- Да, хороший был человек, - Нажа выразил соболезнование. Виктория Оттовна поблагодарила, давая знать, что понимает по-чеченски, а дед с удовольствием долго рассказывал, как Тамм им помог, и как бы подводя итог: - Тамм - аристократ, и его внук не может быть недостойным. Гм, он, видать, поддался влиянию остальных. Как тех фамилия? - он уже обращался к Баппе. - Якубовы? Откуда они? Какого тейпа? Ничего, я сам все узнаю.
Через пару дней Нажа Мастаев сидел на скамейке во дворе "Образцового дома", всем своим видом выказывая благодушие, и словно знает всех, приветливо со всеми здоровался, и только то, как нервно постукивал самодельным тяжелым посохом, выдавало его нетерпение.
- О! - будто нет годов, бодро вскочил старик, увидев выходящего из подъезда. - Товарищ Якубов? Похож. Точь-в-точь как описали, и отец, говорят, твой был такой же упитанный, чернявый.
Якубов, важный, отглаженный, не зная, как реагировать на эти странные слова, тупо уставился на незнакомца, а старик почти по-свойски схватил его за локоть и ласково:
- Давай посидим. Как говорят русские, в ногах правды нет.
- Я тороплюсь на службу.
- Все мы служим Отечеству. Присядь, раз старший просит.
Якубов не юнец, он уже понял, что все неспроста. Огляделся по сторонам, следом - с ног до головы, как бы боясь испачкать костюм, он сел на краешек, а старик, опускаясь рядом:
- Не бойся, не запылишься, моя невестка убирает на совесть.
- Какая невестка? - Якубов насторожился.
- Баппа Мастаева, вон из того, как вы называете, чуланчика, - дед указал тростью. - Ее сына, моего внука, твои сыновья ублюдком обозвали, избили - теперь он в больнице.
- Обращайся в милицию, - вставая, сказал Якубов.
- Знаю я твою милицию, - старик думал силой около себя чиновника удержать, но Якубов, проработавший много лет грузчиком, довольно легко высвободился и уже хотел уйти, как Мастаев взорвался: - Твоя милиция тебя не трогала, когда ты тоннами со склада воровал.
- Что ты несешь! - Якубов вернулся. - Что ты хочешь сказать?! - перейдя на шепот, он подошел к Мастаеву вплотную.
- А то, - старик ткнул его пальцем, - что не мой внук, а ты, как и твой отец, стукачи.
- Что?!
- Что слышишь. Вы, пришлые нищие ублюдки, счастливые от прихода советской власти. От доносов твоего отца много людей пострадало в тридцатые годы, - торопливо говорил Мастаев, так что вставная челюсть чуть не выпадала. - И в депортации твой отец стал заниматься тем же - его свои же прибили.
- Старик, - будучи смуглым, Якубов как-то посерел и сжатые в злобе губы побледнели. - Времена не те, мое положение не то, а то я, - он угрожающе потряс толстым кулаком.
- Хе-хе, - дед пытается сохранить равновесие. - Времена всегда те, вот, смотри, - он приподнял трость, бросил ее, поймал, - не иначе. Это Бог так создал мир. И время неизменно течет - так заложил Бог. И всегда, во все времена есть добро и зло, и каждому Бог воздаст, и каждый получит по заслугам.
- Правильно, - как и старик, Якубов тоже пытается быть хладнокровным, - вот видишь, значит, твой внук получил по заслугам, и ты, если бы не мое благородное происхождение, лег бы на соседнюю кровать.
- Ха-ха, какое у тебя "происхождение"? Если бы у тебя был род и тейп, ты бы первым ко мне пришел, извинился, и конфликту конец, с молодыми бывает. Но раз ты так не поступил, то ты плебей и думаешь, что за внука некому заступиться.
- Ну, и как ты заступишься? Родственник уборщицы. Пошел вон, - Якубов хотел было с силой оттолкнуть в грудь старика.
А Нажа, ослабляя удар, отступил:
- Ах, так, - Мастаев выхватил из бокового кармана большой коробок. - Смотри, - он ловко открыл коробок - прямо в лицо Якубова.
- А-а! - завопил чиновник, рой взбешенных в коробке пчел жгучей маской облепил его шею и лицо. - Помогите, спасите, - Якубов хотел было сесть, потом бежать, споткнулся о бордюр и упал в кусты, еще более дразня насекомых.
А тут еще дед с посохом и кричит:
- Ах, моих пчел жалко, а то бил бы только по башке, только по башке.
Говорили, что, когда приехала "скорая", и без того толстый Якубов совсем опух. А когда прибыла милиция, Мастаев говорил:
- Не шумите, вы спугнете моих пчел. Видите, они к матке собираются, - в маленькой клетке большая пчела, а вокруг роились пчелы.
Подробнее остальных об этом рассказывал Кныш, который тоже навестил Ваху в больнице (надо было подписать какой-то документ), пересказывая комичный эпизод, он хохотал, а в конце добавил:
- Конечно, твой дед - молодец. Поделом. Ха-ха-ха, надо же догадаться - пчелы! А вот насчет времени - он не прав. Времена, действительно, наступили иные - социализм окончательно и бесповоротно победил, - довольный своими словами, он как-то торжественно глянул в окно и, словно не дождавшись причитающихся аплодисментов, уже грустнее добавил: - А вот в другом дед прав. Действительно, революцию делали неимущие, так сказать, пролетарии до мозга костей, которым нечего было терять, и они верно делу Ленина-Сталина служили. А вот их отпрыски, тот же Якубов, будто до корыта добрались - зажрались, они погубят дело Октября, и им не место в "Образцовом доме". Пока не поздно, всех надо пересажать.
Как бы в ожидании этого, сразу же после Кныша явились в палату прокурор и милиция, почти требовали, чтобы Ваха написал заявление на нападавших. Как сказал дед, Ваха никакого заявления не писал, а давление на пострадавшего усиливалось, хоть из больницы беги. И вновь явился Кныш:
- Пиши заявление. Ты об этом будешь жалеть.
С детства впитавший уличную свободу и какую-то внутреннюю независимость, в больничной палате Мастаев ощутил, что его вгоняют в неестественные рамки бытия, и он становится неким орудием в чьих-то руках. Благая жизнь "Образцового дома" диктует свои правила игры, которые он интуитивно принять не может. И он, хоть и молод, а уже понимает, что дело не в том, что на него напали, избили, а в том, чтобы он, что велят, исполнял.
От этих мыслей его привыкшая к уличным вольностям голова шла кругом, заболела, да много ли надо молодому человеку для счастья - Виктория Оттовна вновь его навестила и принесла фрукты, а с ними торт - Мария приготовила.
Больше Мастаев лежать не мог. Покинув больницу, он самовольно снял гипс с руки и мечтал увидеть Марию. А его вызвали на работу, и там сразу в партком - премия, и немалая.
- Это за труд? - доволен Ваха.
- Нет. Мы к этому отношения не имеем. Вроде, это за выборы. Распишись.
- Не распишусь. И в выборах больше не участвую, - тверд голос Мастаева.
Вдохновленный своим решением, Ваха вечером пришел довольный домой, а там всё тот же конверт, листок расписки и радостная мать.
- Сынок, столько денег, я за тебя расписалась.
- Кто это принес?
- Почтальон.
Все, Мастаев буквально физически почувствовал, как бремя выборов и последующих неурядиц легло на его плечи. Обескураженный будущим, он вышел на лестницу покурить. И тут Мария, она явно не мимо шла, а к нему.
- Ваха, я благодарна тебе, брата спас, - он стоял как вкопанный. - Хочешь, я сегодня сыграю для тебя? Какой теплый и тихий вечер.
