– Литература, по-твоему, – это где припудренная ложь для соблазнения во грех и авторского тщеславия? Где речь бандита, таксиста и студента Кембриджа – одинаково правильная? Вот уж в чем меня не надо упрекать – это в пристрастии к такой культуре-литературе. В моих рассказах – живые люди с их проблемами, тяготами, которые мне не безразличны. Это мои ближние, и Господь внушает их любить.
– Вот и люби их сам, а нам этих твоих народных масс не надо.
– "Ибо пришел Иоанн: ни ест, ни пьет; и говорят: в нем бес. Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам". Мр. 11, 18-19
– Ты это про что?
– Про народные массы и почему пишу для них. Если взять Библию, то при желании можно выписать и размахивать тысячей соблазнительных мест. Это потому что, описывая человеческую жизнь, невозможно обойти ее греховность. И Сам Господь, и великие пророки, и праведники обязательно, как сквозь тернии, проходили через соприкосновение с грехом. В Библии описываются и убийцы, и блудники, алчность, и содомия, предательство и богохульство. А что уж говорить и писать нам, живущим в последние времена?! Тут встретишь какое-то чахлое подобие доброты – радуешься, будто открытие сделал…
Петр отыскал на книжной полке сборник рассказов начинающих авторов, который когда-то ему понравился. По почте отослал свою рукопись с рассказами в адрес этого издательства. А спустя две недели ему позвонил мужчина и представился заместителем редактора. Он назначил встречу в "любое удобное время". Перед встречей Петр молился, вычищая из души страстное волнение.
На одной из центральных станций метро на дубовую лавку рядом с Петром присел мужчина лет тридцати и вежливо назвал свое имя: Дмитрий. Совершенно спокойно и дружелюбно рассказал он о своем издательстве. Его ровная речь, радушие, природная доброта очень скоро напрочь смели все преграды. Дима воцерковился двенадцать лет назад, сотрудничает в издательстве три года и это ему принадлежит замечательная идея объявить конкурс молодых авторов. Разослали они полтора десятка объявлений по православным газетам и получили результат, которого даже и не смели ожидать: сотни рукописей со всех уголков России. В первый сборник отобрали они лучшие рассказы, подсократили их и издали.
– Как быстро раскупили? – поинтересовался Петр.
– Разбирается тираж очень тяжело, – сознался Дмитрий.
– Мне, кажется, понятно, по какой причине, – вздохнул Петр. – Во-первых, обложка весьма скромная. Ты сам посмотри, сейчас обложки на церковных прилавках одна другой ярче и роскошней. А у этой книжечки вид самый, что ни на есть, незаметный. А во-вторых, таким изданиям нужна какая-то самая небольшая, но реклама. Поди, пойми, о чем книга, когда название ни о чем не говорит, а обложка ― тем более… Я и сам обратил внимание на вашу книжку, лишь когда продавец ее похвалил.
– Да, ты прав, конечно, но у нас очень слабые финансовые возможности. Кстати, если мы возьмемся издавать твои рассказы, ты нам сможешь помочь?
– Конечно, чем смогу, – кивнул Петр в ответ.
– Только вынужден предупредить, что кроме меня и работников издательства, которые залпом прочли твои рукописи, у нас главное слово за духовником. А батюшка наш человек очень занятой, и придется подождать, пока он найдет время.
– Что поделаешь, буду ждать.
Попрощавшись, Петр глянул на часы. Они проговорили два с половиной часа, хоть заранее договаривались на двадцать минут, не больше.
После встречи в метро Петр направился в Свято-Даниилов монастырь. Троицкий собор в это время закрыт, он вошел в храм Святых отцов семи вселенских соборов. Заказал благодарственные молебны, купил свечей и обошел подсвечники.
За Распятием в самом углу он обнаружил образ евангелиста и апостола Иоанна Богослова. Поставил на подсвечник толстую восковую свечу. Подошел ближе, от образа на него сошли незримые теплые лучи. Не кожей, не лицом почувствовал их мягкую теплоту, а сердцем. Обратился к любимому ученику Господа с простыми словами. Попросил помочь ему в издании рассказов, если это дело полезное, а если это вредно, то разрушить.
И хорошо стало ему здесь с Иоанном, Богословом, апостолом любви, тайнозрителем Откровения, возлежавшим на груди Спасителя на Тайной вечери. Вспомнились выдержки из его жития. Вот они с Иаковом, горячие и молодые "сыны грома" просят Иисуса позволить, подобно пророку Илие, низвести огонь на Самарию за то, что отказались самаряне принять Господа. А в ответ: "Не знаете, какого вы духа". Вот юный, безбородый Иоанн вместе с Богородицей Марией вдвоем скорбят на Голгофе у окровавленного Креста. Как пережили их любящие сердца событие, чудовищней которого ничего не было и не будет вовеки? Этого никому не понять.
