Альберт вальяжен, кичится тремя незыблемостями: своим весом - за центнер, весом и авторитетом отца, который всего добился благодаря деловитости матери. Именно мать среди многочисленных невест выбрала Дибирову Марию. И не потому что очень нравится Альберту, а потому что Мария - это, действительно, самый лучший выбор. Ведь мать Альберта считает, что она сама не чеченка-колхозница, а высокообразованная светская дама, говорящая и признающая только русский язык и современную культуру. Она всегда умела выгодно показать интернационально-коммунистический имидж мужа, стать его опорой и где-то движущей силой, завела всего двух детей; в доме ничего национального, даже в еде, а раз сын подрос, необходимо заняться и его карьерой. И тут лучше Дибировой не придумать: вроде чеченка, а вроде нет, к тому же красавица. Словом, заслали премьера Бааева со сватовством, понятно, что отказа быть не может и уже не только Бааевы, но и весь "Образцовый дом" готовится к торжеству. И тут такое - сущий бунт! Была милиция, следствие замяли, но версии остались.
По одной, Дибирова пыталась бежать через окно. Спрыгнула на телефонную будку, с нее упала и сломала ногу. По другой - наследил на крыше телефонной будки Якубов Асад, не дозвонившись, он пытался постучать в окно Марии. А вот дворничиха Мастаева, мать Вахи, утверждает, что видела, как в такой мороз Мария в одном платьице бежала со двора. В итоге, уже оказавшись на проспекте Победы, она упала, поджидавший ее Якубов Асад с друзьями хотел Марию поднять, она вскрикнула от боли, тут же милицейская сирена. Горе-жених, сам же милиционер, первым бежал.
Позже, уже лежа в больнице, Мария призналась матери, что в принципе ей что Альберт, что Асад - оба не любы, да Якубов, вооруженный изворотливостью советского кладовщика, ее просто "купил": позвонит и на фоне красивой классической музыки твердит, как он любит Чайковского, Баха, Моцарта, и в этом провинциальном Грозном одинок.
Виктория Оттовна понимает наивность дочери: сама в юности была такой, и ее интеллигентный отец не пошел вопреки воле дочери. Так она стала Дибировой. А вот отец Марии вроде прожил всю жизнь вне Чечни, а деспотичным горцем остался: как только выписалась дочь из больницы, удовлетворил он повторную просьбу премьера, выдал Марию за Альберта Бааева…
* * *
Наверное, Ваха Мастаев не переживал бы так из-за замужества Марии, если бы не предшествующие и последующие затем события.
Видимо, отцу Марии Юше Дибирову как-то стало известно, что Мастаев все время крутится около больницы. Однажды, возвращаясь на рассвете с очередной гулянки, он встретил в подъезде уборщицу.
- Слушай, - не удержался Дибиров, - огороди мою дочь от ухаживаний твоего сына.
Мать Вахи, с виду женщина робкая, тихая, сама она и не одобряет выбора сына, понимает - не пара, да в тот момент этот жилец приволок с пригородных дач шматки грязи на ботинках и не обращает внимания на ее труд, наоборот, с претензиями. Да к тому же о ее сыне!
- Я думаю, - выпрямилась Мастаева, и сама свой голос не узнает, - внимание моего сына - честь для любой девушки, тем более такой.
- Что ты несешь?
- "Несешь" ты - грязь, со всего свету.
- На то ты уборщица!
- Да, уборщица, - чуть ли не подбоченилась Мастаева. - Зато мой сын освящен и не ублюдок, как некоторые.
- Что?! - был бы очередной скандал, да тут открылась одна дверь на лестничной клетке, вторая сверху, выскочила на шум Виктория Оттовна, затащила супруга в квартиру.
Вроде бы на этом все улеглось, только сановные обитатели "Образцового дома" возмущались, что все неурядицы от новых жильцов.
Позже, уже весной, был, как всегда в апреле, коммунистический субботник. Вахе поручили почистить фасад дома. И только сейчас, протирая металлический лист, он увидел, что сверху мелкая надпись "Жильцы дома борются за звание" густо закрашена, а ниже крупно позолотой выбито "Образцовый дом" и черной краской приписано - проблем. Это Ваха в очередной раз стер. И тут мать настоятельно сказала:
- Заодно и то, что в подъезде, выскреби.
