Чуть позже, в обед, за ресторанный столик подсело к нему дивное существо. Оно было наделено, кажется, всеми качествами, о которых можно только мечтать. Легкая беседа скоро выявила огромное количество совместных интересов. В одном лице – красивом и тонком, с выразительными умными глазами – интересная собеседница, воспитанная дама, искушенная читательница, великодушный критик, обеспеченная женщина с большой квартирой и новенькой иномаркой, хозяйка прибыльного бизнеса. При том дама устала от одиночества и мужского хамства.
Между бифштексом и десертом взор ее прекрасных глаз предложил дальнейшее продолжение знакомства. Всем изящным корпусом она подалась навстречу… Но вдруг – внезапно слетела розовая пелена с помутневших глаз Петра – и перед ним каскадом ярких кадров промелькнул сценарий дальнейших событий. Впрочем, не так быстро, чтобы не сумел он разглядеть трагизм и мерзость будущих отношений, а в самой женщине – умело скрытые инстинкты холодной жестокой хищницы.
За неспешным поеданием пудинга, за кофе, в ожидании счета – рассмотрел он в собеседнице вдруг наглядно проступившие приметы разрушительных качеств ее натуры. В жестах, взглядах, в манере беседы с ним и общения с официантом, в наклонах головы, в прическе, в одежде, в украшениях – всюду были разбросаны знаки, предупреждающие о смертельной опасности, исходящей от нее.
Их расставание весьма опечалило женщину. Петру же довелось испытать весеннее чувство освобождения. И даже откровенно злобный взгляд ее потемневших глаз, побелевшие в суставах сжатые кулачки и сквернословие громким шепотом не сумели омрачить его. Выходил он на шумную улицу веселым и свободным. Впрочем, не долго пришлось ему "отдыхать". Уже к вечеру пара неприятных встреч и разговоров вывели его из равновесия.
Один из его собеседников оказался военным. Замечено, что они делятся на тех, кто любит войну и находит в ней самоутверждение и – трезвых, ненавидящих ее, как источник бед. Например, Борис, прошедший Афган и получивший множество ранений, бросил свою звезду героя к подножию мавзолея. Любимый праздник его – Сретенье Владимирской Богородицы, которая спасла Русь от Тамерлана за всеобщие пост и молитву…
Нынешний воинственный собеседник Петра упрекал его в том, что он "выступает за сопливое Православие, в котором одни слезы, молитвы и добренькие дяди". Ему же хотелось махать мечом, кромсать врагов… Причем, такие люди врагов себе находят даже там, где их нет.
Давно, еще в школе, Петр долгое время наблюдал за одним мальчиком. Трусливый, лживый, подленький, он часто подбирался к мирно стоящим ребятам. Оглядывался и дергал ближайшего соседа из-за спины старшего мальчика. Между теми возникала ссора. Пока мальчишки выясняли отношения вплоть до драки, юный хулиган потирал ладошки и строил жуткие гримасы. Когда его уличали в подлости, малец пищал, ревел на всю школу и бесстыдно врал, что он "не виноватый". Причем, выбирал он для своих провокаций агрессивных ребят, которые вспыхивают от малейшего тычка. А что за интерес от тихонь, когда те в лучшем случае улыбнутся или пожмут плечами.
Позже, когда Петр узнал о существовании падших ангелов, при их упоминании вспоминался именно тот подлый малец. Почитав литературу о них, понял, что примерно так же действуют нечистые духи с людьми. Выбирают себе агрессивных и провоцируют их на зло против ближнего. Если провокация удается, то наступает война, а провокаторы злорадно хлопают в ладоши и строят жуткие гримасы. Лишенные возможности действовать непосредственно, духи злобы через обнаруженное в людях зло манипулируют ими, как куклами.