Вот апостол Иоанн воюет с иудеями, язычниками, колдунами, сорок дней лежит на дне морском и спасается из пучины Божией милостью. Живьем варят его в кипящем масле, отравляют ядом – ничего его не берет. Вот претворяет солому в золото и спасает от смерти бедняка. На пустынном каменистом острове Патмос в пещере становится зрителем великой панорамы, на которой прошлое, настоящее и будущее – все одновременно. И раскрывается ему эта великая тайна цикличными кругами. События будущих времен, начавшихся тысячи лет назад, вплетаются в текущее сегодня – будто Творец и Вседержитель приоткрыл занавес того вечного и бестайного видения, которым обладает Он Сам.
И, наконец, земной апофеоз Апостола любви: древним столетним старцем по выжженной пустыне бежит он за учеником, ушедшим к разбойникам, за человеком, предавшим и Господа и его. Святой умоляет остановиться, покаяться, обещает взять на себя его грехи… Чтобы еще одного человека, еще одну душу спасти! "Детки, любите друг друга", – повторяет он неустанно перед смертью. Впрочем, была ли смерть? Ведь ученики, обливаясь слезами, засыпали его землей живым. По требованию апостола. А на следующий день опоздавшие ученики раскопали могилу и тела не обнаружили. Согласно Преданию, живыми взяты на Небеса Енох и Илия для проповеди покаяния при антихристе. Но и апостол Иоанн восстанет для обращения последних ко Христу, только не в Иерусалиме, а в Европе. Получается, Иоанн Богослов также взят на Небо живым.
"Хорошо мне с тобой, апостол любви Иоанн, – прошептал Петр, неотрывно глядя на икону. – Тихо здесь у тебя и благоуханно, будто и нет зла вокруг. Ты в этот миг, выхваченный иконописцем из прошлого, в молчании, в великом внимании, когда смирением упраздняется неверный человеческий разум, затихают суетные мысли о земном, и внимательно вни-ма-ешь ты этому дивному светлому Ангелу-благовестителю. А он, устроившись на могучем твоем плече, доносит до твоего чуткого уха глаголы великой истины от Источника, Подателя и Держателя ее. Ты лишь замираешь в смиренном молчании и вни-ма-ешь. Все молчит, все замерло, утихло, упразднилось, умирилось, лишь пальцы неслышно пишут Благую Весть: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков". (Ин., 1. 1–4)
Никто не потревожил Петра во время этой немой беседы. Он как-то немыслимо осознавал, что евангелист Иоанн слышит его и молится о нем. Друг Спасителя, взятый на Небеса в теле, внимал ему. И это согревало.
"Скажи, благовестник любви Иоанн, как сумел ты простыми словами сказать то, что выдумать невозможно, чему противится логика человеческого разума? Наверное, и здесь господа эстеты вдоволь издевались над повторами, множеством "были", выходящими за рамки их представлений о словесности. Только из твоих слов льется свет истины, "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его". (Ин., 1.5)
Диалог № 2
– Здравствуй, брат.
– Здравствуй и ты.
– Что-то плохо тебя слышно.
– Не обращай внимания. Просто я в соседней области сельский храм расписываю.
– Да?.. Мне кажется, мы чего-то в прошлый раз не договорили.
– Верно. Ты не указал направление, в котором следует мне идти.
– Ну, прости, погорячился. Бывает.
– Бог простит, и я прощаю. Прости и ты меня, если чем обидел.
– Да ладно… Вот ты сказал, что у меня нет опыта жизни по заповедям.
– Спрашивал, а не утверждал. Но ты не ответил.
– Отвечаю. Я считаю, что живу по заповедям.
– Каким? Озвучь, если не трудно.
– Ну как, каким?.. Не убий…
– А ты как-то жаловался, что принуждал своих жен к абортам.
– Ну, это же не я, а они с врачом. Один за это деньги получает, а другая прекращает страдания, потерю фигуры и освобождается от кучи проблем. Да и разве можно женщину, которая хочет иметь ребенка, принудить убить его? Ты сам подумай.
– Невнятно. Но будем считать, что выкрутился, по ходу дела проявив изрядное лукавство. Теперь еще к теме. Святитель Иоанн Златоуст считал тех, кто не жертвует Церкви и нищим – хищниками, хуже убийцы.
