Она медленно спустилась по лестнице, наверное, слишком медленно. Ингалиль стояла у самой двери, одетая в свое обычное старое пальто. Коричневое. Тошнотворно-коричневое, прямо скажем. Сама она пальто уже не носила, в начале осени ей купили парку, и при виде Ингалиль внутри у Сюсанны вспыхнуло торжество. Ингалиль была всем тем, чем Сюсанна не была. Рослая и дебелая. Прыщавая. Коротко стриженная и с кудряшками. Сама Сюсанна переменилась в последние месяцы, и все новое вдруг перестало ее пугать. Она, всегда бывшая серенькой мышкой, незаметной среди других таких же, вдруг стала ловить на себе взгляды. Вот теперь, в этот миг, она впервые смела себе в этом признаться. Даже гимназисты выпускного класса и учителя, которые не вели у нее занятий, глазели ей вслед, когда она несла свой поднос в столовке или взбегала по лестнице, боясь опоздать на следующий урок. А когда они пошли с Инес покупать зимнее пальто, неделю спустя после того, как "Тайфунз" впервые заняли первую строчку в "Десятке хитов", то чувствовалось, что встречные делают над собой усилие, чтобы не смотреть в их сторону. Это удавалось не всем. У славящейся коммерческим чутьем фру Якобсон ноздри так и затрепетали, едва Сюсанна и Инес переступили порог магазина "Сэма". И Сюсанна, примеряя пальто за пальто, чувствовала, как остальные покупатели искоса на нее посматривают. Попытавшись взглянуть на себя их глазами, она скоро поняла, что обычное пальто ей теперь не годится. Наконец она остановилась на черной парке с бежевой подкладкой, не потому, что та показалась ей красивой, но просто из страха купить что-нибудь не то, что-то некрасивое или немодное, способное одной своей унылостью омрачить образ Бьёрна. Выйдя на улицу, они встретили Монику Андерсон, тоже живущую на Сванегатан, она была на пять лет старше Сюсанны и никогда раньше не снисходила до того, чтобы поздороваться, а теперь дернула головой, как бы кивая, а потом отвела глаза, как бы смутившись.
Значит, знает, кто такая Сюсанна. Все вдруг узнали, кто такая Сюсанна. И с тех пор прошло два месяца, нет, почти два с половиной, и все переменилось еще больше. Парка оказалась красивой. Она сама оказалась красивой. Ну, почти. Скоро она, наверное, даже начнет спорить и возражать. В открытую.
- Привет, - обратилась она к Ингалиль. Но не улыбнулась.
Глаза Ингалиль забегали. Словно от растерянности. Тоже что-то новенькое.
- Привет.
На миг стало тихо. Ингалиль сглотнула:
- Может, прошвырнемся?
Сюсанна ответила не сразу. В один миг она вспомнила все гадости, услышанные за год от Ингалиль, все ее ядовитые замечания, ее вечно высокомерный тон, и вдруг захотелось дать сдачи, пусть теперь эта мымра сама почувствует собственную глупость и ничтожество, как прежде все это тысячу, нет, десять тысяч раз ощущала Сюсанна. Но тут же внутри шевельнулось другое чувство, старое, давно знакомое. У Ингалиль нет ничего, что есть у Сюсанны. Ни виллы. Ни парки. Ни старшего брата. Ни обеспеченных родителей. Ни Евы. Пожалуй, не удивительно, что она так воображает из-за своих отметок. Больше ей и воображать-то не из-за чего.
- Да ну, не знаю…
Ингалиль кашлянула. Ага. Она растерянна.
- Уже витрины начали украшать к Рождеству…
Сюсанна прислонилась к лестничным перилам.
- Да что-то неохота по магазинам.
- Можем пройтись вдоль моря, по Линьен.
Сюсанна пожала плечами:
- Ладно, пошли.
Они молча шли бок о бок в темноте, не проронив ни слова, пока не приблизились к первому фонарю приморской аллеи.
- Ты сегодня не позвонила, - сказала тогда Ингалиль.
Сюсанна глянула на нее, но Ингалиль на нее не смотрела. Она шла чуть сутулясь, стараясь казаться ниже, ее волосы ерошил ветер. Зачем она стрижется под мальчика? Почему бы хоть раз не попытаться выглядеть по-человечески?
- Неа, - ответила Сюсанна и тут же прикусила нижнюю губу. Неправильный ответ. Почти признание: что-то случилось. Она сунула руки в карманы парки, ища выход. Там его не нашлось. Значит, надо продолжать в том же духе.
- А я ждала, - сказала Ингалиль. Теперь голос ее окреп. Она больше не казалась растерянной. Но пугаться Сюсанна не собиралась.
- Ага. А самой позвонить?
- Я звонила. Никто не брал трубку.
В наступившей тишине слышалось только шуршание гравия под их подошвами.
- Ну, - сказала наконец Сюсанна, - я тут выходила ненадолго.
Снова долгая пауза. Ингалиль ждет, что она объяснится. Но Сюсанна этого делать не намерена. Ингалиль придется спросить самой. Даже если ждать придется долго.
- Куда это? - наконец спросила Ингалиль.
Сюсанна притворилась, что не расслышала.
- Что?
- Я спрашиваю, куда это ты выходила! - сквозь зубы прошипела Ингалиль.
Теперь она окончательно стала собой. Вернулся ее обычный полуиздевательский тон. Сюсанна почувствовала, как холод растекается по всему телу. Это не был обычный зимний холод, он не имел никакого отношения ни к промозглому ветру с Эресунна, ни к тому, что она забыла дома варежки. Это было что-то другое. Какой-то совершенно незнакомый вид холода, он пробежал по позвоночнику, защекотал под ложечкой и вдруг заполнил мозг. Сюсанна испугалась. Но не так, как раньше. На самом деле она испугалась меньше, чем когда-либо пугалась в жизни. И вскинула голову.
- Кофе попить. С Евой.
- Что за Ева?
Притворяется! Ингалиль прекрасно знает, что за Ева.
- Ева Саломонсон.
Ингалиль ответила не сразу, она свернула с аллеи на дорожку, ведущую к смотровой площадке. Сюсанна пошла следом и в несколько поспешных шагов поравнялась с Ингалиль. Никогда больше она не станет плестись за ней сзади. Все, прошло это время. Освещение вокруг них изменилось, фонарей тут не было, но казалось, что само море светится, словно оно бросает серый сумрачный отсвет на дорожку, по которой они идут. По другую сторону пролива сверкал огнями Копенгаген. Другой мир. Легкая тоска шевельнулась внутри у Сюсанны, захотелось туда, чтобы ей было уже восемнадцать, чтобы она могла одна поехать в Копенгаген в такой вот вечер…
- Ты хоть понимаешь, что она тебя использует?
Ингалиль остановилась. Она стояла вполоборота и смотрела на пролив. Сюсанна сделала шаг в ее сторону. Обошла ее. Встала напротив и закрыла обзор.
- В каком смысле?
Собственный голос прозвучал не так, как обычно. Это был взрослый голос. Голос учительницы. Сюсанна уже набрала воздуха, чтобы продолжить, но Ингалиль успела раньше.
- Ха, ты же понимаешь, что Ева Саломонсон никогда бы не пошла с тобой пить кофе, не будь ты сестрой Бьёрна Хальгрена.
Сюсанна не знала, что ответить. Она отвернулась к морю и снова устремила взгляд на Копенгаген. Чтобы не смотреть на Ингалиль.
- Ты могла бы и догадаться, что она выяснила, как тебя зовут, еще до того, как явиться с мамашей на курсы. А? Вот почему она накрасила именно тебя. Чтобы ты клюнула. Способ познакомиться с Бьёрном. Как видим, у нее все получилось.
Сюсанна закусила губу, но по-прежнему не отвечала.
- Ты зазналась, - говорила Ингалиль у нее за спиной. - Ты это знаешь? Ты жутко зазналась. Но с чего ты вдруг вообразила, будто у тебя есть для этого основания? А? Это ведь не ты в "Десятке хитов". И не тебя пригласили в Англию.
Сюсанна стояла не шевелясь. Каждая мышца ее тела напряглась, руки в карманах сжались в кулаки, спина была прямая как палка. Но слез в глазах не было. Первый раз в жизни она слушала нравоучения Ингалиль без слез в глазах. Ингалиль понизила голос, теперь он звучал совсем глухо. И презрительно.
- Я знала, что ты особым умом не отличаешься, - говорила она. - Это я знала. Но что ты такая дура, чтобы не разглядеть простого притворства, этого я и представить не могла.
Сюсанна закрыла глаза на несколько секунд, зная, что, когда откроет их, ничего уже не будет как прежде. В одно мгновение она оплакала себя и свою жизнь, то, чем она была и чем должна была стать, увидела, как ее детское сочувствие к Ингалиль тает, будто снежинка, превращается в каплю воды, каплю, которая так же мгновенно испаряется и исчезает. Все. Вот и нет ничего. Она открыла глаза и помедлила еще секунду, прежде чем обернуться.
- Сколько раз ты назвала меня дурой?
Ингалиль осеклась. Она не привыкла, чтобы ее перебивали.
- Посчитай, а? Столько же раз, наверное, сколько твой папаша называл дурой твою мамашу?
И пал первый камень стены, той стены молчания, что окружала тайны Ингалиль еще с того времени, когда обе ходили в первый класс. Сюсанна словно видела, как это происходит: вот темно-красный кирпич трескается и крошится в порошок, трещины тянутся к другим кирпичам, и те секундой позже разламываются и падают, и вдруг все то, что прежде было тайным, выходит на свет. Папаша Ингалиль больше уже не герой, который цитирует Шекспира и добровольно отверг внешний успех и материальное благополучие. Он просто пьяница и безработный, жалкий алкаш, который вечно сидит с другими алкашами в Театральном парке. Тот еще тип, который к тому же бьет мамашу Ингалиль, один раз так избил, что она вообще еле выжила. Чего Ингалиль никогда ей не простила. А еще развода. В мире Ингалиль ее папаша был жертвой мамашиной злобы. Но теперь этого мира больше не существует. Сюсанна пробила дыру в каменной стене, и Ингалиль это поняла. Это было видно по ее лицу, когда она внезапно отступила назад. Сюсанна усмехнулась, нехорошей ухмылкой, и сама ощутила, как ее уродует эта ухмылка. И делает опасной. По-настоящему опасной. Сюсанна трансформировала ухмылку обратно в улыбку.
- Разве он не это выкрикивал? А? Когда лупцевал ее? Что она - дура?
Сюсанна приблизилась к Ингалиль на шаг. Кстати, Ингалиль уже не настолько ее выше. Сюсанна ей уже по подбородок. Может быть, потому, что Сюсанна больше не сутулится. А сутулится, наоборот, Ингалиль.
- Я сама один раз слышала. Когда ты вышла пописать. И ты теперь говоришь точь-в-точь как он. Знаешь, да? Ты, наверное, сама станешь такой же… Хотя, видимо, это тебя устраивает. Твой папаша ведь такой талантливый.
Она рассмеялась.
- Да. Ты же столько раз это говорила. Хотя вообще-то он не сказал ничего особенно талантливого, когда его осенью в полицию забирали… Он говорил то же, что любой алкаш. Ругался и орал. И хоть бы слово из Шекспира.
Ингалиль сделала еще шаг назад, но Сюсанна наступала.
- Мы тогда мимо проходили. С мамой.
Голос Ингалиль задрожал:
- Неправда!
Сюсанна продолжала улыбаться:
- Правда. Абсолютная правда. Дело было возле театра. Но мама взяла с меня слово - не говорить тебе. Потому что тебя жалко. И я ничего не говорила.
- Врешь.
Голос Ингалиль сделался пронзительным, почти визгливым. И произвел на Сюсанну странное действие, от него тихое тепло разлилось по всему ее телу. Вот появилась чувствительность в животе. Вот - в запястьях. Вот ожили пальцы ног. А вот - щеки. Словно у нее восстановилось кровообращение после бог знает какого перерыва. Она больше не боялась. Ни капельки.
- Я не вру. Это ты врешь. И всегда врала.
И даже голос ее звучал спокойно. Сюсанна сунула руки в карманы и склонила голову набок, она уже не могла остановиться, слова хлынули из нее потоком.
- Как ты думаешь, почему я от тебя все это терпела столько времени? А? Твои вечные нотации, что у меня это не то и то не так? Потому что я жалела тебя. Понимаешь ты или нет? Я по своей глупости жалела тебя, с твоими необыкновенными оценками и невероятными талантами. Но кто дура-то на самом деле? А? И кто уродина? Кто из нас двоих на самом деле уродина?
Слеза медленно выкатилась из правого глаза Ингалиль. Она заморгала, чтобы стряхнуть ее, но ничего не сказала и не пошевельнулась. Сюсанна отступила назад и окинула ее презрительным взглядом:
- Я не дура, Ингалиль. И никогда дурой не была. У меня лучше оценки и по шведскому, и по английскому. И по истории. Ты сильнее только в химии и математике. Но скажи мне, пожалуйста, кому нужна твоя химия и математика?
Сюсанна молча смотрела на Ингалиль. Какая дылда! И до чего страшная! Жуткая уродина! Особенно когда вот так гримасничает, тужится запихнуть свой плач обратно. И хлюпает носом. Точно. Хлюпает! Сюсанна брезгливо поморщилась, повернулась и пошла прочь. Это поразило ее, но она ничего не могла поделать. Тело само приняло решение. Ноги все решили сами. Они пошли прочь, унося на себе оставшуюся часть Сюсанны. Но ей еще удалось оглянуться, не останавливаясь, и крикнуть:
- И мне наплевать на тебя, Ингалиль. Плевала я на тебя.
Ингалиль не ответила. Она стояла как черная тень, отвернувшись к морю.
~~~
Вот сейчас, думал Бьёрн. Сейчас это случится. Он глубоко вздохнул, сжал и разжал пальцы, тряхнул головой, так что волосы защекотали шею. Прямо перед ним стоял Никлас, он был бледен, и на верхней губе блестели капельки пота. Томми повернулся спиной, но было заметно, что он тоже напряжен, спина прямее, чем обычно, он застыл, не шевелясь. Позади него так же прямо стоял Пео, но не так неподвижно: он крутил в пальцах палочки, словно уже сидел за своими ударными, крутил не переставая, словно играл никому не слышную мелодию, его тело время от времени содрогалось, будто следуя какому-то только ему ведомому ритму. Один Буссе казался совершенно расслабленным - стоял, сунув руки в карманы с таким видом, будто думает о чем-то другом, и даже не пытался выглянуть из-за черных кулис.
- Ну, ни пуха, - тихонько произнес позади них Карл-Эрик. Никто не ответил, никто даже не посмотрел на него. Все ловили каждое слово ведущего. Майк - так его звали. У него была странная прическа, какой никто из них никогда раньше не видел - коротко подстриженный затылок и такая же короткая челка, а остальные волосы - до плеч, говорил он неразборчиво, и понять его английский было довольно трудно.
- Did I tell you that I love you? - выкрикнул он, и публика ответила воем.
Они играют первыми. А потом еще две английские группы. Две очень известные английские группы. Они уже поздоровались с ребятами из той, что выступала следом за ними. Рука Томми задрожала, когда он протянул ее Эрику Бердону, и Бьёрн тогда улыбнулся, такой же улыбкой, какой его самого одарил Томми еще в гримерке, перед репетицией. Теперь Томми сперва отводил взгляд, но потом напрягся и произнес что-то презрительное насчет фанеры. Никто не ответил, его реплика словно упала в пустоту, парни из "Энималз" уже отвернулись и заговорили между собой. Так ему и надо, паршивцу.
Бьёрн не имел ничего против фанеры. Во всяком случае, теперь, после прогона. Наоборот, он почувствовал облегчение оттого, что не надо петь так, чтобы было слышно, что микрофон и усилители выключены, а малый барабан прикрыт черной резиной. Единственное, о чем ему теперь надо думать, - чтобы петь точно так же, как на диске. С этим проблем не будет. Он всегда поет так же, как на диске. Но Томми осатанел - он не сможет выдать свое коронное соло, одну из своих концертных вариаций. Он ведь считает себя гением, музыкальным гением, и рассчитывал, что мир сегодня об этом узнает.
- …and here they are, all the way from Sweden…
Голос Майка утонул в оглушительном крике. Публика в хорошей форме. Вот сейчас, думал Бьёрн. Сейчас это случится.