Оказалось, что стирать гораздо труднее, чем писать. Повиснув на одной руке, другой Ваха уже уничтожил "Мария" и ближнее к себе "люблю", как в подъезде движение. Он повернул голову, и надо же такому случиться - Мария в сопровождении матери и брата возвращаются из больницы, в руках девушки сумка, выпала, звук треснувшей посуды, и тут же Мастаев полетел вниз, прямо на перила.
- Ты не ушибся? - бросилась к Вахе Виктория Оттовна.
Мастаев от боли губу прикусил, превозмогая боль, побрел к выходу.
- Может, врача? - беспокоилась мать Марии.
- Был заика, теперь и вовсе онемел, - усмехнулся Руслан, а вслед крикнул: - Беги в больницу, как раз в женской палате койка освободилась, не зря ведь ты там околачивался!
Два вечера Ваха держался, на третий дрожащей рукой набрал телефон Дибировых, на его счастье подошла сама Мария. Он и бросить трубку не смог, и сказать ничего не может, а она, видимо, догадалась.
- Ваха, это ты?
- Э-э-э, - он, как обычно, запнулся.
А она с упреком и с какой-то смущенной интонацией:
- Ты стер надпись сам или?..
- Ты можешь выйти? - вдруг прорвало Мастаева.
- Да, завтра в семь вечера у летнего кинотеатра, - она резко бросила трубку, то ли ее оборвали.
А на следующий вечер он до девяти простоял на условленном месте. Придя домой, услышал от матери: кто-то несколько раз звонил, молчал. Ваха бросился к аппарату: телефон Дибировых ни в этот вечер, ни в последующие не работал. Окно Марии наглухо зашторено. Вскоре состоялась свадьба Марии и Альберта. Все было с размахом, в общем, торжество.
Никогда в жизни не унывавший Ваха погрустнел, погрузился в себя, совсем замкнулся. Как ему казалось, его беда усугублялась тем, что даже мать его не пожалела. Он чувствовал себя очень одиноко. Но у него была одна потаенная мечта: хотя бы раз с глазу на глаз увидеться с Марией. Он знал, что это случится: хоть и на разных этажах, да в одном доме живут, о неизбежности этой встречи и мать сына предупреждала:
- Эта Мария наших порядков не признает и особо не чтит, но ты должен знать, что она отныне чужая жена, и не только здороваться, даже смотреть в ее сторону не смей. Мы слабые, значит, всегда виноваты будем.
Ваха это понимал, да сердцу не прикажешь. И не то чтобы он искал встречи, наоборот, он этой встречи боялся, молнией пробегал по двору. Однако это случилось, и самым неожиданным образом.
Ранним утром во двор приезжает мусоровоз. С тяжелыми мусорными баками матери нелегко, эту работу всегда делает Ваха. Начало лета. Свежо. Прохладно. Обильная роса увлажнила газоны. Над кронами деревьев и верхними этажами слойка предрассветной дымки. Зачирикали воробьи, ласточки залетали. И, словно из-за тумана, рядом появилась Мария, исхудавшая, осунувшаяся. Она виновато улыбнулась, словно не умеючи, пакет с мусором осторожно положила в бак, а в другой руке большие диски, она их теперь обеими руками прижимает к себе, смотрит на них и словно выносит приговор:
- В этом "Образцовом доме" образцовую музыку не понимают и не любят. Впрочем, не только здесь, - она осторожно поставила стопку пластинок у бака и как-то торжественно им сказала: - Отныне тут наше место, - как и пришла, тихо стала уходить.
- Как твои дела? - что пришло на язык, ляпнул Ваха.
Она едва улыбнулась:
- Зря ты стер надпись "Дом проблем", - словно в тумане растворилась Мария, будто навсегда.
Как, действительно, носителей всемирных ценностей отнес Мастаев эти пластинки в свой чуланчик. В "Образцовом доме", как в небольшой деревне, все об этом, может быть, знали, да промолчали бы. Вот только сам Ваха повод дал: у кого-то взял в долг и, значительно переплатив, достал модный проигрыватель, и пару вечеров колонки на ступеньки - классику в массы.