– Снова ты передергиваешь!.. С тобой невозможно.
– Как святые отцы тебя, однако, бесят!.. В чем передёрг, скажи на милость? Конкретно.
– Я… не… убийца… Сам я никого не убивал.
– А людей ударял, толкал?
– Конечно. Как же без этого?
– Это из того же разряда грехов. Потому что не знаешь, какой толчок или удар чем закончится. Сколько женщин от удара в грудь раком заболело, знаешь? Обратись к онкологам, они расскажут. А сколько народу падало виском или затылком на острое, чтобы никогда не встать? Значит, все-таки заповедь "не убий" нарушал?
– Так кто тогда не нарушал?
– Не надо про всех. Ты – персонально – нарушал или нет?
– Ну, нарушал, что из этого?
– И так с каждой из остальных девяти. А говоришь, что живешь по заповедям. И меня во лжи обвиняешь. Ты пойми, единственно, что мне нужно от тебя, чтобы ты попытался разобраться с самим собой. Думаю, по этой причине ты мне и позвонил. Так давай поможем друг другу. Как древние христиане, если нет духовника, каждый исповедовался братьям. Потому что себе доверять в оценке духовного состояния – прямая дорога в ад.
– Ну ладно, прижал к стене! Грешен, чего еще?
– Будем считать, что первую часть притчи о блудном сыне ты успешно преодолел. Теперь можно приступить ко второй, с пиром. Духа. То есть с прощением и возвращением человеческого достоинства. Помнишь, в первой части достоинство у сыночка было…
– …свинским.
– Заметь, ты сам сказал. А это… мужественно.
– Благодарствуйте.
– Об этом после. Итак, мы все грешны. Диагноз поставлен, а значит, болезнь наполовину побеждена.
– И что же дальше?
– Сначала покаяние, потом епитимия.
– Кстати, ты прав. Последний раз я исповедовался года два назад. Да и службы перестал посещать.
– А по правилам святителя Василия, не посещающий храм более трех воскресений ― под анафемой.
– Ладно, допустим, я это дело поправлю. Что дальше?
– Жертва. Помнишь, к Спасителю подошел богатый юноша, который все заповеди исполнял с детства? Спаситель ему сказал, чтобы стать совершенным, сделай жертву. Раздай, мол, все имение нищим и следуй за Мной. А юноша отошел в печали, потому что был богат.
– Все раздать? Это невозможно. Да и совершенства я не жажду. Мне бы только спастись.
– Да, но юноша все заповеди исполнял. Много ли таких? Среди моего окружения из десятков людей ни одного. Для нас это что-то уникальное. Так что без жертвы нам, не исполняющим заповедей, никак не обойтись. Да ты не бойся. Ты только начни. Например, отдавай третью часть доходов в Церковь. И ты увидишь, как все изменится. Во-первых, твоя рука не будет оскудевать никогда, пока отдаешь. Во-вторых, ты приобретешь то, чего сейчас не имеешь – доверие к Богу.
– Это почему я не имею доверия?
– Потому что дальше языка и мозговых извилин вера твоя не проходит. А самое главное – это не болтовня, а практическая жизнь. Сказано, "рука дающего не оскудеет". А на практике ты давать не спешишь. Ты, конечно, желаешь, чтобы "не оскудевала", но первую часть обетования, то есть "дать", не исполняешь. Почему? Потому что не доверяешь этим словам. Не доверяешь Богу.
– А если рука все-таки оскудеет?
– Вот оно! Вот это сомнение и мешает вере. Здесь и кроется недоверие к Богу. А ты проверь. Если оскудеет, тогда у тебя будет вопрос к Богу, вопрос к священнику. А пока ты не испытал, что толку говорить. Пока ты не доверяешь Богу – ты неверующий. Начни делать, и вера придет.
– А ты пробовал?
– Да.
– И как?
– Ни разу не посрамил Господь уповающего на Него.
– Серьезно?
– Вполне. К тому же у меня есть своя статистика. А это штука неумолимая. Когда я начинал жить по вере, завел дневник. Собирал туда сведения собственные и от знакомых. Очень, знаешь ли, убедительная статистика получается.
– Ну-ка, расскажи!
– Что тут рассказывать. Сто процентов – вот и весь рассказ. Как сказал Давид, "я был молод и состарился, и не видел праведника оставленным, потомков его просящими хлеба" (Пс. 36.25). Так что "вкусите, и увидите, как благ Господь! Блажен человек, который уповает на Него. …ищущие Господа не терпят нужды ни в каком благе" (Пс. 33. 9,11).