Томми шагнул на сцену и поднял руку, приветствуя зрителей. За ним последовал Пео, нырнул за ударную установку и приветственно помахал оттуда палочками. Никлас и Буссе вышли следом, но Бьёрн чуть помедлил, дождался, чтобы они взяли гитары на изготовку, а потом поднял обе руки, сделал шаг вперед и поспешно улыбнулся публике.
- …and Bjorn Hallgren! - выкрикнул Майк.
Публика взвыла в ответ. Можно подумать, они знают, кто он такой.
Он держал отключенный микрофон у самого рта, так близко, что почти ощущал прикосновение холодного металла к губам. Он пел, но не очень громко, не настолько громко, чтобы кому-нибудь, кроме него самого, было слышно. Просто пел сам для себя. Мысль показалась занятной, она даже заставила его улыбнуться после первого рефрена, и публика ответила на его улыбку усилившимся гулом. Он опустил микрофон на несколько секунд, потом поднял и, полузакрыв глаза, скользнул взглядом по девушкам в первом ряду, девушкам, чьи лица все время меняли цвет вслед за лучом прожектора, все время меняющим цвет, и задержался взглядом на одной из них. Девушка мечты. Тоненькая белокурая девчонка с длинной челкой и в красном платье. Вот такую бы мне, подумал он и заставил себя отвести взгляд и смотреть прямо в камеру, парящую позади нее, и снова запел. Такую бы мне девчонку. Если мне вообще хоть кто-то нужен, если мне мало того, чтобы просто стоять на некотором удалении от них и видеть и ее, и сотню других… Взгляд снова скользнул на ее лицо, и она улыбнулась в ответ. Это была неуверенная улыбка, почти дрожащая, и внутри у него заныло от счастья. Секундой позже он забыл о ней. Повернулся в другую сторону и прикрыл глаза, но ощущение все длилось, вибрировало внутри, мурашки бежали по спине, и волоски на руках поднимались дыбом. Закинув голову назад, он прошелся взглядом по публике, стоящей у самой сцены, увидел темноволосую девушку, прикрывшую рот обеими ладонями, словно сдерживая крик, увидел длинного парня с очень длинными волосами, чуть не до пояса. Парень смотрел на него серьезным взглядом и кивал в такт мелодии, а может, просто кивал, чтобы показать одобрение. Он увидел, как другой парень, с полудлинной стрижкой "под пажа", такой же, как у него самого, поигрывает плечами, вверх-вниз, и вихляет бедрами, как девчонка.
Вот Томми выдал свое соло, короткое, то, которое на пластинке, и Бьёрн повернулся в его сторону, постоял, опустив микрофон и покачиваясь, словно на самом деле наслаждается шедевральной игрой этого придурка, прежде чем повернулся спиной к инструменталистам и запел снова. Он больше не слышал собственного голоса, вернее, именно его он и слышал, собственный голос в записи - но не тот, которым пел теперь.
Я зеркало, подумал Бьёрн и сделал шаг к рампе. Меня нет. Я - только их зеркало. Но мне это очень нравится. Вот теперь мне на самом деле все это очень нравится.
И вот все закончилось. Финал. Выход со сцены. Внезапно он уже стоял среди черных кулис и смотрел на сцену, и скорее слышал, чем видел, как публика, только что восторженно встречавшая его, встречает с еще большим восторгом Эрика Бердона. И не без причины. Это было нечто совсем иное, чем только что выданная ими жиденькая бренчливая попса. Это - музыка. Настоящая музыка. К тому же голос у Бердона был особенный. Такой же, как он сам, - плотный кряжистый парень с таким же плотным кряжистым голосом. Бьёрн шагнул вперед, задев кого-то локтем. Томми повернулся к нему с абсолютно ничего не выражающим лицом, без малейшего намека на насмешку или высокомерие.
- Черти, - сказал он, понизив голос. - Во дают, а?
Бьёрн кивнул:
- Да. Обалденно.
Кто-то положил руку ему на плечо.
- Ничего подобного, - сказал Карл-Эрик. - Вы гораздо лучше.
Бьёрн сделал движение, едва заметное движение, позволившее ему выскользнуть из хватки Карла-Эрика.