Всё! Время кончилось, "жетон проскочил". Мама, это был вынужденный обман. Обман во благо. Мама… Если бы кто слышал наш разговор со стороны, то, наверное, подумал бы, что моя мама – жесткий, черствый человек, одним словом – сильная женщина. Но это совершенно не так! Моя мама – добрый мягкий человек, если одним словом опять же – слабая женщина. Но об этом никто не знает, никто даже не догадывается! Кроме меня. Хотя, мама, ты уверена, что и я этого не знаю. Ты ведь считаешь себя сильной, очень сильной. Потому что всю свою жизнь была вынуждена играть эту роль. Конечно, если бы был жив отец… Или, хотя бы, если бы ты еще раз вышла замуж. Или даже не замуж, пусть у тебя был бы друг – мужчина, даже, не побоюсь этого слова, – любовник, я на все согласен, лишь бы ты была самой собой (или самою собой, как правильно, мама?) – доброй, мягкой, беззащитной… Но ты не могла этого себе позволить. А что вы хотите – сорок лет учительствовать! Сотни, да нет, тысячи! Тысячи и тысячи неблагодарных кровопийц, один из которых – собственный сын. Вредный, въедливый, противный! Че Гевара сопливый… Никто и никогда не видел (двойное, даже тройное отрицание, я знаю, мама, но как еще сказать?), никто и никогда не видел твоих слез, я – видел. Ночью, когда притворялся, что сплю или просыпался вдруг среди ночи, а ты сидела над тетрадками и… Да, ты была строгая учительница, да, тебя боялись, но, что замечательно, прозвище у тебя было совершенно не обидное. Среди всех этих Уток, Волчиц и Черепах – Скобки Круглые. "Атас, Скобки Круглые идут!" (Интересно, что мама никогда не знала об этом своем прозвище, не догадывалась даже, а когда я, уже во взрослом возрасте, поведал ей эту тайну, она нисколько не удивилась, заметив лишь, что скобки помогают усваивать материал, причем не только круглые, но также еще квадратные и фигурные.) Как бы я ни готовился к твоим урокам, больше тройки ты мне никогда не ставила. Принципиально. А если наказывала, то первого – меня. Тоже принципиально. Одноклассники меня жалели. Зато никто ни разу не назвал маменькиным сынком! Да у меня лучшая мама на свете, а в том, что у нее не сложились отношения с моей женой и с моим другом, в этом виноват я сам! Сам! Моя душевная лень, мой внутренний конформизм, моя надежда на то, что все само собой рассосется. Не рассасывается! С какой стороны ни посмотри, во всем виноват я сам. Кроме сегодняшнего… То есть вчерашнего… Кроме сегодняшнего и вчерашнего. Это, старик, как ты любишь говорить, уже твои проблемы. Которые на время стали моими. Потому что ты мой друг. В противном случае здесь сейчас сидел бы ты. Как я сижу… И ждал бы Сокрушилина… Как я жду… Ага, вот он, кажется, идет! Ну, наконец-то, милостивый государь! Нет, это не он… Не он. Он не Сокрушилин, он другой… Не он. А кто? Грузин стоит под окнами роддома (там его жена родила), стоит и кричит ей: "Мальчик?". А она: "Нет". А он: "А кто?" Ха-ха! А кто? Не знаю кто, но со стопроцентной уверенностью могу утверждать, что не Сокрушилин. Нисколько не Сокрушилин, ни капли не Сокрушилин, просто полная его противоположность! Сокрушилин – это, если угодно, новая Россия, бесшабашная и щедрая, искренняя и непредсказуемая. Взял гитару и запел! В прокуратуре! Не побоялся, что в соседнем кабинете услышат. А этот – совок, осколок империи, мельчайший ее, микроскопический, можно сказать, осколок. Маленький, серенький, привыкший сгибаться перед начальством, а на голове, как у нашего покойного декана, нашлепка из волос. Нарукавников только не хватает… А, я понял, кто это! Это хозяин кабинета! Писигин! Типичный Писигин. (Как только я слышу эту фамилию, мне сразу хочется в туалет.) Интересно, он действительно меня не замечает или просто делает вид? Но у меня такое чувство, что где-то я его уже видел… Эта осанка, эта прическа… Где-то видел, где-то видел, где-то видел…
– Где-где? Во сне!
