Сижу тихо. (И что такое рыпаться – я тоже не понимаю!) Рука болит. Хотя, конечно, сам виноват, не надо было с этой дурацкой евроручкой, как с пистолетом, стоять. Но больно, вообще-то… Больно… Тебе больно, сволочь и гад, скотина и свинья, тебе больно… А Валентине Ивановне не больно? Как же больно Валентине Ивановне! Бедная, бедная моя Валентина Ивановна!
– Убили! Вы его убили! – закатывая глаза, кричит Валентина Ивановна, заваливается на спину, с глухим стуком падает на пол и бьется там, выгибаясь страшно и некрасиво.
– Никто, Валя, никто его не убивал! – Писигин.
– Он сам туда упал! – Харон.
– Растащило! – выкрикивает Валентина Ивановна непонятное страшное слово, от которого у меня по спине бегут мурашки. – РАС-ТА-ЩИ-ЛО! – И бледнеет, белеет на глазах – это сердце…
– Это сердце! Я врач! (Хотя и ветеринар.)
– Сидеть! – рявкает в мою сторону мужик, хватает трубку местного телефона, набирает короткий номер.
– Это Копенкин! "Скорую" к Писигину, срочно!
Копенкин… Так вот ты какой, Копенкин! (А, кажется, наконец, начинает срабатывать закон всемирного понимания, он же закон всемирного непонимания – то ничего-ничего, а то сразу: нате вам Писигин, нате вам Копенкин! Я же говорю, надо набраться терпения и ждать, ждать терпеливо и мудро, и все в конце концов прояснится!) "Обо мне все слышали". А ничего выдающегося. Лицо простое, глазки маленькие, глубоко спрятанные, с хитрецой. Над губой шрам. Дрался в детстве? Или заячья? Да нет, конечно, дрался. Наверное, я слишком пристально и чересчур удивленно на него смотрю, в его глазах появляется вдруг насмешливая ирония.
– Ну что, узнал, как надо отвечать, когда прачечную спрашивают?
– Не-ет.
Усмехается.
Он наклоняется ко мне и произносит на ухо слово. Матерное. Не люблю мат… Он подходит к Валентине Ивановне, подхватывает ее на руки, как маленького ребенка, как внезапно заболевшую девочку, и несет к двери, а за ним все остальные, и последний – Харон: тук-тук-тук… И снова тихо. Как будто ничего не было… Не люблю мат. Не люблю. Иногда, и даже довольно часто некоторые люди говорили мне, что я какой-то не такой, в смысле – не такой, как все, да те же конюхи на ипподроме мне это говорили, и меня это очень веселило. Они не могли понять – в чем дело, а дело заключалось в том, что я не ругался матом. Никогда. И не ругаюсь. И не буду. "Мат – это словесная грязь". Мама. Я за свободу слова, но если можно – без мата. И я уверен, что можно. И нужно. Нужно – ввести не цензуру, нет, но – запрет на публичное употребление и использование в печати непечатных слов. А за использование – штраф. (И довольно значительный.) А деньги, вырученные от этих штрафов, пустить на развитие русской словесности, направить в Пушкинский дом в Ленинград, да тем же толстым журналам отдать – стыдно ведь, что богатый заморский дядя их кормит. Непечатное не должно печататься именно потому, что оно – НЕпечатное. И свобода слова здесь совершенно ни при чем! Из-за этого мата, кстати, я потерял своего любимого кинорежиссера Сергея Соловьева. Его "Сто дней после детства" – это нечто… А "Спасатель" я смотрел целых три раза… Казалось бы, Сергей Соловьев как художник выстрадал свободу слова. Но как он эту свободу использовал? "Дом под звездным небом" – мат! Я вышел из кинотеатра убитый. Все последующие фильмы этого режиссера я уже не смотрел. И смотреть не буду. А если посмотреть с другой стороны? Сергей Соловьев меня как зрителя тоже потерял. Кому от этого лучше? Мне? Сергею Соловьеву? Государству, которое с меня за билет денег не получило? Никому! То есть всем. Всем хуже. Кстати, а кто является режиссером фильма "Курьер"? – Кто-кто, ну конечно же – Сергей Соловьев! Рука чувствуется. – Странно, что раньше мне это в голову не приходило. А рука действительно чувствуется. Хороший фильм. Хороший. А главное – без мата. На эту тему мы с Герой однажды поспорили – на тему мата, но только не в кино, а в литературе. Гера утверждал, что литература не имеет никакого отношения к реальной жизни, потому что в жизни сплошь и рядом матерятся, а в литературе – нет.
– Ну почему же нет, – сказал я, – почитай современных писателей, того же Вениамина Малофеева.
Я, конечно, блефовал, потому что сам не читал данного автора, а вдруг в его произведениях мата нет, хотя я не думаю, что нет, я почему-то уверен, что есть, потому что писатель, который говорит, что русская литература умерла, не может не употреблять данные слова и термины в своих произведениях.
Гера отмахнулся:
– Это всё не то…
Я возликовал:
– Ага, значит, это плохая литература! А может, она потому и плохая, что не имеет внутренних запретов? Можно всё, а написано плохо! А может, потому и плохо, что можно всё? А есть литература огромная и прекрасная, где нет и духа всей этой гадости! Перечитай "Войну и мир", все его четыре тома, и попробуй найти там хоть одно подобное слово. И снова я блефовал. Сцена охоты, сцена охоты…
Хорошо, что Гера Толстого не любит и "Войну и мир", кажется, до конца не дочитал. Но, что мог позволить себе Лев Николаевич, не позволено больше никому. А однажды Алиска… Я услышал от нее подобное слово… Она произнесла его тихо, но я услышал… А дальше не знаю, что со мной случилось.
– Прости меня, Алисуш! – сказал я.
– За что, папа?
– За то, что я не смог оградить тебя от этой грязи.
Алиска все поняла и залилась краской стыда. Больше от нее я таких слов не слышал. Женька матерится. Но у нее действительно нервы ни к чёрту! (А Даша – никогда, никогда!)
Третий (продолжение)
Человека убили,
Человека убили…
Как-то там дальше… Убили? Или сам упал? Нет, не понимаю и не пойму – как? Как это? Был человек, и нет человека…
Человека убили,
Человека убили…
Как же все-таки дальше? Был бы здесь Слепецкий, он бы наверняка подсказал… А все-таки умнейший человек этот Слепецкий… Дмитрий Ильич. А покажите мне человека, который бы вот так, с ходу, сказал, как зовут Хлестакова! А как он афористичен! "Если бы смерть была благом, боги не были бы бессмертны". Потрясающе. Неужели сам сформулировал? А если и не сам, это нисколько его не умаляет. Ведь все это надо в голове держать и уметь вовремя оттуда достать! В моей памяти, например, так называемая мудрость веков совершенно не задерживается, а если оседает что, то всплывает почему-то не в нужное время и не в нужном месте. Ведь даже то стихотворение, оно же потрясло меня, так потрясло, что читал я его потом много раз, а помню лишь:
Человека убили,
Человека убили!
Но самое интересное, что по всем основам бытия, как-то: жизнь, смерть и прочее, я точно так же думаю, только Слепецкий опирается при этом на себя, а я на маму. Быть может, мама упрощает, и даже огрубляет, но и здесь я с ней согласен. "Человек придумал бога из страха перед силами природы, а из страха смерти он придумал загробную жизнь". Кстати, мама совершенно не боится смерти – когда в прошлом году умерла ее лучшая подруга, она даже на похороны не пошла. "Зачем? Чтобы смотреть на мертвый труп? Но это уже не моя Зина". (Подругу звали Зинаида Ивановна, она работала всю жизнь судьей.)
"Пусть оттуда кто-нибудь вернется, безразлично – из ада или из рая – и расскажет, как там всё. Причем в деталях. Тогда я поверю. Сперва в загробную жизнь, а потом и в бога!" – Слепецкий под утро так разошелся, что даже страшно стало. Страшно, но и радостно, потому что я точно так же думаю, этот умнейший человек говорит так, как я хотел бы говорить, но не могу (чукча не писатель, чукча – читатель, а тут – писатель, самый настоящий писатель, он читает мои перепутанные мысли, распутывает их и облекает в отточенные страстные фразы.) "Уж как древние египтяне в загробную жизнь верили, целых пять тысяч лет, сами в глинобитных хижинах ютились, а город мертвых – из гранита, пирамиды, набитые золотом, секрет мумифицирования наука до сих пор разгадать не может, и что? Пирамиды давно разграблены, по городу мертвых бродят толпы туристов, а бывшие фараоны лежат в музеях с инвентарными номерками, школьники смотрят на них и хихикают". "Знаете, что сказал Борхес в одном из последних интервью? "Там ничего нет"". О! "Там ничего нет!" Нет-то нет, милейший Дмитрий Ильич, я с вами совершенно согласен, но ведь от этого не легче… Вон Валентина Ивановна как убивалась… Но, с другой стороны, – если бы она знала точно, что тот человек, которого убили, теперь в раю, разве ее горе от этого уменьшилось бы? Ад, рай или ничто? С одной стороны, кажется, выбор, а с другой – никакого выбора и нет.