Это был не намек, а вызов, на который сразу отреагировали муж и теперь уже накрепко сдружившийся с ним брат Марии. Зная дворовую сноровку Мастаева, приятели - Альберт Бааев и Руслан Дибиров - на драку не пошли: зазорно им руки марать. А вот заморский проигрыватель основательно пострадал. Был и иной прессинг, вплоть до того, что Вахе и в футбол играть не давали, и во дворе проходу не было.
Все это казалось юношеской забавой по сравнению с тем, что готовила мать Альберта, сама премьерша - госпожа Бааева. В чуланчик Мастаевых наведалась целая комиссия - это и управдом, и инструктор обкома, и прокурор, и милиция. В итоге масса нареканий. Все эти годы не оплачивали квартиру, телефон и радиоточку. В результате - колоссальная задолженность. Но это не главное. А главное то, что, оказывается, у них в паспорте стояла прописка временная - срок уже истек. И им выдано предписание: "В течение трех суток освободить служебное помещение "Образцового дома" по адресу: пр-т Победы."
Еще усерднее по ночам мать Вахи вылизывала все подъезды и территорию "Образцового дома", днем тщетно обивали пороги инстанций. Сам Ваха понимал ситуацию и действовал более рассудительно: к осени ему обещали комнату в общежитии его стройкомбината, а до этого сосед по двору Яшка Мельников предлагал пожить на его даче. Словом, уже ни на что не надеясь, Мастаевы собирали баулы, а назавтра, встав раньше всех, мать с удивлением обнаружила: по периметру всего "Образцового дома", как и прежде, объявление "Выборы", и тут же крупно: "Председатель избирательной комиссии тов. Мастаев В. Г.".
- А еще, - шепотом добавила мать, - снова написали "Дом проблем".
Ровно в восемь утра к чуланчику "Образцового дома" подошла выселяющая Мастаевых комиссия, стала в недоумении, вновь и вновь перечитывая многочисленные объявления, как можно выселить председателя избиркома? На помощь комиссии подоспела решительная госпожа Бааева:
- Так, что стоим? Выгоняйте их! - повелительно махнула рукой, и только теперь перехватила прикованные к ней взгляды.
Уж кто-кто, а Бааева знала закулисье советского строя, сразу осеклась, отвела взгляд. Возникшую тишину нарушила почтальонша:
- Мастаев! Срочное уведомление. Лично в руки.
И пока Ваха, стоя на лестнице, вскрывал конверт, все потихоньку разошлись, а он читает: "29 сентября (ровно через две недели) в Доме политического просвещения состоится аттестация председателя центральной избирательной комиссии Мастаева В. Г.; изучить основные труды К. Маркса, В. Ленина, И. Сталина и М. Горбачева. Представить подробные конспекты этих трудов. Свои выводы. Некоторые выдающиеся цитаты знать наизусть".
"Да пошли вы все", - подумал Мастаев и хотел конверт скомкать, как увидел внизу карандашную приписку рукой Кныша: "см. на обороте". Он листок перевернул: "Квартплата - копейки. Ты не забыл ссуду? Проценты".
Такое забыть нельзя. И ладно - их выселят. А если выселят деда в Макажое? Как такое пережить?
Побежал Ваха в республиканскую библиотеку имени Чехова, обложился книгами, все выписывал и зубрил. Кучу книг принес домой и всю ночь на кухне то же самое, так что через неделю он уже стал заговариваться, а в редкие часы сна лозунги выдавать и вообще на мир смотреть по-иному, наверное, по-ленински. Словом, к указанному дню приоделся Ваха как на свадьбу, значок Ленина на лацкане, и загодя он на улице Красных Фронтовиков у Дома политического просвещения. Теперь на это красивое, светлое здание, со всех сторон обсаженное клумбами роскошных цветов он глядел иначе: с трепетом, как на храм силы и власти.
