~~~
Со своим белым фасадом и бархатно-алым нутром отель "Сторк" казался памятником некой иной эпохи, ее обломком, случайно застрявшим посреди наступившей новой эры. Тут, внутри, словно не существовало шестидесятых, тут ничего даже отдаленно не напоминало о поколении "Битлз" и "Мерси Бит". Приглушенный свет, отдающий желтизной, толстые ковры, которые поглощали звук, очень коротко стриженный швейцар в красной униформе козырял у входа, а за стойкой ожидал молодой портье в полосатых брюках, визитке и красной потертостью на шее от крахмального воротничка. Он чуть поклонился, подавая Элси ключ. Завтрак с семи до десяти, но если она желает что-нибудь прямо сейчас, то…
Но она ничего не желала. Кроме того, чтобы попасть наконец к себе в номер. Мальчик-швейцар подхватил ее чемодан прежде, чем она успела помешать ему - чемодан ведь такой тяжелый! - и поволок к лифту. Потом распахнул дверь и с преувеличенно учтивым поклоном пропустил ее вперед.
- Excuse те, madame, - произнес он, разглядывая ее униформу. - Are you in the Navy?
Элси рассмеялась:
- Нет, я радистка. И не в военном флоте - на обычном торговом судне.
- Ага, - сказал мальчик. - Когда мне исполнится восемнадцать, я поступлю в мичманскую школу.
- Значит, собираешься стать капитаном?
- Или боцманом. Мой папа боцман.
- Но это тяжелая работа…
Он глянул на нее. Видимо, она невольно задела его, дала понять, какой он маленький и щуплый. Она попыталась улыбнуться, загладить свою вину.
- Как тебя зовут?
- Малькольм.
- Из тебя наверняка выйдет замечательный боцман, Малькольм.
Он снова придержал дверь лифта, и она шагнула в коридор, покрытый цветастым ковром. Умеренно чистым.
- Собираюсь увидеть весь мир, - сообщил Малькольм. - Мой папа бывал только в трех частях света, а я намерен увидеть все пять. А вы, мэм, во скольких частях света побывали?
Элси раздумывала, пока он отпирал дверь ее номера.
- В четырех, - ответила она наконец и шагнула внутрь. - Европа, Азия, Австралия и Америка. Плюс Северный полюс.
Он втащил чемодан в комнату.
Северный полюс! Я бы все на свете отдал, чтобы попасть на Северный полюс! А там правда потрясающе?
Она улыбнулась. Как знакомо!
- Правда. Совершенно потрясающе.
- Большие айсберги?
- Нет, там их нет. Обычные плоские льды. Но это бывает очень красиво, особенно летом. Тогда на льду появляются такие озерца, маленькие аквамариновые озера…
- Аква… чего?
Элси сняла китель и огляделась. Номер был весь в цветах. Алые розы на ковре, розовые - на обоях, бежевые - на шторах.
- Небесно-голубые. Такого оттенка, как небо в ясный летний день. Погода была прекрасная в тот день, когда я впервые их увидела, и я решила, что просто небо в них отражается и оттого такой цвет, но уже на другой день я заметила, что они голубые и при пасмурной погоде. Тогда они на самом деле еще красивее.
Мальчик стоял, вытянувшись по стойке "смирно", только чуть щурился, будто всматриваясь куда-то очень далеко. Элси глянула на него, прежде чем опустилась на кровать. Матрас оказался жестковат, но сейчас это было не важно, сейчас она находилась на Северном полюсе вместе с маленьким швейцаром.
- А потом я узнала, что этот цвет создает время. С каждым годом льды делаются все синее… В Швеции, откуда я приехала, лед всегда белый, потому что летом он тает, а в Северном Ледовитом океане он голубой. Ярко-голубого цвета. Он никогда не тает, только летом озерца появляются на поверхности. Голубые озера на белом снегу, кажется, что кто-то сложил гигантский пазл из белого и голубого.
Открыв сумку, она принялась искать кошелек. Пора дать на чай. Но Малькольм словно ничего не замечал.
- А вы видели белых медведей, мэм?
Она вытащила несколько пенсов и протянула ему.
- Да, только не на полюсе. Там даже белые медведи жить не могут. Они водятся гораздо южнее.
Она чуть тряхнула рукой, так что монеты звякнули. Он, моргнув, протянул к ней сложенную лодочкой ладонь.
- Когда-нибудь я туда доберусь, - сказал он.
Элси улыбнулась в ответ:
- Сколько тебе, Малькольм?
- Пятнадцать.
Пятнадцать? Она бы дала двенадцать. От силы. Хотя говорить этого, разумеется, не стала.
- Тогда у тебя все впереди. Успеешь увидеть и Северный полюс, и все пять частей света.