Он знал, что ничего не сможет сказать, поэтому даже не пытался рот открыть, и чуть позже, торопясь на базар, он был рад, что деньги домой принесли, он на все готов, даже ради одного - слышать ее исполнение.
Этот вечер! Она долго играла, потом выглянула в настежь раскрытое окно.
- Ой! Столько цветов?! Это мне?. Не бросай, не долетят.
- Долетят! - уверен Мастаев.
Прямо под окном Марии телефонная будка, на нее он закинул цветы, сам, чуть не опрокинув шаткое строение, залез на ее крышу и оттуда, стоя на цыпочках, протянул ей букет, она склонилась навстречу. Их руки соединяли цветы, взгляды слились, и Вахе показалось, что она тоже взволнована. Все это длилось всего лишь мгновение. Когда Мастаев соскочил на землю и глянул вверх, в оконном проеме был силуэт Руслана. Вниз полетели цветы.
- Очисть улицу от мусора, - приказал брат Марии. - И не забывай свое место.
Эти цветы валялись до самого утра, пока их не подобрала Баппа со словами: "Бедный мой мальчик! Какие деньги".
Начало осени, как обычно в Грозном, выдалось теплым. Окно Марии почти что всегда по вечерам было открыто, но оттуда музыка уже не доносилась. А потом начались затяжные дожди. Окна закрыты, и, не выдержав, он стал по вечерам звонить Дибировым. Чаще всего трубку поднимала Мария, и с замирающим сердцем он слушал ее хрустальный голос: "Слушаю вас, говорите". Он долго не решался заговорить, а когда наконец-то решился, то едва произнес выстраданное "3-з-здрав-ствуй", и на ее ответ он смог только что-то промычать, так от волнения скулу свело. А она как-то странно запиналась и сказала: "Если нечего больше сказать, не звоните, не беспокойте нас попусту".
С неделю он терпел, "не беспокоил", а потом опять стал звонить, молчать, и тогда она спросила: "Ну, что вы хотите сказать?" В трубку он вновь ничего сказать не смог и тогда написал в подъезде: "Мария, я люблю тебя!"
* * *
Истоки чеченской трагедии девяностых годов XX века в некой степени зиждутся на депортации народа в сороковых годах…
В чеченском обществе, впрочем, как, наверное, и во всяком ином, презирают доносчиков. Мастаев Нажа был не первым, кто по жизни попрекнул Кутуза Якубова за деяния и происхождение отца. Сам Кутуз в это не верил, а тех, кто это говорил, - ненавидел, по возможности мстил.
Кутузу Якубову было около пяти лет, когда выселяли. Как и все чеченцы, он в самом детстве получил страшный психологический удар, который был удесятерен тем, что в скотском вагоне на шестнадцатый день пути его беременная мать скончалась, еще сутки он свою мать обнимал. А потом с осмотром пришли солдаты, действовали прикладами, как мешок, выкинули в холодной, голой степи труп и тронулись дальше.
В первые годы ссылки в бараках пригорода Джезказгана было очень трудно: голод и нужда. Потом отца Кутуза устроили на хорошую работу, стало полегче. Однако это длилось недолго: отец попал в больницу, говорили, производственная травма. И много позже Кутуз узнал, что были ссора и поножовщина с родственниками.
Мальчика отдали в детский дом. Года через полтора за ним приехали родственники по материнской линии, чтобы забрать к себе, тогда он узнал, что и матери у него более нет.
Новая семья, новое место жительства - это север Киргизии, Кара-Болта. Здесь и климат иной, живут получше, вроде для жизни все уже есть. Однако Кутуз в свои годы многое повидал, словно завтра всякое может случиться, он все, особенно еду, ворует, прячет про запас, и даже если она портится, он ее не выкидывает, все гниет. Это как-то терпимо, и с этим еще можно бороться, пытаться исправить, а вот характер Кутуза уже вряд ли переделать: наряду со стяжательством он очень подозрителен, недоверчив, озлоблен. Словом, не смогли с ним ужиться родственники - опять отдали в приют. Видимо, в приюте были толковые педагоги, они поняли, как использовать такие качества, а заодно и обуздать нрав: назначили помощником кладовщика, вот где лишняя спичка не пропадет, никому ничего задарма не перепадет и все в сохранности, будто его собственное.