– А как же двадцатилетняя куртка?
– Она еще вполне приличная.
– Куда же средства тратишь?
– На Небесах дом строю.
– Почем знаешь, что он строится?
– Верю. Значит, строится.
Поэт: слово защиты
После разговора с критиком в сознании Петра остался неприятный осадок. Так случается, когда нечто любимое обольют грязью. Он перебрал разговор и вспомнил, что его задело: походя, небрежно критик обругал русскую поэзию.
Ну и что, подумаешь! И поделом. В конце концов, какой нормальный человек станет говорить в рифму? Или скажем, как в балете, выражать свои мысли конечностями? Или, выкатив глаза от напряжения, петь во весь голос: "Куда, куда вы удалились?" Смешно. Потому что искусственно. Конечно, что может быть лучше молитвы в горе и печали? Или, скажем, душевного разговора с близким тебе человеком. Это да…
Но все же именно поэзия в юности захватывает, поднимает в Небеса и показывает Другую Жизнь. В обыденной суете ничтожество и серость, вокруг бытовая скука и пошлость. Но вот откроешь томик стихов, а там… высокая любовь, бездонное небо, праздник жизни – или пронзительная боль, бессонные ночи, томление сердца. В юности всё впервые: и любовь, и счастье, и ревность, и бессонная ночь, и рассвет. Чувства ярки и свежи, душа обнажена и неопытна, а в теле пульсируют незнакомые запретно-сладкие токи. В юности поэзия становится твоим союзником и советчиком. Потому что и одиночество – тоже впервые.
В безбожной Советской России подростки открывали томик Блока – Александра Александровича! – и читали:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
Кто для нас в юности был Блок? Великий поэт! Красавец, мыслитель, нерв нации, голос народа… О, как он любил Россию!
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Он среди петербургской бедноты, он в омуте кабаков, он с униженными и оскорбленными:
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – все больно.
Блистательный аристократ, любимец салонов – и великий народный русский поэт.
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой, от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь – осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом. …
Да, так велит мне вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
И я люблю сей мир ужасный:
За ним сквозит мне мир иной,
Обетованный и прекрасный,
И человечески простой.
Этот "мир иной" светит из обетованной вечности и проливает свои невидимые струи в горячее сердце поэта, рождая Стихи о Прекрасной Даме:
Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцанье красных лампад.
А в лицо мне глядит, озаренный,
Только образ, лишь сон о Ней.
О, я привык к этим ризам
Величавой Вечной Жены!
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
Верю в Солнце Завета,
Вижу зори вдали.
Жду вселенского света
От весенней земли.
Непостижного света
Задрожали струи.
Верю в Солнце Завета,
Вижу очи Твои.
О, Святая, как ласковы свечи,
Как отрадны Твои черты!
Поэт видит вокруг пьянство и нищету народа, богатство и наглость нуворишей, всеобщее оскудение веры. Эти заплеванные полы в церквах, слой подсолнечной шелухи после литургии. Вырождение аристократии, увлеченной оккультизмом, кокаином и развратом. Всеобщее отравление изящным ядом западной цивилизации. Мистически одаренный, Александр Блок предчувствует приближение грозных событий:
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
Народный поэт принимает революцию и вместе с народом проходит все круги ада: восторг, отрезвление, разочарование, неприятие. Чего тогда ждали от революции? В общем, того, что она декларировала: свободу – народам, хлеб – голодным, землю – крестьянам, заводы – рабочим. Все надеялись, что свежий ветер перемен очистит Россию, как апокалиптический огонь землю от греха, и увидит народ то, о чем говорится в Новом Завете "новое небо и новую землю … и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло" (Откр… 21.1,4). А вместо очищения от теплохладности пришло активное черное зло, испепеляющее все доброе и светлое.
Поэт поначалу имеет от власти ангажемент, его стихи издают, залы его выступлений полны поклонниками. Ему навязывают участие в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию противозаконной деятельности бывших министров. Но что это? В его дневниковых записях появляются слова, далекие от революционного восторга:
"Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему, и помни, что никого нельзя судить; вспомни еще, что говорил в камере Климович и как он это говорил; как плакал старый Кафафов; как плакал на допросе Белецкий, что ему стыдно своих детей.
… Завтра я опять буду рассматривать этих людей. Я вижу их в горе и унижении, я не видел их – в "недосягаемости", в "блеске власти". К ним надо относиться с величайшей пристальностью, в сознании страшной ответственности".
Или вот еще: