Почти серьезно, он утверждает, что в наше время девственницами не рождаются, иначе почему же он не встретил ни одной среди десятков и сотен тех, с кем переспал… Не встретил? А я встретил! Сразу! (Это удивительно, конечно, но в своих мечтах я почему-то никогда не сомневался, что именно так и случится, что я буду у нее первый, и она у меня тоже первая будет.) Еще больше я оценил Женьку, когда узнал, что ей уже двадцать семь лет: это ведь непросто – сохранить себя до двадцати семи. Мама была категорически против нашего брака. Про Геру я уже говорил. Я прямо спросил: "Почему?" – и он прямо ответил: "Съезжать от вас не хочу". (Геру выгнали тогда из общежития "за аморалку", и он жил у нас, спал в моей комнате на моей кровати, а я рядом на раскладушке, я вообще на раскладушке спать люблю.) Мы с Герой дружно, весело жили, но уезжать ему все равно пришлось бы, потому что отношения с мамой у него не заладились. Из солидарности я должен был уйти вслед за Герой, и наверняка ушел бы, хотя не представлял тогда своей жизни вдали от мамы. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло… А нам, вопреки пословице, помогло счастье! Мы с Женькой поженились! Гера съехал, а Женька стала жить у нас. В первую брачную ночь мама деликатно оставила нас в квартире одних – уехала ночевать к своей подруге. Мама, мама… Я боялся, что будут проблемы из-за прописки, что мама будет против, но и тут она удивила, как удивляет меня всю мою жизнь. Приехав на следующий день домой, она взяла Женьку за руку и повела прописывать. Мама! Правда, втроем под одной крышей мы прожили совсем недолго – отношения у мамы с Женькой не сложились, я, конечно, ужасно страдал, а теперь понимаю, что так и должно было быть: слишком уж они яркие женщины, слишком сильные у них характеры. Мы с Женькой стали снимать квартиру, точнее, не квартиру, а комнату в коммуналке, так как квартиру я не тянул, хотя подрабатывал дворником и санитаром на Россолимо. Да, это была трудная, но очень счастливая жизнь! Два раза в неделю я приезжал домой, и мы садились с мамой в кухне, пили чай и ели наши любимые конфеты "Школьные" – жестковатые такие, тверденькие, и словно иней проступает на них тонким белым слоем, а когда дотрагиваешься до него пальцем – исчезает. И – разговаривали! Разговаривали решительно обо всем, у нас не было запретных тем, кроме одной единственной, да и она не была, в общем-то, запретной, просто ее как бы не было, она как бы не существовала. Я бы сформулировал ее так: мама и отец. Мама словно интуитивно чувствовала, когда разговор подходил к запретной черте: когда я собирался спросить, как они с отцом познакомились и как появился я на свет – она поднималась, снимала с полки книгу, открывала наугад и начинала читать вслух. Чаще это был кто-нибудь из "трех К": Константин Федин, Константин Симонов или Константин Седых – любимые советские писатели мамы. Сегодня советские писатели в загоне, а кое-кто объявил по ним поминки, но я уверен – время все расставит на свои места. ("Нет плохих писателей, есть плохие читатели". Мама.) Уже тот писатель, по-моему, хороший, у которого ты запоминаешь имя героя, одну фразу и даже одно только слово. Одно слово! Взять того же Константина Федина. Да за одно единственное слово я бы ему памятник поставил! "РАСКРОВЯНИЛА". У Константина Федина в "Городах и годах" собачка лапы РАСКРОВЯНИЛА. Когда я слышу это слово, мне сразу страшно становится, мурашки по спине бегут… РАСКРОВЯНИЛА! Только потом я понял, что чтение советских писателей вслух – тоже был тонкий (тончайший!) педагогический прием. (Однажды, помню, я предложил почитать вслух какой-то модный западный роман, опубликованный в "Иностранке", но мама начала читать не помню уже какого писателя, но советского. "Почему?" – спросил я. "Потому что советские писатели плохому не научат", – ответила мама и начала читать. Я слушал и соглашался.)
Мама никогда не говорила мне, что в жизни мужчины должна быть только одна женщина, а в жизни женщины соответственно один мужчина, – никогда не говорила, но я видел это воочию, являясь свидетелем того, как достойно она хранит память об отце, как бережет свою единственную любовь, и ее неозвученное жизненное кредо стало для меня аксиомой: У МУЖЧИНЫ ДОЛЖНА БЫТЬ ОДНА ЖЕНЩИНА! (Когда в моей жизни появилась Даша, я, с одной стороны, был очень счастлив, но с другой – ужасно страдал, потому что получалось: я изменял не только Женьке и своим принципам, самое страшное – я изменял маме! Но… ведь… самого главного, того, что венчает отношения мужчины и женщины, у нас с Дашей не было, был только поцелуй, один, тот самый, такой трогательный – в голову, который Даша так остроумно назвала потом контрольным. Не знаю, может, и не будет у меня с Дашей того, что венчает отношения мужчины и женщины, что ж, пусть будет так, но, признаться, в глубине души я все-таки верю… У Михаила Ромма был такой прекрасный фильм "И все-таки я верю…", вот и я тоже все-таки – верю! И я даже знаю, когда это случится – в новогоднюю ночь, когда мы будем встречать Новый двухтысячный год! И ты будешь такая красивая, такая же красивая, как…)
– Любишь баб, Козлов?