- Да, - серьезно ответил Малькольм и сунул чаевые в карман брюк. - Я думаю, надо стремиться их увидеть. Теперь, пока ты еще здесь.
Элси подняла брови:
- Здесь?
- На земле, - сказал Малькольм и поспешно козырнул. - Надо успеть увидеть как можно больше, пока ты еще тут, на земле.
Она выключила люстру, когда он ушел, и включила ночник, потом долго сидела, вынимая шпильки из прически-"ракушки", почесала голову, встряхнула распущенными волосами, так что шее стало щекотно, а потом легла, подложив руки под голову, и стала разглядывать тени от лепнины на потолке. Было очень тихо, так тихо, что ей в какой-то момент сделалось не по себе и захотелось обратно на борт, к ритмичному стуку моторов, успокаивающему, как биение сердца. Ей всегда было нелегко сходить на берег, а с каждым годом становилось все тяжелее привыкать к новым улицам и домам, краскам и предметам, чьим-то внезапным появлениям и таким же внезапным исчезновениям, ко всем лицам и нарядам, всем голосам и звукам и - не в последнюю очередь - к той тишине, которая порой становилась настолько плотной, что пробуждала Элси от самого глубокого сна, заставляя в один беззвучный миг поверить, что детский кошмар стал явью, что она осталась на земле одна, что все, даже Инес, забыли о ней и куда-то ушли.
Жизнь на борту казалась проще во всех отношениях. Море и небо меняли цвет, но горизонт оставался все там же, немногочисленные обязанности были понятными, иерархия - четкой и не подлежащей сомнению. Когда вахта кончалась, Элси запиралась у себя в каюте, простой и опрятной, как монастырская келья. Это был мир, где глаза и чувства могут получить отдых, где дыхание становится размеренным, а мысли наполняет покой… При условии, конечно, что до всей команды дойдет наконец - от капитана до последнего юнги, - что она не собирается спать ни с кем из них. Ни с одним.
Уже за первые месяцы в море она усвоила, что мало просто сказать "нет", что это "нет" на самом деле должно присутствовать в выражении твоего лица и в интонации - с первого твоего мгновения на борту и еще много месяцев потом. Любая улыбка может привести к стуку в дверь каюты среди ночи, каждый смешок - к тому, что кто-то попытается затащить тебя в какую-нибудь уборочную каморку и притиснуть губы к твоему рту, любой брошенный взгляд - к тому, что чужие ладони обхватят твою грудь, а щетинистый подбородок станет царапать шею. Много раз ей приходилось отбиваться, в слезах, пунцовой, со спазмом ужаса под ложечкой и панической дрожью в голосе. Однако на самом деле страшили не настойчивые руки и сопящее дыхание. А скрытая за всем этим ненависть. Мужчины, до такой степени охваченные вожделением, наверняка ведь презирают ту, которая его вызвала. А потому женщина, которая не хочет, чтобы ее презирали, должна не дать себя любить, отключить собственную тоску, закрыться изнутри от собственных страстей и запечатать двери, иначе ее тут же начнет преследовать глумливый шепот, тот, что всегда преследует буфетчицу или радистку, открывшую двери своей каюты. Капитанова сучка! Штурманова блядь! Шалава Нильсона! Те самые слова, которые шелестели в Ландскроне вслед девушке, которая…
Нет! От одной мысли о тех словах бегут мурашки, она не желает думать о них, помнить, что они есть. Внутри вдруг защемило. Бьёрн! Она скучает по Бьёрну. Вот почему она стремительно села в постели, схватила телефон и, не думая, набрала номер коммутатора.
- Я бы хотела заказать международный разговор, - сказала она. - С Ландскроной. В Швеции.
- Oh dear, - пролепетала телефонистка. - Боюсь, я не совсем расслышала, как называется город. Вы не повторите по буквам?
- Это не нужно, - сказала Элси. - Я знаю код..
И пожалела, едва положив трубку, но было уже поздно. Цепочка телефонисток уже заработала, от коммутатора отеля "Сторк" в Ливерпуле до Лондона, от Лондона до Стокгольма, от Стокгольма до Ландскроны. Она так и видела их, как они сидят в своих наушниках за пультами, длинная череда женщин в тугом перманенте и девушек с подведенными глазами, которым меньше чем за десять минут предстояло соединить ее реальность с реальностью Бьёрна.
- Он мой, - сказала она сама себе вполголоса. - На самом деле он мой.
~~~
Трубку взяла Инес.