После пересказа этой истории и бессмысленного обмена цитатами Петр устало сказал:
– Зло побеждается добром. Можно зло искоренять гневным словом или делом, но это похоже на месть, когда за убийство платят убийством, умножая зло. Нет, на мне оно должно пресечься. Я как христианин стою последним в цепочке растущего зла. Покровом Божиим, молитвой, прощением, оправданием, любовью, телом своим, если молитвы нет, – должен я остановить зло на самом себе. Дальше ему ходу нет.
– А если зло отомстит тебе через близких? Что ты будешь делать, если на твою семью направят автомат, или нож к горлу ребенка приставят?
– А где Бог?
– То есть как?..
– Где в твоих словах промысел Божий, Его всеведение, Его покров? Если я решил для себя никогда не отвечать злом на зло, кровью на кровь, ударом на удар, неужели Господь за это мое решение не даст мне и моим близким Свой покров? Святые отцы учат, что смиренный человек для зла неприступен. И вот тебе два примера. Первый: сколько раз крутых богатых парней ловили именно через близких, взяв их в заложники. Достаточно пролистать подшивки газет, криминальный раздел. Да и этих самых крутых убивают одного за одним, даже под охраной лучших профессионалов. Кстати, по статистике, даже президент США закрыт охраной лишь на семь процентов. Второй пример: моих друзей и мой собственный – все мы "хилые интеллигенты" живы-здоровы, несмотря на то, что вступили в противоборство с духами злобы, и уж случаев у врага уничтожить нас имелось великое множество. Вот так и творится покров Божий, обыденно и тихо: "сила Моя совершается в немощи". А это уже не семь, а все сто процентов защиты!
Нет, не убедил он собеседника. Таких "горячих парней" ничего не убеждает, кроме силы физической и блеска вороненой стали. У таких парней всегда большие проблемы со смирением, кротостью, молитвой. Если честно, то вовсе никак. Они тратят весь "штатный боекомплект" на людей, подставленных живым щитом духами тьмы. На самих же невидимых провокаторов ни оружия, ни сил у них не остается. Конечно, Господь и таких любит, вразумляет, и смиряет, но всегда через кровь, то же насилие, семейные крушения, пьянство. Приходилось бывать Петру в компаниях с ними. Ничего, кроме раздражения и душевной смуты, оттуда он не выносил.
Как-то он прочитал у одного уважаемого священника, что люди верующие делятся на три основных типа: язычники, патриоты и христиане. Первые – славят Творца через восхищение Его творениями, в своем максимуме это приводит к идолопоклонству. Патриоты – приходят ко Христу через любовь к своему народу и его историю, но готовы в иноплеменниках видеть врагов и убивать их. Патриотизм "без царя в голове" вырастает в пошлый национализм – ненависть к ближнему. Христиане – способны объять любовью всех людей, весь мир, независимо от национальных и культурных различий; для них нет отечества на земле – они живут Небесным царством и только телесно пребывают на земле. Таковые достигают святости.
А ближе к ночи Петр тупо смотрел в пыльный угол с треснутыми обоями и с трудом переживал изматывающую боль, засевшую глубоко внутри.
И тихо стонал: "За что мне это постоянное мучение "зреть в корень" человеческой тени? Что за наказание разгадывать в самонадеянном супермене липкий страх хронического неврастеника? В изящной красавице – безобразие трупного уродства? В мудреце – самозабвенную тупость глухаря на току? В весельчаке – черную тоску отчаяния? В богаче – копеечную жадность? В розовощеком тихоне – придавленную до времени разнузданность? Во внешнем праведнике – полуночного растлителя и убийцу? Иногда стискиваю зубы до скрежета, чтобы не завопить: "Пожалей меня, Господи! Это же ад на земле – видеть всю эту мерзость. Это горение в адском пламени. Зачем мне это?"
Не для того ли, чтобы привести меня на край отчаяния, за которым или смерть в бездне – или спасение в молитве, сводящей с небес бесконечную любовь, все покрывающую, все осветляющую?