Валентина Ивановна смотрит на меня и улыбается. Я смотрю на нее, лихорадочно соображая, откуда она это знает (только, разумеется, не баб, а женщин), и вдруг ощущаю, как за шиворот ползут противные капельки пота, а это значит, что я уже красный, как рак красный. Заметила, все ясно – заметила… Я не заметил, как на нее засмотрелся, а она заметила… Как же стыдно! Да, так оно и было: я сидел вот так же, как сижу, а Валентина Ивановна наклонилась над низеньким столиком, наливая чай, и в вырезе ее платья на груди увидел, нет, ничего особенного я там не увидел, – одну лишь полосочку, малюсенькую полосочку у самого основания, но мне и этого достаточно, и даже больше, чем достаточно, потому что эта полосочка – самое прекрасное, что, на мой взгляд, есть в женщине, – увидел и не заметил, как засмотрелся, а Валентина Ивановна заметила… Стыдно, как же стыдно! Стыдно и нехорошо… Но в свое оправдание, в свое единственное оправдание хочу сказать, что смотрел я на Валентину Ивановну не как на конкретную женщину, а как на женщину вообще, как на женщину – существо высшего порядка; в моем взгляде не было ничего, что могло бы обидеть ее или оскорбить, потому что точно так же я смотрел на копию скульптуры Венеры Милосской древнегреческого скульптора, кажется, Праксителя, в Пушкинском музее или портрет Иды Рубинштейн русского художника Перова или Серова, я смотрел на Валентину Ивановну как на женщину с большой буквы – на Женщину, которую любил, люблю и буду любить и не собираюсь от своей любви отрекаться!
– Люблю…
– Я вижу…
(Точно – увидела!)
– Только… Я не Козлов…
– Да я знаю, что не Козлов. Я вообще все про тебя знаю.
– Откуда?
– Оттуда.
Из "Дела"? Но – что? Что она может про меня знать?
– Что? Что вы про меня конкретно знаете?
Улыбается.
– Скобки круглые, скобки квадратные и какие там еще?
Ах это! Неписигин показал ей ту дурацкую бумажку, которую я бросил в урну, а он подобрал, прочитал и спрятал в карман. А потом дал прочесть ей? Ну, конечно! Но это нечестно, ТОВАРИЩ Неписигин!
– Так какие там еще?
– Фигурные…
– Фигурные, – повторяет она и смеется. И ямочки, опять эти ямочки! А наверное, это правда смешно – фигурные скобки…
– Да вы пейте чай, пейте!
Спасибо, но он очень еще горячий.
– Спасибо, но очень еще горячий. У меня горло. Фарингит, знаете? Для него горячее даже хуже, чем холодное…
Она отходит от нашего маленького столика к письменному столу, снимает трубку местного телефона, набирает короткий номер.
– Алло, это Дудкина. Ну что, еще не приехал?
Кладет трубку. Смотрит на меня. Но меня не видит. Расстроена? Кто-то еще не приехал, и это ее расстроило… Какие они все-таки ранимые, наши женщины! А меня другое расстроило. Дудкина. У Валентины Ивановны фамилия – Дудкина? Не могу поверить. "Этого не может быть, потому что не может быть никогда". Есть такая теория, что фамилия случайно человеку не дается. А я смотрю на Валентину Ивановну и вижу – случайно! Ну какая же Валентина Ивановна – Дудкина? Эта фамилия противоречит ее голосу, ее глазам, ее ямочкам на щеках. Ничего не понимаю! – Не понимаешь? А то, что она – женщина, понимаешь?! – Понимаю… – А ты понимаешь, что, выходя замуж, женщина берет фамилию своего мужа? Если твоя жена не захотела менять свою фамилию, это не значит, что все такие. Валентина Ивановна – не такая! – Да, Валентина Ивановна не такая. Фамилия мужа… Но как же мне сразу в голову не пришло… Постой, но это же значит, что ее муж – Дудкин? Значит, Неписигин – Дудкин? Тоже не похож. Человек, носящий фамилию Дудкин, никогда не стал бы прятать в туалете четвертинку. Нет, я не хочу сказать, что Дудкин – это хорошо, Дудкин – это плохо, но пить в туалете Дудкин не стал бы. И лысину свою он не станет прятать, а будет носить гордо. Но какими грустными стали у Валентины Ивановны глаза… А они у нее зеленые! Вот интересно, никогда не замечал. Как у козы… "Отчего у козы глаза грустные? Оттого что муж козел". – Женька. А грустные глаза Валентине Ивановне даже больше идут, чем веселые. Красивая женщина – красивая всегда, веселая она или грустная… А может, это я ее обидел – своим неосторожным взглядом (засмотрелся!), стыдно и нехорошо…
– Валентина Ивановна, я вас чем-то обидел?