А точно, во сне! Я видел его совсем недавно, когда заснул здесь и спал, пока не стукнулся во сне лбом об стол! Ты медиум, старик, Вольф Мессинг, граф Калиостро, в своих снах ты видишь будущее вплоть до мельчайших его деталей! Та-ак… Все правильно, именно так оно все и было: он заметил лежащее на подоконнике "Дело" и удивился… Подошел, взял его в руки и стал читать… Все правильно, именно это я и видел во сне! Качает головой – правильно! А сейчас стукнет "Делом" себя по лбу! Не стукнул… Нет, брат, ты не граф Калиостро… И даже не Кашпировский. Посмотрел на меня (значит, увидел) и не поздоровался. Что ж, и я не буду здороваться. Молчит… Что ж, и я буду молчать!
– Простите, скоро вернется Константин Михайлович?
Это ты сказал? Это я сказал. И не сказал, между прочим, а спросил! А что, нельзя уже и спросить? Он смотрит на меня своими маленькими бесцветными глазками и спрашивает тихим, задавленным голоском:
– Какой Константин Михайлович?
Ну, не Станиславский, разумеется, – Сокрушилин!
– Сокрушилин.
– А кто вам сказал, что Сокрушилина зовут Константин Михайлович?
Никто. Я сам такой вывод сделал (методом дедукции). А, я все понял, я все наконец понял! Эврика! Нашел! Копенкин звонил не Сокрушилину, Копенкин звонил Писигину! Потому что кабинет – не Сокрушилина, кабинет – Писигина. Значит, это его, Писигина, зовут Константин Михайлович, и вот он и есть Константин Михайлович Писигин – собственной персоной! Что ж, очень приятно, хотя вы и не представились. И я "свое" имя назову только тогда, когда вы об этом меня попросите… А пока буду молчать! И я молчу и молча же наблюдаю, как он набирает на местном аппарате короткий местный номер. Занято? Но зачем же нервничать по подобным пустякам? Лично я по подобным пустякам никогда не нервничаю. Значит, так: на кого вы похожи, я выяснил, как вас зовут – тоже, и то, что вы человек нервный – к бабке ходить не надо. Сказать по правде, лично вы не очень-то меня и интересуете, а вот где Сокрушилин, хотелось бы все-таки выяснить.
– Простите, вы не можете мне сказать, где Сокрушилин?
Смотрит озадаченно. Сам не знает?
– Сокрушилин? Сокрушает…
Пошутил? Выходит так – улыбается. Пошутить и улыбнуться, чтобы было понятно, что – шутка. Декан наш тоже так шутил.
"Сокрушилин – сокрушает". А если собственную шутку повторить, можно и посмеяться? Полное эмоциональное самообслуживание! Приходится признать: "милостивый государь" пока еще не для всех, есть у нас еще "товарищи", стопроцентные товарищи! (Я человек терпимый, меня не тронешь, и я не трону, но есть люди, с первого взгляда вызывающие у меня активную неприязнь.) Ну что, дозвонились, товарищ Писигин?
– Алло, Валь, я его нашел… Да, здесь… Приходи – посмотришь.
Нашел – кого? Меня? (Тебя?) Посмотреть на кого? На меня? (На тебя?) А я, между прочим, никуда не прятался! И невежливо, между прочим, говорить о присутствующем человеке в третьем лице. И зачем на меня смотреть? Я что, зверь какой-нибудь? Я не зверь… "Валя, Валентина, что с тобой теперь?" – А почему ты решил, что Валентина, может, Валентин? – Да ничего я не решал, просто поэму Эдуарда Багрицкого вспомнил. Валентин конечно, откуда здесь, в прокуратуре, Валентина? А вообще – терпеть не могу все эти мужско-женские имена! В том числе и свое. И в первую очередь – свое… – "Терпеть не могу!" А вспомни, как вы с Женькой собирались Алиску назвать, когда она еще не стала Алиской… Вам казалось – будет оригинально: Женя, Женя и… Женя! Спасибо Гере: "Народ, не сходи с ума!" И предложил: "Алиса!" Я еще у него спросил почему-то, непонятно почему, хотя, наверное, потому, что очень люблю эту актрису: "В честь Алисы Фрейндлих?" А Гера ответил: "В честь Алисы в Стране чудес, болван". (А страна чудес называется Абсурдистан!)
Нет, этот Писигин вызывает у меня не просто неприязнь. Это уже больше, чем неприязнь!
– Вы давали уже Сокрушилину показания?
Это он мне? Это вы мне? Ну да, кому же еще…
А какое, в сущности, уродливое словосочетание – давать показания.
– Что?
– Сокрушилин задавал вам вопросы?
– Задавал…
– Вы отвечали письменно или устно?
– В диктофон.
– Какие вопросы?
– Один.
– Что – один?
– Один вопрос. Он задавал один вопрос.
– Какой?
– Что?
Как тихо он все-таки говорит.
– Какой вопрос вам задал Сокрушилин?
Ага, я сейчас скажу, и ты тоже станешь заставлять меня вспомнить то, что вспомнить в принципе невозможно. Ну, ладно…
– Сокрушилина интересовало, как я провел пятое апреля… сего года.
– Сего?
– Да, сего…
Он даже не чувствует моей иронии! Он серьезен, а я с трудом сдерживаю улыбку… Кажется, я сейчас засмеюсь… Телефон? Спасибо тебе, телефон! Низкий тебе поклон, телефон! Валентин звонит? Не придет на меня посмотреть? Впрочем, это уже не местный, это уже городской, тот самый, по которому я недавно разговаривал с Дашей… Писигин поднимает трубку, прижимает ее к уху и слушает… (ДАША ОБЕЩАЛА ПЕРЕЗВОНИТЬ!) Я смотрю на Писигина, и – я не вижу Дашу и не слышу ее, но это больше, чем видеть и слышать, – я чувствую ее, я знаю, что это она, и что она сейчас говорит, Даша, моя Даша!
– Здравствуйте, простите, можно Женю? – говорит она робко, с надеждой.
Писигин морщится.
– Кого?
– Женю… Евгения Золоторотова, он дал мне этот номер. – В ее голосе появляется растерянность.
– Здесь нет таких! – раздраженно бросает Писигин и бросает на аппарат трубку, и мне хочется броситься к нему, выхватить ее и прокричать ВО ВЕСЬ ГОЛОС: "Даша! Дашенька, я здесь! Я здесь, и я люблю тебя!" Но – поздно… Я смотрю на него, уже не скрывая своего негативного к нему отношения… Как?! Как можно говорить: "Здесь таких нет", – не спросив у сидящего напротив человека: "Вы, случайно, не Золоторотов?"
– И вы вспомнили?
Нет, я его просто ненавижу! Неужели он не видит? Неужели он не понимает? И я уже буквально открываю рот, чтобы сказать ему все, как вдруг до меня доходит, внутренний голос говорит мне: "Запомни, Женя, ты здесь не Женя! Запомни, Золоторотов, ты здесь не Золоторотов! Ты – Гера, ты – Герман, ты Герман Генрихович Штильмарк! Запомни это!"
– Так вы вспомнили? Что вы делали пятого апреля сего года?
Я хотел ответить, что не успел ответить, но не успел ответить, потому что вошла она… Не Валентин, но – Валентина!
– Здравствуйте, – сказала она, улыбаясь, и я вскочил и, не помню даже, сказал "здравствуйте" в ответ или не сказал – настолько ее появление здесь было неожиданным.
– Сидите-сидите, – сказала она, продолжая улыбаться.
И я сел. И сижу. И смотрю на нее. И думаю: "Ну вот, а ты говоришь – не граф Калиостро! Только сегодня вспоминал этот тип женщин и сетовал, что они куда-то подевались. Да вот же она! Татьяна Доронина в молодые годы. Ну, где-то средних лет… Валентина. Простое русское имя. Скромное. И очень в наше время редкое. Интересно, какое у нее отчество? Может быть – Ивановна? Очень часто Валентины бывают именно Ивановнами. Она следователь? Ну конечно, кто же еще? Бесстрашная, честная, красивая. – Как Александра Маринина? – При чем здесь Александра Маринина? Вот если бы она вела мое дело! То есть твое, старик, конечно же твое, но я бы тоже хотел с ней пообщаться. Хотя бы… один… допрос… Гера, никуда не уезжай! Приходи и сдавайся! Ты закрутишь с ней роман. Прямо в тюремной камере! Как тот цыган, о котором все газеты писали. Она пронесет тебе пистолет, ты совершишь побег, и вы станете грабить банки, как Бонни и Клайд. И, конечно, она не Татьяна Доронина, Татьяна Доронина с Зюгановым целовалась, я бы в это никогда не поверил, если бы сам не видел по телевизору. Татьяна Доронина, ха! "Скажите, пожалуйста, как пройти во МХАТ?" – "Вам в какой, в мужской или в женский?" Лично я предпочитаю мужской, в женском не был с тех пор, как Татьяна Доронина его возглавила, то есть с тех пор, как он, собственно, и стал женским… Вот! Нашел! Эврика! Валентина Ивановна похожа на эту депутатшу из Думы, она еще, кажется, министром была, социального, если я не ошибаюсь, обеспечения, а может, и сейчас еще министр, я это как-то упустил, – Элла Памфилова. Не Панфилова, а Памфилова. Только волосы не белые, а каштановые. – Крашеные, наверно. – Ну и что? У Памфиловой они, может, тоже крашеные. А ты вообще плешивый! И молчи! – И молчу.