Люди, люди, человеки… Как тесно в великих широтах мира вашего. Душа требует сиюминутной небесной святости, но тяготится грубыми отражениями адских страстей. Они обжигают меня в окружающих – и чуть позже открываю их в себе.
Каждый день покаянием расчищаю место для грозного Господина моего и Отца милостивого. Но через миг там полным полно свежих сорняков моих греховных пристрастий. И как бы ни старался выдрать их, они тут как тут, извиваются и выпускают ядовитые шипы. Увижу ли нечистоту в ближнем – и сразу распознаю ее в себе, только увеличенную, как в выпуклом зеркале. Открываю ли злобу в прохожем – она уже раздирает и меня. Наткнусь на кривые сучья омертвелости в соседе – сам околеваю от смертного холода.
Куда мне деться от суда, где на кресле под судейской мантией – мой осужденный. И вершит он жестокий суд надо мною, своим вчерашним судьей. Тогда в изнеможении падаю ниц и, срывая ногти о камень, молю простить за привычные осуждения братьев моих и сестер, страждущих со мной в едином теле, Глава которого снисходит к нам и милостиво прощает нас всех… и меня последним. Прощенный, взлетаю молитвой к Отцу моему и в каждом ударе сердца звучит благодарность, устремленная в Небеса.
И только в промежутках между молитвенными ударами сердца, в той краткой тишине вздоха мимолетно сверкает улыбка моей надежды. Это она, драгоценная, ведет меня на ежедневную брань, где сам я всегда проигрываю, а за меня Отец покрывает и сглаживает то, на что не хватило моих сил. Это она, надежда моя, не дает упасть, когда я качаюсь в сторону похоти; и поднимает, когда падаю в пропасть греха. Это она за одно лишь искреннее "Прости, Господи!" изливает с Небес чудесную спасительную помощь".
Каждый день молился Петр о здравии строгого архимандрита, будто готовился к решительной беседе с ним. Наконец, такая возможность представилась. Жора позвал его к батюшке. За чайным столом Петр молча напряженно молился. Пока Жора обсуждал, как им спасти Россию и что им делать с Америкой, отбившейся от рук, – Петр молился. Пока по очереди перебирались кандидатуры больших политиков на предмет их продажности, – молился.
Петру было ужасно стыдно, что его волновал "очень маленький эгоистический" вопрос – как спасти свою душу, одну единственную. А после, получив прощение, и ближних своих вымолить, если сил хватит. Видимо, это как-то передалось батюшке, потому что он прервал политический диспут на полуслове и взглянул на Петра:
– Все пишешь, Петр Андреевич? Мне один за другим твои рукописи несут, и все хвалят. Ты их что, специально ко мне подсылаешь?
– Вы же, батюшка, меня благословили раздавать, но не издавать. Вот я знакомым и рассылаю. А уж понравилось или нет – это дело не мое, а совести каждого.
– Батюшка, вы знаете, как я сам писателишек не люблю, – вступил майским громом Жора, – Только, честно признаться, мы с моей ненаглядной – читаем и еще просим. Пусть себе пишет…
– А как насчет тщеславия? Ты оберегаешься, как я тебе говорил?
– Конечно, батюшка. Этого я и сам больше смерти опасаюсь.
"Господи, помоги, вразуми и дай слово истины иерею Твоему!" – мысленно вопил он в середину сердца. Пауза затянулась. Петр бессильно молчал. "Будь что будет…"
– Ладно, пиши, издавайся …если нужно. Только!.. – батюшка сурово поднял палец, – чтобы на книге ни фотографий твоих, ни биографий, ни фамилии… Никаких встреч с читателями, интервью, тусовок – это смерть.
Вышли они на шумный проспект, но оперный баритон Жоры в одночасье перекрыл все остальные звуки:
– Петруха! Беги издавайся, пока батя не передумал! Давай, быстрей-быстрей!
– Я тебе докладывал, Георгий, как я тебя люблю?