Она как раз поднималась из подвала со стопкой выстиранного белья, когда раздался звонок. Она хмыкнула. Наверняка какая-нибудь девица или, что еще хуже, несколько девиц, которые, затаив дыхание и хихикая, попросят позвать к телефону Бьёрна. Проведали, значит, что он уже несколько дней дома. Когда она вернулась из школы, телефон звонил все время, и каждый раз это оказывалась очередная девица, желающая поговорить с Бьёрном. Первые четыре раза он подходил к телефону, терпеливо выслушивал девчачье хихиканье и заикающиеся голоса и отвечал несколькими любезными фразами, но когда позвонили в пятый раз, вздохнул и попросил Инес не брать трубку. Они сидели молча друг напротив друга за столом на кухне и слушали, как телефон звонит снова и снова. Когда он наконец замолчал, Инес встала, пошла в холл и сняла трубку. И положила ее снова, только когда часы в гостиной пробили восемь. Все ведь знают, что не положено звонить посторонним людям после восьми вечера, во всяком случае, всем следует это знать. Хотя эти девицы…
Однако она машинально ответила, хотя и довольно холодным тоном. Голос телефонистки тоже был сух:
- Вас вызывает Ливерпуль. Одну минуточку.
Ливерпуль? Инес присела на стул возле столика в холле. Очень осторожно - она боялась помять белье. Большей частью это трикотаж, разумеется, он практически не мнется, но трикотаж ведь Бьёрна, и ей хотелось положить все тщательно наглаженные трусы и майки аккуратной стопкой к нему на кровать. Ведь это же послание. Хотелось, чтобы он понял, как она рада, что он наконец дома, что он должен простить ее, что он слишком много значит для нее, что он…
- Инес?
От голоса, такого знакомого, задрожало внутри, но Инес поспешно подобралась и отвечала таким же тоном:
- Элси?
- Да. Как у вас дела?
Покалывающее ощущение торжества во всем теле. Она не знает! Элси не имеет ни малейшего понятия о том, что происходит с ее собственным сыном.
- Спасибо, хорошо. А у некоторых из нас даже еще лучше!
Тишина.
- Что ты имеешь в виду?
- Бьёрн прямо гремит.
Элси по-прежнему не понимала.
- Гремит? Чем он гремит?
- Его оркестр. Его поп-группа. Держаться на первом месте в этой, как ее, в "Десятке хитов", четыре недели подряд. И поедут в Англию. Ты не в Англии сейчас?
- Ну да.
- Он туда едет. Прямо в субботу они едут в Лондон. Их по телевизору покажут…
- Но…
Элси осеклась, совершенно очевидно не зная, что сказать. Инес улыбалась в черный бакелит трубки.
- О нем все газеты пишут.
Никакого ответа. Инес нагнулась над трубкой, прижав губы к самому микрофону:
- Алло! Ты здесь?
В трубке зашуршало, наверное, телефонистка подключилась и слушает, наверное, все время подслушивала. Люди стали до того любопытные, просто сил никаких! Тон Инес стал резче:
- Элси! Ты слышишь меня?
Легкое покашливание.
- Я тут. Просто я так удивилась. Он тут? Можно мне с ним поговорить?
- Конечно.
Инес прикрыла ладонью трубку и крикнула наверх:
- Бьёрн! Подойди к телефону! Это Элси!
Элси. А не "мама". Получай! Инес, на секунду закрыв глаза, прислушивалась к шагам Бьёрна наверху и продолжала:
- Он сейчас подойдет. А ты-то как? Скоро приедешь?
- Не знаю, - сказала Элси. - Посмотрим.
Инес скривилась. Кто бы сомневался!
Бьёрн, скользя в одних носках, сбежал по ступенькам, протянул руку к трубке, едва влетев к холл, и, улыбаясь, выкрикнул:
- Ты уже слышала?
Повернувшись спиной к Инес, он зажал трубку между плечом и ухом. Инес осторожно положила всю стопку наглаженного белья на нижнюю ступеньку лестницы и вышла в кухню. Ей хотелось быть рядом. На самом деле у нее есть полное право находиться рядом, притом что ей бы и в голову не пришло подслушивать. Никогда в жизни. Подслушивать - это гнусность, а гнусностей следует избегать, если не из моральных соображений, то из чувства самосохранения. Человек, опускающийся до гнусностей, сам гнусен по определению, и от одной мысли об этимологии этого слова Инес передергивает. Гнусный. Гнус. Бррр.