Второй (продолжение-4)
…Зря, старик, мы с тобой волновались… Он ее муж… Он ее муж, представляешь?! Сморчок женат на королеве. Ты скажешь, что подобное обстоятельство никогда не было для тебя препятствием? А на это я тебе скажу: старик, выключи фары, тебе здесь ничего не светит, потому что она его любит. А тот, кто любит, изменить не может. Кто сказал? Да хотя бы я! Или тебе этого мало? А знаешь, как я понял, что она его любит? По одной простой, но стопроцентной примете – она его нюхает. Понимаешь? Не понимаешь! Сейчас объясню. Войдя в кабинет и подойдя к Писигину близко-близко, нисколько меня, постороннего человека, не стесняясь, Валентина Ивановна стала его нюхать… Я смутился, но, по правде сказать, не отвернулся, потому что это очень трогательная картина, когда женщина нюхает своего мужчину. (Еще так же трогательно бывает, когда женщина собирает с лацканов пиджака и плеч своего мужчины невидимые пылинки и ворсинки и даже сдувает их иногда.) И, глядя на них, я вспомнил, как однажды, в самом начале нашей семейной жизни, Женька вот также понюхала меня и сказала: "Запомни, Золоторотов, о твоей измене я узнаю по запаху". Но, видимо, Писигин дает основания ему не доверять, потому что Валентина Ивановна не просто нюхала, она его буквально обнюхивала, как, если помнишь, в фильме "Вызываю огонь на себя" немец обнюхивал нашего партизана, от которого пахло лесом, костром, партизанским отрядом, и унюхал-таки, фашист… Ты, я знаю, попытаешься мне возразить: а что, если она ему не жена, а любовница? А вот это, старик, абсолютно исключено! Чтобы сделать данный вывод, достаточно на Валентину Ивановну посмотреть, и сразу становится ясно, что она не из тех женщин, которые соглашаются на роль любовницы. Это – во-первых, а во-вторых – подумай своей башкой, станет ли любовница обнюхивать своего любовника, для чего? Чтобы унюхать запах его законной жены? Это же смешно! Итак, хорошенько обнюхав и не унюхав ничего подозрительного, Валентина Ивановна взглянула на МУЖА благодарным, счастливым взглядом (как, в сущности, мало нужно нашим женщинам для счастья!) и, облегченно вздохнув, спросила: "Где ты его нашел?" Не меня, старик, и не тебя, не меня и не тебя, а, увы, – "Дело"! "Здесь лежало", – ответил Писигин, видимо смущенный этим публичным, но законным актом женского недоверия, за которым скрывается конечно же – любовь.
Согласно классификации Л. Н. Толстого, любовь бывает трех типов:
Любовь красивая.
Любовь самоотверженная.
Любовь деятельная.
Что касается меня, то, как я думаю, я люблю Дашу по первому типу, Женьку по второму, Алиску по третьему – так я думаю, а вот Валентина Ивановна, это очевидно, это бросается в глаза, – любит своего мужа по всем трем типам сразу! И пока они – плечо к плечу, голова к голове – читают "Дело", я смотрю на них и любуюсь их любовью, ибо нет на свете более прекрасной картины, чем двое влюбленных вместе. Они читают "Дело", как врачи историю болезни. Странное, согласись, словосочетание – история болезни. История КПСС… История болезни в детстве была у меня довольно толстая – болел часто. Ангины, бесконечные ангины. Не такая, правда, толстая, как это "Дело", но тоже довольно объемистая. И вот так же, помню, два врача, мужчина и женщина, тоже читали мою историю болезни и так же многозначительно поглядывали друг на друга, и так же обменивались короткими малопонятными фразами. А мы сидели с мамой и смотрели на них. Снизу вверх. Мама была испуганная, притихшая, маленькая – едва ли не меньше меня, – никогда ее такой маленькой я потом не видел. Врачи решали – вырезать мне гланды или не вырезать. Вырезали – от чего потом открылось горловое кровотечение, и я чуть не умер. А потом стал мучить фарингит. "Фарингосепт"!