– Обидел! – удивляется. Смеется. – Ты посмотри на себя, кого ты можешь обидеть? Разве что свою жену? С ума там небось сейчас сходит… Или уже сошла… Ты бы позвонил ей… Скажи, что сегодня тебя отпустим, вот только опознание проведем.
– Опознание? А кого я должен буду опознавать?
– Не ты, а тебя.
– Меня? Меня опознавать? Кто?
– Девочка.
– Какая девочка?
– Ну, какие бывают девочки… Хорошая, с косичками. Звони жене.
Улыбается. Уходит. Ушла.
Уже сегодня… Вот, значит и всё… Но надо звонить, надо срочно звонить, потому что Женька там действительно с ума сходит…
Да!!!
Женька, моя Женька, ее ни с кем не спутаешь, только она одна говорит в трубку "Да!!!" так, что иногда даже бывает трудно начать разговор, сразу чувствуешь себя виноватым. Но ведь действительно я виноват…
– Это я, Жень…
– Ну ты козе-ел!
Женька… Моя Женька… Как люблю я этот, ставший родным, голос… Если бы кто со стороны нас сейчас услышал, то, наверное, подумал бы, что Женька хочет обидеть меня, оскорбить, но это не так, а совсем даже наоборот! С этим "козлом" вот какая история приключилась: года три назад я решил отпустить бороду – чтобы солиднее выглядеть и меня, наконец, перестали называть пареньком, но борода росла медленно и жидко, и однажды вечером я посмотрел в зеркало и вслух прокомментировал эту нелицеприятную картину:
– Хо-ши-мин!
Женька в этот момент пришла откуда-то и проходила мимо. (Как сейчас помню – курила.) Остановившись напротив открытой двери ванной, она выпустила дым – пф-ф-ф – и выдала свой вариант:
– А по-моему, просто козел!
Меня это ужасно развеселило, и, отсмеявшись, я стал убеждать ее, что козел – вполне достойное и полезное животное. (Чуть не сказал "общественно-полезное".) Дальше Женька поинтересовалась, где Алиска, и я сказал, что отпустил ее на дискотеку.
– Тогда ты не просто козел, а козел отпущения, – сказала Женька.
Дальше мы немного поссорились (из-за Алиски), и бороду я в тот вечер сбрил. А прозвище осталось. Не то чтобы оно стало моим постоянным семейным прозвищем, но в какие-то моменты всплывает…
Пф-ф, – Женька курит и молчит. Пф-ф, – курит и молчит.
– Я вам звонил, Жень, но не мог дозвониться, занято было все время.
– Ты мне только одно скажи, что ты там задумал?
Я? Задумал? Что задумал?
– Что я задумал, Жень?
– Не прикидывайся дураком, Золоторотов, я по твоим глазам видела – ты что-то задумал.
– Видела? Меня? Когда?
– Вчера. По телевизору.
Вчера? Наверное, позавчера?
– Наверное, позавчера?
– Ты никогда в жизни так не смотрел! Даже когда делал мне предложение – так не смотрел!
Интересно…
– Как? Как я смотрел, Жень?
– Как Павлик Матросов! Я сразу поняла – он что-то задумал…
Ну, во-первых, Женечка, Павлик – Морозов, а Матросов у нас – Александр. "Закрыл амбразуру грудью своего отца". Гера. А Гера видел? Это же самое главное – видел Гера или нет?
– Слушай, Жень, а Гера видел?
– Все видели.
– Скажи, он вам звонил? Гера вам звонил?
– Звонил.
– И что?
– Ничего. Насчет своей машины очень волновался.
– С машиной все в порядке, Жень! Она во дворе отделения милиции стоит. Ее там никто не тронет. А мама? Мама звонила?
– Звонила.
– Что она сказала?