– Ага. Нет. Ага. Доложи…
– Докладываю: очень.
Очищение огнем
"Мы играли вам на свирели…"
Итак, благословение на издание книги получено. Из разных городов, даже из-за границы десятки читателей в письмах задавали один и тот же вопрос: "Такие книги о нашей жизни сейчас нужнее всего! Почему их не издают?" Петр распечатал на принтере несколько экземпляров, упаковал в папки и составил список издательств.
В первом издательстве его принял главный редактор. На вид ему было лет тридцать. Петр объяснил, о чем он пишет. Рассказал, как люди воспринимают его рассказы. Редактор, буровя его цепким взглядом, выслушал с интересом.
– Хорошо. Мы ознакомимся и обязательно с вами созвонимся.
Он небрежно швырнул папку на пачку подобных. Пыль поднялась в воздух. У Петра защемило сердце. Захотелось вернуть папку, но он сдержался и тихо вышел.
Почти то же самое повторилось и в другом издательстве, потом в третьем. Борис с Иннокентием тоже подключились. Они съездили по своим адресам и раздали еще три экземпляра. Как читатели, они делились своими впечатлениями. Их внимательно выслушивали.
Пока издательства знакомились с материалом, распечатанные рукописи расходились по стране. Из монастырей и дальних приходов, из больших и малых городов и сел стекались к Петру восторженные отзывы. Священники рассказывали, как обычные нецерковные люди после прочтения рукописи приходили целыми семьями, крестились, исповедовались и причащались. Предлагали свою помощь храмам. Отовсюду неслись вопросы: "Где книга? Почему не издают? Это сейчас надо, как воздух!"
…Первое издательство отказало. Потом второе, третье, четвертое…
– Почему? – спрашивал обескураженный автор.
– Слишком много чудес. Это соблазняет.
– Так ведь сколько Господь явил, столько и описано. Здесь нет вымысла.
– Пусть читают святых отцов. Они канонизированы. Им чудеса Бог давал по заслугам. А у вас обычные миряне помолятся и – на тебе все сразу. Так не бывает.
– У кого так не бывает? У вас или у тех людей, которые здесь описаны? У моих-то героев как раз бывает. А вы заметили, почему? Потому что среди хаоса страстей они вне страсти. Они не блудят, не воруют, не лгут, несут послушание, молитвенное правило, щедро раздают милостыню. В наше время это и есть подвижничество! А за это – и сила молитвы.
– Это не наше направление, – последовал ответ. Глаза собеседник уехали влево.
– Есть только два направления: одно – это о приходе человека к Богу, а другое – об уходе человека от Бога. И если я пишу о приходе к Богу, а у вас другое направление, то куда?
– Простите, – заученно ответил редактор, не подняв глаз.
Примерно такие же ответы пришлось выслушать в других издательствах. Интересная ситуация складывалась: читатели требуют: "давай!", а издатели: "не дадим, вам не положено, мы так за вас решили".
Борис ругался громко и выразительно. Иннокентий мягко недоумевал. Василий, издавший к тому времени несколько книг похожего направления, мудро улыбался: "Меня десять лет мариновали. Чего я только не наслушался! Терпи и ты. Только руки не опускай. Кому Господь дает вдохновение, тому и издателя даст. Молись, Господь поможет."
Вечерами Петр после молитвы открывал Новый Завет, писания святых отцов и там пытался найти ответ на вопрос: почему?
Слова вроде "на Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи" (Матф. 23.2) многое объясняли, но настроения не поднимали. Так же и такие: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете" (Матф. 23.13).
Как во времена Христа, так и доныне враг всюду воздвигает любому доброму делу препятствия через людей, взявших на себя право судить и решать за других по принципу "держать и не пущать". Успокоение приходило от осознания причастности к пути Спасителя. Ведь и Он испытывал подобное:
"Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали" (Матф. 11.16)
На поле битвы, каковым стала рукопись Петра, встретился он с одним из тех, который в пух и прах разнес его рассказы. Поля рукописи пестрели заметками: "сю-сю", "ты еще слезку пусти", "вставить сюда персиковую кожу и бриллиантовую слезу", "блажь", "откуда мусор, из храма, что ли?". Вряд ли это ласкало глаз и согревало авторскую душу.
"Что-то, конечно, и не по делу, но в основном, прав мой парикмахер с острыми ножницами и густой расческой, – соглашался он. – Есть за что драть и скрести растрепанную шевелюру моих "гениальных строк". Хоть иногда и заносит ретивого. Например, когда напротив гениальной проповеди одного знаменитого старца, приведенной в рассказе дословно, жестокий приговор: "бред!" Вот уж, целился критик в меня, а попал в Небеса…"
Доставалось Петру и от эстетов.
– Что за речь? Что за выражения? – размахивал собеседник изящной рукой, рассыпая искры от агатового перстня на мизинце. – Где ты это слышал?
– Речь народная, выражения из живых разговоров, записанных сразу по приходе домой, – вяло отбивался Петр. – А слышу это каждый день.
– Почему же деревенский парень, придя в монастырь, говорит, как богослов? Это тоже из жизни?
– Разумеется. В монастырях приходится встречаться с людьми, которые и писали-читали с трудом, а Господь им такую мудрость благодатью дает, что и академикам ее не постичь. Возьми преподобного Старца. Как глубоко ему удалось передать великую мистику непосредственного богообщения и созерцания. И сравни его речь, простую и доходчивую, с богословскими трудами – тяжеловесные фразы, словечки вроде "преимущественно-апофатический", "преимущественно-катафатический", "детерминистский", "бытийно-апостасийный" – язык можно сломать. А ведь говорил Старец, что богословие – пустое, а главное ― смирение и любовь к врагам. Иначе как объяснить один момент: читаешь Старца – душа горит и требует покаяния и молитв, а как переходишь на богословие – вместо горения в душе – холод и разлад?
– Да у тебя самого авторская речь то простая, то тяжеловесная.
– Грешен, батюшка. Писать просто – это очень сложно. Об этом еще Толстой говорил.
– Нашел, кого цитировать.
– Пока он не лезет в богословы, а описывает жизнь, как она есть, – он велик. А как пытается учить народ-богоносец, как правильно в Бога верить, – тут, конечно, стоп-машина и задний ход.
– Ай, брось ты! Да у нас, что ни писатель, то урод, что ни поэт – то пьяница и бабник. Возьми хотя бы этих: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Бунин, Чехов, Ахматова, Блок, Бродский – это ж паноптикум, анатомический музей!..
– Да, задолжало вам человечество… – вздохнул Петр.
– А вообще-то заметил я одну зависимость, – сверкнул очками собеседник Петра. – Это интересно… Чем изысканней стиль изложения, чем вычурней слова, – тем меньше смысла в сказанном. Наверное, здесь имеется какой-то скрытый конфликт между формой и содержанием. Так что ты там о великом русском?..
– А вот пример из моей жизни, только обратный. Когда я учился в институте, старостой в нашей группе был очень серьезный "взрослый мужик". В отличие от нас, до института он служил в армии старшиной. В институте он говорил правильно, красиво и веско. И вот как-то послали нас на картошку в его деревню, откуда он родом. Все были поражены, как сразу он превратился из солидного мужчины, облеченного властью и авторитетом каждого слова, – в деревенского мужика, у которого что ни шаг, то мат. При этом он жутко окал, растягивал слова и вообще половину, чего он говорил, мы не понимали – сплошной деревенский сленг. Кстати, когда мы вернулись в институт, и речь его вернулась в прежнее русло. Так что речь русского человека многогранна, и описывать ее, одно удовольствие.
– И все-таки это не литературно! Не надо нам разговорной пошлости.