ответил:
- Двадцать три года, дорогой брат.
- Ой! Так что вам, конечно, известны многие тайны?
С полной серьёзностью сосед сказал:
- Тайна есть только одна, и узнать её невозможно.
Егору Егоровичу очень хотелось спросить, что это за тайна, но он удержался. Прожевав кусок телятины, сосед прежним тоном добавил:
- Эта тайна: откуда мы пришли, кто мы и куда мы идём? И в этой тайне все.
Интерес Егора Егоровича не, до чтобы потух, но ослабел. Он знал отлично, что он - служащий фирмы Кашет, пришёл из дому, с улицы Конвансьон, вернется туда же. А когда он вернется, жена, если она ещё не спит, спросит:
"Ну, кормили тебя, конечно, дрянью?"
Вряд ли она проявит большой интерес к тайнам Егора Егоровича.
После пюре из каштанов, от которого остается во рту сладковатый сор, подали жиденький тёплый кофей; и тогда председатель провозгласил сразу несколько тостов, а оратор ложи повторил приблизительно то же, только покороче, что уже говорил, когда оглушённого и ослеплённого Егора Егоровича усадили на особый стул. Опять не без труда усвоил себе Егор Егорович, что в дальнейшем ему постоянно придётся заниматься обтёсыванием камня, причём особенно старательно скалывать суеверия и предрассудки. Затем предложили самому Егору Егоровичу ответить на эту речь. Сильно смущаясь, но не столько затрудняясь в языке, сколько в приведении мыслей в должную связь, Егор Егорович поблагодарил своих новых братьев за то, что они приняли его в свою среду, и обещал обтёсывать себя по мере сил и знания, чтобы быть достойным. Так как все присутствовавшие именно этого от него и ожидали, то Егор Егорович имел успех: ему аплодировали и жали руку.
У трамвайной остановки Егор Егорович опять оказался вместе с тем же стариком, подошедшим позже. И тут Егору Егоровичу пришла в голову мысль, имевшая а его жизни чрезвычайные последствия. Он предложил французу зайти в кафе и взять аперитив. Тот сразу согласился - и целый час они провели за уединённым столиком. Молчаливый в большом обществе француз оказался отличным и живым собеседником вдвоём.
Когда наконец Егор Егорович вернулся домой и, чтобы не будить жены, тихонько разделся, лёг и выключил свет, он долго не мог заснуть от наплыва разнообразнейших и странных мыслей, пробуждённых событиями вечера, и особенно последней случайной беседой в кафе. Мысли его не укладывались в привычные и простые умозаключения, и в особенности одна, раньше никогда не приходившая в голову, теперь беспокоила и волновала до крайности: мысль о том, что в жизни его завершился этап и предстоит нечто совсем новое. Прежний Егор Егорович умер естественной смертью и истлел в земле; новый Егор Егорович лежит в пелёнках, щурится от света и, не умея ни читать, ни писать, по складам произносит некое слово, не имеющее никакого смысла, но очень важное и очень таинственное.
В последней дремоте Егор Егорович, вытянувшись в постели, чувствовал себя мужской колонной храма, и рядом с ним была колонна женская. Потолок спальни завершал и соединял их архитравом, и эта естественная триада погрузилась во мрак ночи и небытия.
Два мира
Что общего между Егором Тетёхиным, одним из служащих конторы Кашет, и Гермием Трижды Величайшим, сыном Озириса и Изиды, открывшим все науки?
Вот он сидит, великий Трисмегистос, голова его увенчана коронованной чалмой с коническим верхом, в правой руке циркуль, в левой глобус; вдали на скале распростёр крылья царственный орёл. И рядом, за малым письменным столиком, Егор Егорович с трубкой в зубах, и в трубке смесь капораля со сладким леваном, - а перед ним загадочная малопонятная книга.
"То, что внизу, как то, что вверху, и то, что вверху, как то, что внизу, для того, чтобы совершить чудеса Одного и того же. И подобно тому, как все предметы произошли из Одного по мысли Одного, так все они произошли из этого вещества, путём его применения".
Заведующий экспедицией тщетно силится понять "Изумрудную Таблицу" Гермия. В кухне звякают кастрюли, в столовой позванивают тарелки. Всегда чем-нибудь недовольная Анна Пахомовна недосчитывается соусника, не подозревая, что соусником завладел Феофраст Парацельс Бомбаст Гогенгейм, лысый, не без добродушия человек в длинной одежде, с солнцем и луной за плечами. Тут же в кухне, притворяясь фам-де-менаж, Великий Алхимик крошит в соусник кусочки серы и подбавляет меркурия, после чего ставит соусник прямо на газовую плиту. "При сём деле наблюдать должно четыре степени огня: в первом распускает Меркурий тело своё, во втором высушивает меркурий серу, в третьем и четвёртом меркурий делается неподвижным". Феофраст Парацельс помешивает своё варево и стучит ложкой о край посудины. Ещё слышно, как в кухне льётся вода из крана. "Философическое небо, или винный камень, все металлы в меркурий превращающий, есть металлическая жизни вода мудрых. Так они разведённые дрожжи и называют". Однако Анна Пахомовна на ужасном французском языке, - она никогда не научится, - старается доказать мадам Жаннет, что "кто для совершенства философского дела превращает меркурий в чистую воду, тот весьма заблуждается", и, кроме того, "лук нужно резать мельче и поджаривать сильнее, непременно подрумянить", и она называет это "mettre du rouge", и француженка в полном недоумении. Наконец Парацельс обиженным тоном говорит:
"Ну, готово! Егор Егорович, Жорж!" - и тёплая струя духовитого съедобного ударяет в нос задремавшего над книгой.
У Жоржа, который уже бреет губу, огромный рот, а волосы аккуратно прилизаны, хотя на улице он не носит шляпы. У Жоржа есть то, чего до сих пор не было у Егора Егоровича: своя жизнь. Однако за последнее время нечто подобное завелось и у заведующего экспедицией. Нет своей жизни только у Анны Пахомовны, которая говорит:
- Жорж, ты много ешь, а плохо пережёвываешь. Это вредно.
Жорж, набив рот, отвечает уклончиво:
- Je fais de mon mieux, maman.
И Анна Пахомовна недовольна, что Жорж отвечает по-французски.
Большим ртом и большими глотками Жорж пьет вино с водой, тогда как Егор Егорович пригубливает. И вдруг, услыхав бульканье в горле сына, Егор Егорович внезапно догадывается, что случилось непонятное и, может быть, непоправимое: жена, сын, обеденный стол и вилка с поджаренной картофелиной быстро и бесшумно по резиновым рельсам откатываются в ужасную даль, а он остается одиноким. Вдали тёмным утёсом виднеется взбитая причёска Анны Пахомовны и мрачной пещерой рот Жоржа. Налево - циркулем наведённое солнце с весёлыми бровями, направо - долгоносый лунный серп, и, приняв образ мадам Жаннет, Феофраст Парацельс Бомбаст Гогенгеймский, внезапно выросший в дверях столовой, говорит голосом гортанным и таинственным:
- Премудрость, которой ты служишь, ни в каком счастии тебе не откажет. Живи счастливо и будь блажен!
На что Анна Пахомовна отвечает:
- Бон. Порте.
И Жорж, по обыкновению, морщится от акцента матери.
После сладкого Егор Егорович уходит в спальню переодеваться, и так как сегодня вторник, то Анна Пахомовна не спрашивает, куда он идёт: по вторникам Егор Егорович уходит путаться со своими масонами. Что они там делают - никому не интересно;, вероятно, говорят о нестоящем, умеренно выпивают и довольны собой.
* * *
Над глазами мосье Жакмена, приятеля и брата мосье Тетёхина, нависли седые брови. У стариков в бровях вырастают особицей длинные, жёсткие и прямые волосы, и не по ворсу, а против ворса. Егор Егорович наблюдает за движением особенно толстого, как бревешко, волоса в левой брови досточтимого брата и слушает его связную и убедительную речь. Старик прикладывает губы к стакану мандарен-кюрасо, Егор Егорович потягивает называемый пивом слабый раствор канифоли, - и их столик в угловом кабачке отделён от всего мира синим звёздным занавесом познания и посвящённости.