Прямо из приюта он попал в армию. Чеченцы-земляки над ним смеялись и даже позорили, как можно горцу каптером стать. Кутуза это мало беспокоило: его честь - не быть голодным, не знать даже в армии нужды.
За три года службы многое изменилось: чеченцы получили возможность вернуться на родину. В конце пятидесятых Кутуз вышел из поезда на станции Грозный. Он уже знал, что из родственников мало кто остался, а те, кто есть, далеко в горах, и там не сладко. Поэтому он, особо не отвлекаясь, прямо на вокзале спросил, где железнодорожный склад, и попросился на работу грузчиком, что всегда востребовано. Тут же в вагоне ему определили место для ночлега.
Грузчик на вокзале - работа тяжелая, грязная, для здоровья вредная. Люди не задерживаются. А Кутуз еще молодой, крепкий, упорный. Он работы не гнушается, и малый оклад его не расстраивает: он умеет понемногу подворовывать, или, как он мыслит, "схоронить про запас". На все это строгое руководство склада с некоторых пор смотрит сквозь пальцы, ибо Кутуз - незаменимый работник, он не как остальные грузчики - норму выполнят и пить. Нет, Кутуз не пьет, что, может быть, приветствуется, да порою настораживает, но это не главное. В отличие от остальных, Кутуз, если получает товар, словно это его собственность, все до копейки и грамма проверит. Недостача - предъявит претензии и скандал, ну а если товар отпускают со склада, тоже, словно из собственного кармана, отдает: ну, не может он без обсчета и экономии. Как такого работника не ценить. Вот и стал Кутуз через полгода кладовщиком, хотя и жил в том же вагоне.
Другие, такие же кладовщики, не говоря уж о грузчиках, едва концы с концами сводили, а Кутуз через год-полтора уже сумел скопить небольшой капитал и не только в ценных бумагах, но и кой-какое золотишко. По детдомовской привычке все это он хранит в матрасе, иногда по выходным, как великий праздник, пересчитывает свое добро, и каков же был удар, когда однажды он ничего не обнаружил - своровали. Кто - неизвестно, и в милицию не заявить.
Кто другой, может быть, сдался бы, отступил, а Кутуз с новым рвением продолжал копить и при этом понял: богатство - то, что не своруют, - это земля, недвижимость. Так он купил небольшой домик, по виду сарай, недалеко от вокзала, вскоре женился. Вроде бы жизнь налаживалась, да новый удар судьбы - освободилось место завскладом хранения угля, место доходное. Якубов давно туда метил, ему обещали, и он кого надо ублажил, уже бумаги оформил. И тут из Ростова, где главк Северо-Кавказской железной дороги, пришел отказ: у Якубова нет образования.
Это тоже был удар. Образования у Кутуза, действительно, нет, и вряд ли он его получит. Но ему для роста и большего накопления нужен диплом - это требование советского строя. И если бы не сверхусилия, он так бы и остался на уровне заурядного кладовщика, корпя над каждой копейкой. Нет! Он боялся обнищать, он боялся вновь испытать голод и лишения, он должен застраховаться от любых невзгод и считал, что только богатство и достаток обеспечивают достойную жизнь, главное - не лениться. И нелегко после трудового дня ночью вместе с женой и маленькими детьми прийти в свой склад, где хранятся тысячи мешков сахара. И не подряд, а так, чтобы не заметили, выборочно из штабелей вытащить около сотни, а может, и более мешков, аккуратно их распороть, отсыпать ведро сахара, а рядом емкости с водой, которую оставшийся в мешках сахар до утра будет впитывать, разбухать, набирать за счет влажности почти прежний вес. Утром мешки вновь зашиваются, укладываются на место, днем по разнарядке государства товар отпускается - десять-пятнадцать мешков сахара - излишки, то есть навар.