Стоя в сторонке, в тени привезенной сюда с севера березки, он выкурил не одну сигарету. Много трамваев мимо прошло, а по величественной мраморной лестнице парадного входа не поднялся ни один человек. И никакой охраны. Раньше он этого даже не замечал, а теперь к десяти утра солнце так освещает, что под куполом, на котором красный коммунистический флаг СССР, знак пятиконечной звезды, а под ним какой-то орнамент, от которого тень фашистской свастики и одновременно звезда Давида.
Политикой Мастаев никогда не интересовался. И если раньше в здание политпросвещения он входил как в обыденное, особо ни о чем не задумываясь, то теперь у него какое-то волнение. С трудом он открыл массивную стеклянную дверь. В просторном фойе светло, прохладно, ковры такие, что ноги утопают. И ни души, тишина. Звучит "Интернационал".
Словно в первый раз здесь, Мастаев огляделся. Таблички: "Архив", "Музей Славы", "Библиотека", и отдельно, красным "Общество "Знание". Это первый этаж. На второй ведет изумительная лестница, тоже в коврах, и там надписи: "Актовый зал" и вроде "Секция пропаганды и агитации". Однако сквозь огромное окно во всю ширь стены щедро просачиваются солнечные лучи и так вскользь по надписям, что Мастаев прочитал или ему почудилось "Адовый зал", "Секта пропагандистов и агитаторов". Там всегда восседал Кныш. И на сей раз Мастаев поднялся на второй этаж, и почему-то до этого он редко при Кныше заикался, а на сей раз даже поздороваться толком не смог, но когда его прорвало, он ляпнул:
- Что за видения вокруг?
- О-о, Мастаев, похвально! Наконец-то ты прозрел. Вообще-то все это больное воображение. А мы твердые и непреклонные атеисты, и всякую мистику, тем более суеверия, должны с пролетарской решительностью отметать. Вот, будешь уходить, посмотри еще раз и поймешь, что это были галлюцинации, а может, фантазия. Впрочем, - он закурил папиросу, - как и наш "Образцовый дом", Дом политпросвещения тоже строили пленные немцы, могли что и учудить. Однако нам не до этого. Садись. Дела не ждут - почти час Кныш разъяснял Вахе современное состояние мировой политики. Под конец спросил:
- Товарищ Мастаев, вы поняли? Повтори!
Мастаев стал заикаться.
- Вот видишь, - Кныш разозлился, встал. - У тебя в голове сумбур! Из-за этой любви к гражданке Дибировой ты потерял всю пролетарскую бдительность. И мало того, что ты совсем не интересуешься политикой, - ты, так сказать, флагман социалистического строительства, вдобавок снизил производительность труда, стал даже в одежде подражать этим сынкам прихвостней буржуазных веяний, и мало того, ты стал пропагандировать нехорошую музыку! И где? В "Образцовом доме"!
- А разве классика - плохая музыка? - вырвалось у Мастаева.
- В том-то и дело, что хорошая. Она заставляет задуматься, мечтать, верить. А зачем это в массы? Массам нужны хлеб и попса, - я тебя люблю - ля-ля-ля, ты меня люби - ля-ля-ля. Понял? В Москве новые веяния - перестройка, гласность, свободные, альтернативные выборы на всех уровнях. Надо узнать, чего поистине хочет народ после стольких лет советской власти?
- А для чего?
- Чтобы выверить курс, - Кныш вновь закурил. - Поэтому, раз свободные, так сказать, демократические выборы, тьфу, ну и слово выдумали. Ну, да ладно, еще подавятся своей "демократией" и будут нашу рабоче-крестьянскую власть вспоминать!.. Так, о чем я? А, да, о выборах. Выборы - свободные, действительно, свободные. Поэтому никакой пропаганды и агитации. Мы покидаем эту секту, тьфу, черт, ты накаркал, - эту секцию и перейдем на первый этаж, "Общество "Знание", - он указующе вознес палец. - Пошли.
Кроме пачки папирос и спичек, Кныш даже бумажки не взял. Они спустились на первый этаж, открыли дверь в "Общество "Знание" и сразу перед глазами огромный лозунг "Знание - Сила!"
- Вот это редкая правда на земле, - постановил Кныш.