Если изобретён мотор, если в мире профанном мальчик-рассыльный перебирает педали велосипеда, а делец дает адрес шофёру, - значит ли это, что ноги человека устарели и отменены? Мой дорогой брат, наука дает ответ на все, кроме того, на что она ответить не может. Там, где беспомощна таблица умножения, - там пытливый дух человека бредёт по старым и испытанным путям великих мудрецов, по путям символического познания и мистического постижения.
Упитанный и апатичный кот, с малого возраста лишённый дурных вожделений, третьим вступает в беседу пожилых людей. Рука Егора Егоровича гуляет по шерсти кота, ухо слушает, голова мыслит особо и не совсем связно с разговором. В книжечке, которую он вчера не без труда разбирал, был изображен ведический бог Индра, многовласый старец, распростёрший руки, - и руки его заросли бородой до последнего пальца. Брат Жакмен похож на бога Индру, - хотя в петлице брата Жакмена орденская ленточка почётного Легиона, а во рту золотой зуб, единственный целый зуб его верхней челюсти. Зуб исчезает за губами - и вновь выскакивает из леса седых волос. Вместе с ним выкатываются слова ниткой жёлтого подобранного янтаря:
- Чего мы ищем и добиваемся? Мы ищем в веках потерянное слово. Наука нам говорит, что человек никогда не был блажен и не был всеведущ, а что был он, скорее всего, обезьяной; и наука, конечно, права, - да что толку в её правоте? Все равно нам невозможно и невыносимо жить без веры, должен быть ключ к загадке бытия - и слово должно быть найдено. И вот мы ищем его, зная, что найти его невозможно, но наслаждаясь его исканием.
Егору Егоровичу представилось, что вот Анна Пахомовна потеряла ключ от комода - и ищет, ворчит, все швыряет, поминает недобрым словом фам-де-менаж, которая тут ни при чем, потому что ей ключ никогда не доверяется. Но знай Анна Пахомовна, что ключ окончательно потерян в веках…
И он робко говорит:
- Что же искать, если знаешь, что найти нельзя? Золотой зуб исчезает - и снова выскакивает с пузырьком слюны:
- Мой брат, идеал недостижим, иначе он не идеал. Так что же жить без идеала? Вы не охотник?
- В каком смысле?
- Ну, с ружьём не охотились?
- В молодости случалось. У нас под Казанью сейчас же леса, много зайцев и волки, конечно, И медведи есть.
- А олени?
- Оленей под Казанью близко нет. Лисиц много. А птицы сколько угодно: утки, гуси, и потом вот эти, - не знаю, как по-французски, - де-глюхарь, де-рябтшик и всякие другие.
Золотой зуб, омытый глотком мандарен-кюрасо, точно и чётко накалывает на невидимом пергаменте прекрасный рисунок:
- Оленей у вас нет. Но это все равно. Вот вы, охотник, верхом на белом коне гонитесь за златорогим оленем. Пусть это в сказке. Вы его видите, но он вне вашего выстрела. Вы все быстрее его настигаете - он все быстрее от вас уходит. И вот мелькают минуты, бегут часы и дни, проходят года, века - вы не приблизились к нему ни на одну пядь, но вы все крепче связываете свою судьбу с его судьбой. И постепенно вашей целью делается уже не настигнуть оленя и не убить его, тем самым разрушив вашу с ним таинственную связь, а вечно за ним гнаться, чтобы никогда его не догнать и никогда с ним не расстаться. На место первоначальной, временной, маленькой профанской цели - явилась новая, великая, вечная, мистическая.
Ведический бог Индра указывает рукой вдаль - и Егор Егорович, шпорами сжимая бока коня, мчится очертя голову за сказочным оленем. И сердце Егора Егоровича, уже немолодое сердце, усердно работавшее от Казани через Сингапур до Парижа, проще скажем - подержанное сердце, усталое, - бьется в такт конскому галопу. Взмыленный конь минует все кружочки и отметины на экспедиционной карте фирмы Кашет; уносит всадника за её борт, перелетает овраги, взбирается на пригорки и горы, - а вдали златорогий олень взбивает копытами траву, камушки, и в золотых его рогах свистит ветер. Охолощённый кот, краса углового кабачка, прыгает с дивана на колени Егора Егоровича, который решается сказать:
- Да, да, это уж… это действительно. И холодным пивом заливает жар и дрожание гортани. Красивее ничего и не представишь себе. Удивительно! И как верно!
Так в поздний вечерний час они роняют слова в горечь стаканов - слова замысловатые, полные мистической прелести и тайны, обоим им гораздо более нужные, чем все профанские речи, крики, возгласы, барабаны и колотушки. Дым сигары образует облако, над облаком звёздное небо - двенадцать знаков зодиака, превратившихся в условные значки, дует от входной двери, чакают стаканы и блюдца под струей воды, полногрудая кассирша, зевая неожиданной пастью, выдвигает и задвигает ящик, гарсон начинает водружать стулья на столики и рассыпает по полу влажные опилки, - все это в том мире, рассудочном и логичном, в мире монет, товаров и вечерних газет, в мире людей, никогда не седлавших коня и не видавших златорогого оленя.
Салфетка на плече - гарсон совсем близко подкатывается со щёткой и, раздвинув звёздную завесу, невежливо цукает на кота и вежливо и просительно намекает, что кабачок запирается. Пальцами левой руки он сметает в карман чаевые, теми же пальцами хватает за борта стаканы, - и кассирша ласково кивает уходящим клиентам.
На уличном островке они ждут каждый свой трамвай, и Егору Егоровичу жаль уезжать первым. С площадки он ещё видит старую и мятую шляпу над седыми бровями, кондуктор резко рвет шнур, и парижские дома начинают свой обычный вечерний бег, кокетничая световыми вывесками и хмуро суживаясь в тёмные переулки.
Грубый камень
Егор Егорович отпустил посетителя и некоторое время сидел неподвижно, подперев голову руками. Какая неприятность! И какое безобразие!
Клиент агентства намеренно проговорился, что своё право он основывает на взятке, данной им молодому служащему фирмы мосье Анри Ришару, - а это тот самый, который ввел Егора Егоровича и тайное общество. Егор Егорович сказал, что, во-первых, он не верит, а, во-вторых, это для него лишний мотив для отказа:
- По вашему заявлению я произведу, конечно, строгое расследование. Но в ущерб интересам фирмы и вопреки нашим обычаям я поступить не могу. Пеняйте сами на себя.
Теперь следовало вызвать служащего, уличить его и немедленно уволить. Где доказательства? Доказательство, - если это правда, - легко прочтётся на лице молодого человека.
Он начальственно позвонил, и мосье Анри Ришар, молодой конторщик, Вошёл с доказательствами на лице: он видел клиента, вышедшего походкой, которая ничего доброго не предвещала. Мало того, он задержал клиента в дверях и шепотком сказал ему, что случилось недоразумение, которое, конечно, уладится, и что, в крайнем случае, он готов возвратить ему свой должок. Клиент, не повернув головы, отвечал:
- Это уж дело ваше.
В предчувствии неприятного разговора мосье Ришар вошёл деловито и серьёзно. Дальнейшая сцена была краткой и маловероятной. Молодой человек ошибся в тоне, пытаясь разыграть оскорблённую невинность. По правде сказать, он и не чувствовал себя слишком виноватым: разве все другие не поступают так же? Он хотел предоставить преимущество клиенту новому, более щедрому, перед старым, менее щедрым; вот и все. Маленькая частная сделка для клиента очень выгодна, и расход покрывает с избытком. Фирма не теряет от этого ничего. Но когда Егор Егорович, внимательно на него посмотрев, прямо ему сказал, что знает о взятке и уволит его со службы, он растерялся, испугался и сделал худшее из всего, что мог сделать: он назвал начальника не monsieur, а mon frere. И тогда он услыхал крик, какого никогда не слыхали в кабинете заведующего отделом: крик бешеного, раненого и истязуемого. Спокойнейший и мирнейший из шефов истерически взвизгнул, затопал ногами и закричал непонятное на своём варварском языке. Опасаясь худшего, молодой человек отступил к дверям и вышел из комнаты.