– Что может сказать сумасшедшая маразматическая старуха? – Пф-ф-ф…
Курит. Волнуется. Я знаю свою Женьку. Я хорошо знаю свою Женьку. Она курит так – пф-ф-ф, когда волнуется, а когда волнуется, может наговорить невесть что, но это совершенно не значит, что она так думает, скорее даже наоборот – она говорит то, что не думает. К тому же она устала, дожидаясь меня, измучилась в неведении. Как точно выразилась Валентина Ивановна, "с ума сошла". Сойдешь с ума, если твой близкий, твой родной человек исчез, и от него ни слуху, ни духу…
– Женька, я просил маму, чтобы она позвонила вам, потому что я не мог вам дозвониться… Чтобы она позвонила вам, чтобы вы позвонили Гере и сказали ему, чтобы он срочно уезжал. Скажи, Гера уехал?
– Куда?
– Куда-нибудь: в Харьков к тетушке или в Америку к дядюшке.
– У него есть в Америке дядя?
– Да нет, это я просто так выразился. Фильм "Мой американский дядюшка" помнишь? Я имел в виду родителей его новой жены, которые там живут.
– Ага, я знаю, на Брайтоне. К своим евреям?
А с евреями вот какая история приключилась. Еще до нашей свадьбы я рассказал Женьке про отца, показал его фотографию и к этому присовокупил зачем-то историю про то, как мама излечила меня от моего детского антисемитизма. Никогда она об этом не вспоминала, а тут вдруг (пару лет назад) во время какой-то глупой ссоры неожиданно назвала меня евреем. Я удивился и спросил, откуда она это взяла, и Женька напомнила, мол, с чего бы твоя мать стала это говорить. А Геру она давно евреем называет. Вообще-то, я не считаю это ни малейшим оскорблением и никак на это не реагирую, но Гера-то точно не еврей, по-моему, русский еще может быть евреем, но немец – никогда! (Женька нас так теперь и называет – два еврея).
– Два еврея спасают друг друга. Пф-ф-ф…
– Что?
– Ты спасаешь его, а он спасает тебя.
– Меня?
– Он нашел тебе адвоката в Австралии.
– В Австралии? Австралийский адвокат?
– Не знаю, австралийский или какой. Знаменитый какой-то… Мошонкин.
Мошонкин? Какая странная фамилия. Так это что же, Гера в Австралию рванул?
– Гера в Австралии? Скажи, Жень, Гера сейчас в Австралии?
– Не знаю, где сейчас твой Гера. А ты, значит…
Смеется? Женька смеется? Разве я что-нибудь смешное сказал?
– Я все поняла, Золоторотов, я все про тебя поняла! Тебя ведь не за что сажать совершенно! Ты мухи в своей жизни не обидел. Ты за всю свою жизнь "зайцем" в трамвае ни разу не ездил!
Понимаешь, Жень… Что я могу на это возразить… Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что значит – обидеть муху? Отрывать ей лапки и крылышки? В таком случае, мух я действительно не обижал. Но убивал их во множестве – большой хлопушкой, которую сделали по заказу мамы старшеклассники на уроке труда; дело в том, что она терпеть не может мух и не засыпает, если в квартире летает хоть одна. Это что касается мух…
– Я все поняла, Золоторотов, ты решил прикрыть его своей грудью! Как Павлик Матросов…
Ну, это уже слишком!
– Извини, Жень, но не Павлик Матросов, а Павлик Морозов. Но он не шел на амбразуру. На амбразуру шел Александр Матросов. А Павлик Морозов предал своего отца…
– Да знаю я! Все я про тебя знаю… Библии начитался? "За други своя"?
Библия – точно! А я все мучаюсь – откуда это? А это, точно, из Библии…
Но как же хорошо знает меня моя Женька! Даже слишком хорошо… Помнит, все помнит! Помнишь, как мы читали с тобой Библию? Ты читала, а я слушал. Для этого важного дела ты даже завела очки, которыми до того никогда не пользовалась. Очки были старомодные, круглые и, по-моему, без диоптрий. Ты важно водружала их на нос, устраивалась поудобнее на своих огромных тамбовских подушках и, поставив Библию на колени, начинала читать: громко, торжественно и… монотонно… "Ты просто монотонно читаешь", – сказал я Женьке однажды – после того, как она меня локтем в бок разбудила, на что она возразила: "Так читают Библию священники, и именно так ее и надо читать". Моя Женька знает, моя Женька все знает… Это происходило довольно давно, в эпоху ранней перестройки, когда Горбачев начал заигрывать с церковью. У Женьки есть подруга, работала в Доме кино, да она и сейчас там работает, Мира, я прозвал ее авангардом прогресса, потому что все новое, прогрессивное: будь то новая диета, ультрасовременная философия или модная тряпка, которые периодически появлялись и появляются в нашем доме, – все это идет от Миры. Так вот, якобы сам Патриарх подарил Дому кино партию Библий, и по старой дружбе Мира достала Женьке одну. За сто рублей. (По-моему, она ими просто спекулировала. Сто рублей в те времена были деньги не маленькие.)