И здесь никого не видно, да заварен чай - аромат. И обстановка здесь несколько иная - не то что лучше, а свободнее: глубокие кресла, диван.
- Садись, - Кныш сам плюхнулся. - Здесь можешь курить, свобода!.. А в принципе эти выборы - просто блажь. Раньше нам надо было пахать, агитировать, пропагандировать и заставлять голосовать, хотя все заранее известно. А теперь - пусть массы делают что хотят. Наше дело организовать, это мы умеем, проанализировать - этому научимся, и сделать правильные выводы - это нам подскажут.
- А кто подскажет?
- Тот, кто сидит в "Секции пропаганды и агитации".
- Так там сейчас никто не сидит.
- Хе-хе, Мастаев, тебе сегодня все кажется, а свято место пусто не бывает, а то, небось, другие позарятся. Так что, Ваха, дорогой, у нас работа есть, ведь кладезь знаний не исчерпан.
Хотя Кныш предупреждал, что работы будет немного, на самом деле было столько документации и всякой писанины, что сидели не только весь день, но и до ночи. Однако этот труд не был по рабоче-крестьянски изнурительным, наоборот, теперь Кныш все делает спокойно, не спеша, и если раньше он всегда клеймил буржуазию и демократию, то теперь он находит в этом много полезного.
- Видишь, как живут капиталисты, - это они на обед зашли в соседнюю комнату, где на столе столько всего, что Мастаев даже названий таких блюд не знает. - У них принято коньячок, - это во время полдника, и перед уходом, ночь за окном. - Ну а в целом, все-таки буржуи молодцы, их энтузиазм - не почетные грамоты и значки, а то, что существенно, - деньги. Так что Ленина с пиджачка на время убери, а это получи, - он бросил на стол увесистый конверт. От этой фантастической суммы Ваха даже отпрянул. - Бери, бери, - постановил Кныш. - Это аванс. И вот здесь распишись.
- Что это? - испуг в голосе Мастаева.
- Как положено - расходный ордер.
- Но тут написано расстрельный ордер.
- Что?! - Кныш поднес документ к глазам, потом надел очки. - Вот идиоты. Ну, это опечатка. А ты распишись, а завтра я все исправлю.
- Может, я завтра деньги возьму.
- Завтра некогда. Я улетаю в командировку в Москву.
- А может, я замазкой исправлю?
- Мастаев, финансовый документ ляпать нельзя. Да и какая разница: расход - расстрел, на жаргоне - все одно.
- А вы какого звания? - вдруг ляпнул Ваха и сам испугался своего вопроса.
- Товарищ Мастаев, - тут Кныш вновь закурил. - Я солдат революции. Ха-ха-ха! Распишись. Теперь ты тоже. И запомни первое и единственное правило - молчи.
Они распрощались в "Обществе "Знание", и когда Мастаев попал в фойе Дома политического просвещения, там был непривычный полумрак, пустота, и почему-то ковров уже нет. По холодному мрамору каждый шаг как колокол звенит, ни одна лампочка не горит, только там, где "Секция пропаганды и агитации", освещено новое название "Братство: перестройка, гласность, демократия".
Ваха хотел было возвратиться в "Общество "Знание", как вдруг его напугал голос сверху:
- Мастаев, ты что забыл? - Кныш уже на втором этаже, облокотившись на мраморные перила, курит.
- Э-э-э, тут, по-моему, ошибка в названии, после "Братство" двоеточие надо убрать, и далее.
- Где? - перебил его Кныш, сделал несколько шагов. - Вот идиоты, только списывать могут. А ты, товарищ Мастаев, молодец! Все-таки в тебе рабоче-крестьянская бдительность. Иди, все исправим.
Улицы Грозного в фонарях, однако весь город так густо засажен деревьями, что как и в фойе, прохладно, сыровато, тишина, лишь где-то у Главпочты на повороте заскрипел припозднившийся трамвай. Мастаев почему-то глянул вверх, как там символы СССР, а их уже нет. Точнее, не видно. Только на фоне темно-фиолетового неба черный, кажется, колышется флаг, и рядом полумесяц со звездой.