– Ты глянь, да тут листы выдраны! – восклицает Валентина Ивановна. – Шестьдесят, и сразу – шестьдесят шесть.
– Да я видел уже, – кивает он и прибавляет: – Пятое апреля как раз…
Что? Что вы сказали? Я не ослышался? Писигин и так тихо говорит, а тут просто шепчет.
– Ну дела! – смеется Валентина Ивановна, закрывая рот ладонью. Он тоже улыбается, они тихо по-семейному смеются, переглядываются, а потом… вдруг… смотрят на меня… Смотрят вопросительно. Но я не скажу! Даже если вы, Валентина Ивановна, спросите, даже вам не скажу, кто это сделал. Я не должен этого говорить, понимаете, не должен! Ну что вы на меня так смотрите? Или думаете, что это я? Я? Я это сделал? Да я даже не поднялся с этого кресла, чтобы просто посмотреть! Хотя мог, сто раз мог! Но не стал этого делать. "ВОТ И Я ТОЖЕ НЕ СТАЛ БЫ". Нет, отдельное, отдельное спасибо Федору Михайловичу! Фу, меня даже в пот бросило. Значит, я и покраснел – потея, я автоматически краснею. Женька моя иногда говорит "Золоторотов" – когда сердится, она обращается ко мне исключительно по фамилии, а когда злится – даже немного ее изменяет: Золотомордов или Золоторылов, но это редко, Женька моя горячая, но отходчивая. Так вот: "Золоторотов, своим присутствием ты отягощаешь мир". (Не тот мир, который "во всем мире", а тот, который в "Войне и мире", который писался раньше с палочкой и точкой – мiр, в смысле – общество.) Я с ней согласен. И все из-за моей дурацкой привычки краснеть! То есть это даже не привычка, а чистая физиология, мерзкая особенность организма, за которую я себя просто-таки ненавижу! Причем я изучил все стадии этого крайне неприятного процесса, но ни предотвращать его, ни даже приостанавливать так и не научился. Сначала я краснею – все сильнее и сильнее, а потом, когда морда становится малинового цвета, начинается отвратительный процесс потоотделения… Особенно сильно при этом потеет шея, иногда даже капельки за шиворот ползут… (Хорошо, что они вновь "Делом" увлеклись, можно незаметно достать из кармана платок и незаметно вытереть шею…) После последнего Нового года Женька со мной целых две недели не разговаривала. Ивановы подняли тост за любовь и верность, все благополучно выпили, а я подавился, закашлялся и вдруг почувствовал, как сильно вспотела шея… Женька тут же попросила меня выйти из-за стола и в кухне все высказала. Дело в том, что Ивановы давно не любят друг друга, это всем известно, изменяют направо и налево, и я до сих пор не понимаю, зачем в таком случае поднимать тост за любовь и верность? Хотя Женька, конечно, права: так тоже нельзя! В конце концов, может быть, у Ивановых какая-то особенная любовь, может быть, их бесчисленные измены им как раз для их любви и нужны? А верность, как верно подметила однажды Женька, понятие растяжимое; правоту ее слов я оценил, когда в моей жизни появилась Даша. Я незаметно вытираю шею, но незаметно не получается, Писигин поднимает на меня глаза и спрашивает:
– У вас дети есть?
– Есть, – автоматически отвечаю я и автоматически же прибавляю: – Дочь.
И только потом до меня доходит, что говорю об Алиске, а значит, и о себе, а не о Гере, но тут же вспоминаю, что у Геры тоже есть дочь, от второго, что ли, брака; вот ведь как получилось: правду не сказал, но и не соврал; точнее даже: соврал и одновременно сказал правду и, таким образом, Геру не подвел, правда, в этом моей заслуги нет, просто так получилось, и я рад, что так получилось…
– Вы любите детей?
Странный вопрос. Кто же их не любит? Но отвечать надо…
– Люблю…
– А в чем это выражается? В каких-то конкретных ваших действиях?
Вопрос еще более странный, но я могу на него ответить.