Бьёрн рассмеялся в холле, и она направилась к мойке, ища, чем бы громыхнуть, чтобы не слышать, немытый стакан, например, которым можно стукнуть о раковину, полоща его в горячей воде, но, естественно, не нашла. Кухня была в том же полнейшем порядке, в котором Инес ее оставила меньше часа назад. Вытертая досуха раковина сверкала, разделочный столик блестел, на черных горелках плиты не было ни пятнышка, как и на окружающей их белой эмали. Но вытерла ли она обеденный стол как следует? Она схватила посудную тряпку, повешенную для просушки на кран, и стала медленно выводить ею знак бесконечности на сером пластике. Знак бесконечности лежит в основе всякой уборки, это она объясняла своим ученицам в начале каждого учебного года. Будь то кухонная или половая тряпка, швабра или пылесос, - что бы и чем бы ты ни убирала, следует выписывать все ту же лежащую восьмерку - нет лучшего способа убедиться, что ты прошелся всюду и что теперь на самом деле стало чисто…
Бьёрн рассмеялся снова. Надо же, как им с Элси весело. И все еще разговаривают. Нет, не то чтобы это плохо, но ведь и в самом деле странно, как у Элси хватает денег на такие длинные звонки из-за границы. Не говоря уже обо всех подарках и одежде и духах и темно-красной помаде, всем, чем она имеет обыкновение разбрасываться, когда в один прекрасный день соблаговоляет появиться…
Инес выпустила тряпку из рук, села на стул и закрыла глаза. Что с ней творится? Обещала ведь себе быть мягкой и всем приятной, почему же она не может выполнить своего обещания? Надо, обязательно надо быть веселой и доброжелательной, даже внутренне, надо избегать недобрых мыслей, нельзя поддаваться злобе и ярости или потакать зуду раздражения. Надо быть бдительней, держать себя под тщательным контролем, следить за каждым словом и интонацией, каждым жестом и каждой мыслью, иначе потеряешь Бьёрна. А Инес не хотела его терять. Такой утраты ей не вынести.
Утрата Элси была длительным процессом. Долгим и порой мучительным. Инес только не знала, когда именно он начался, иногда казалось, что это произошло в тот день, когда они появились на белый свет, сперва Инес, а сразу после - Элси. Эрнст всегда утверждал, что Элси держала Инес за пятку, когда они родились, и всякий раз это утверждение заставляло Лидию поднимать брови. Глупости. Не было ничего подобного. И вообще откуда Эрнсту знать, что происходило во время рождения Инес и Элси, его же там не было и близко. Его отправили в санаторий в Урупе, когда Лидия была только на четвертом месяце, и он оставался там так долго, что и Инес и Элси успели научиться стоять и ходить, прежде чем впервые увидели отца. Врачи не испытывали особого восторга от идеи отправить пациента со вторичным туберкулезом домой - сколь бы там ни было просторно, - где живут двое маленьких детей. Разумеется, Инес и Элси оказались в числе первых в Швеции детей, вакцинированных БЦЖ, об этом-то Лидия позаботилась, но лучше бы поберечься на всякий случай.
Инес и Элси никогда не были вполне уверены в первых своих воспоминаниях об Эрнсте. Может, это и не воспоминания даже, может, девочки сами вообразили себе картинки по рассказам Лидии. Как мог годовалый ребенок помнить оглушительный кашель отца, а двухлетний - его блестящие глаза? И неужто они правда вошли как-то в ванную и увидели раковину, полную крови? Сомнительно. Ведь не только Лидия, но и все остальные взрослые изо всех сил пытались оградить их от инфекции. Когда они ездили навещать отца в санатории, им не разрешалось даже близко подходить к корпусу, это Инес и Элси помнили точно, притом что их самые первые воспоминания были смутные, словно сны. Инес запомнились главным образом новые клетчатые платья, желто-белые, в которые их с Элси одели перед самой поездкой. Эти клеточки словно покрывали собой всю картинку того первого посещения Урупа. Они, словно решетка, ложились на парк, на белый корпус и бледное лицо Эрнста, когда он тянулся через балконные перила и махал рукой дочерям.
Настоящие воспоминания, уже действительно их собственные, были не о кашле и кровотечениях, а о том, другом и странном, что начало происходить примерно через месяц после возвращения Эрнста из санатория. Пронзительный смех среди ночи, эхом отдающийся в квартире. Мешок с подарками, вытряхнутый на пол в детской, хотя это не Рождество и не день рождения. Растерянная улыбка Лидии, когда Эрнст упал на колени и целовал ей ноги. Ее чуть дрожащий голос, когда она обнимала Инес и Элси, прижимала к себе и уверяла:
- Девочки, папа просто пошутил! Он просто пошутил!
Когда кашель возвращался, шуткам приходил конец. И так бывало каждые несколько недель, иногда несколько месяцев, но всякий раз повторялось одно и то же. В промежутках между приступами кашля Эрнст делался все молчаливее, все землистее, все худее, пока наконец однажды утром вообще не отказался встать с постели. Какой смысл? Все равно он обречен и скоро умрет, и никакой надежды… Когда его уносили в машину "скорой помощи", он даже не поднял руки на прощание, только зажмурился и ушел в себя. Его ожидает еще год в санатории. Если повезет.