По меркам того, советского времени это внушительные деньги, и даже не каждый министр такие имеет. Но с другой стороны - риск, каждый день проверки, хабар, и не дай Бог, вдруг неподкупный ревизор - хана. А сколько сил на это уходит - поясницу ломит. В общем, требуется образование. Якубов понимает лишь то, что ему нужен диплом, хотя бы профтехучилища, лучше - техникума, совсем мечта - вуза, но это явно не по его знаниям, но с его деньгами и желанием.
И если в обществе есть такие кладовщики, такие же контролеры, то почему не быть таким же педагогам? Оказался он вдруг студентом выпускного курса училища. И вроде никакого подвоха: всегда нужны стране каменщики и штукатуры, к тому же Якубов не молод, и когда пришло время диплом защищать, походил он средь молоденьких студентов, учебники полистал, что-то записывал, мало что усвоил, зато понял - это не мешки тягать, не зря люди учатся, а диплом нужен самый надежный - это лучшее на данный момент вложение капитала.
В Грозном всего два вуза. У Якубова очень практичный ум, и если он смог самостоятельно понять химические свойства сахара, то почему бы ему не поэкспериментировать и в иной сфере, сфере, которой он отдал не один год жизни. Нет, это не склад, и тем более не сахар, а государственная железная дорога, где он не кладовщик, а по бумагам вновь рабочий погрузочно-разгрузочных работ и направляется в Ростов, в Институт железнодорожного транспорта, по льготе.
Он не поступил, а его практически просто зачислили на заочное отделение самого "легкого" факультета - "сервисного обслуживания", где минимум математики и нет сопромата, физики с начертательной геометрией, и тем более общей химии. Но все равно тяжело было учиться первый год. Ведь не все преподаватели "покупаются". А он в своем деле талант. Вот, допустим, пришел вагон зеленого горошка из Венгрии, и Якубов, еще не распечатав дверь, определяет процент транспортного боя, потери при разгрузке-погрузке, хранении и оформляет акты по списанию, словом, свою часть. А вот таблицу умножения не знает; ну, не может, не может и не хочет он голые цифры считать, только овеществленные предметы, и то не мерой весов, а лучше рублями.
Восемь раз Якубов ездил в Ростов сдавать математику. Так и не принял экзамен зловредный профессор. И Кутуз уже решил, что не видать ему вузовского диплома, хотел сдаться, а оказалось, сдался профессор, в санаторий слег. Видать, Якубов достал. А молодой доцент Липатов, что по истории КПСС Якубову "отл." поставил, срочную телеграмму в Грозный послал, другой математик знания Якубова на "удовл." оценил.
То ли поднаторел, то ли предметы проще стали, но с третьего, а порой даже со второго раза при небезвозмездном кураторстве Липатова Кутуз окончил три курса, и тут как-то в ресторане доцент предложил, а почему бы Якубову не перевестись в другой вуз, где он тоже преподает историю партии, там и предметы попроще, и статус гораздо выше - ВПТТТ… Правда, есть одно "но" - а член ли партии Якубов и почему до сих пор нет?
Это не просто идея, это озарение. Завскладом в партию не возьмут, поэтому Кутуз на свое место - "склад сыпучих продуктов" - поставил своего зама, а сам по трудовой вновь стал рабочим станции. Ну как такой пролетарский энтузиазм не заметить и не отметить? Якубов не только кандидат в члены КПСС, у него медаль "За трудовую доблесть", его портрет на Доске почета района, по инерции его избирают депутатом райсовета. Казалось, все по плану. Да как куратор ни старался и как сам Якубов ни выкладывался, а стажа, не рабочего, а партийного, мало: в ВПШ не взяли. Зато с такими заслугами он смог заполучить "золотой" склад - импортной продукции.