Человека убили,
Человека убили…
И кто он, тот человек? Муж? Муж Валентины Ивановны? Но муж – Писигин, это следует признать, он утверждал это при свидетелях, и никто его не опровергал. (Хотя вот оно сразу и сомнение: Писигин – муж, а на руках ее нес Копёнкин… Начало вроде проясняться и опять затуманивается.) А может быть, Дудкин? Дудкин, конечно же Дудкин! Дудкин – муж, бывший, ну и что, это как раз ничего не меняет, сглупил однажды, ушел (от такой женщины ушел!) и скоро понял, что сглупил, но из гордости, из глупого мужского самолюбия так и не вернулся; и она все эти годы любила его и только его, а за Писигина вышла из жалости (любит, страдает, каждый день – цветы), и гордость, конечно, тоже сыграла свою роль, да и не выходила она за него фактически, расписываться не стала, оставила себе фамилию любимого – такую не женскую, такую неблагозвучную, назло всем оставила – вот как оно все было! Если не на сто, то на девяносто девять процентов я уверен, что не Дудкина – Валентина Ивановна, в девичестве – не Дудкина, родись она Дудкиной, она бы и выросла другим человеком, оформилась бы в совершенно другую женщину: это так же очевидно, как то, что она – Валентина Ивановна, я это с первого на нее взгляда понял, и точно так же – не Дудкина она! А вот взяла и стала, а главное – осталась Дудкиной, и это для меня еще одно подтверждение того, что женщины – существа высшего порядка, и нам, мужчинам, никогда их не понять! А на это, между прочим, далеко не каждая женщина пойдет, моя Женька, например, категорически сразу отказалась – как была, так и осталась Мещанской, хотя я не понимаю, чем Мещанская лучше Золоторотовой? "Мещанская – фамилия дворянская!" Что-то не слышал я про такой дворянский род. И Алиска тоже Мещанская, Женька ее на свою фамилию записала, как только из роддома выписалась. Признаться, это для меня было довольно болезненно, потому что, как рассказывала мама, когда она была беременна мной, отец (это было незадолго до его гибели) сказал: "Я хочу, чтобы родился мальчик и чтобы он продолжил славный род Золоторотовых". Родился мальчик – я, а дальше… Конечно, Алиска – девочка, выйдет замуж и возьмет фамилию мужа, это нормально, поэтому я кроме дочери хотел еще и сына. А может, и не одного… Я очень просил Женьку родить второго ребенка (а я почему-то уверен, что это был бы именно мальчик), но она категорически, категорически… "Ты не рожал". Это – довод, с этим не поспоришь, я и не спорю, потому что понимаю, но и она должна меня понять, как я понимаю моего отца – почему его так волновало будущее нашего славного рода. Понял, правда, я это не сразу, а только когда увлекся своей родословной – после просмотра замечательного фильма тогда еще любимого мною Сергея Соловьева "Наследница по прямой". Девичья фамилия мамы – Твёрдохлебова, причем именно так, с буквой "ё", мама всегда на этом настаивает. Свое "Ё" она несет по жизни гордо. Есть такая присказка, она словно для мамы создана: ё-мое. Ё-твое, мама… Она не стала ее менять и, когда встретила моего будущего отца, так и осталась Твёрдохлебовой, и в этом я тоже нахожу сходство характеров мамы и Женьки.
Мне всегда нравилась мамина фамилия, правда, без "ё", в детстве я хотел быть Твердохлебовым и признался однажды в этом маме. "Но Золоторотов – это фамилия твоего отца, – строго сказала она и, улыбнувшись, прибавила: – И потом, назови мне еще фамилию, в которой пять гласных и все о". Я подумал и не смог и менять фамилию больше не собирался. Меня всегда интересовали мои корни, но мама не любила вспоминать свое детство, повторяя одну и ту же фразу: "Прошлого нет, это не я сказала, это сказал Чехов". И хотя я так и не узнал, где и когда он это сказал, не верить маме я не мог. Так что по маминой линии мое прошлое представляет из себя одно сплошное белое пятно, но зато родословную отца в общем виде удалось восстановить. Должен, правда, признать, что исторические источники, которыми я пользовался, – весьма зыбкие, кое-что приходилось домысливать, все это еще не окончательно, но на сегодняшний день генеалогическое древо рода Золоторотовых выглядит следующим образом… (Точнее даже, не целиком древо, а отдельные его наиболее крупные, значительные ветви.) Моего далекого полумифического предка звали Кукша Золотые Рога. Скорее всего, он был татарин или служил у хана в Орде – как известно, золотые рога были там знаком отличия. В шестнадцатом веке в Москве, в Горшечной слободе, появляется и оседает некто Тимофей Золоторогов. Видимо, дела у новоявленного горшечника шли неплохо: росло его богатство, и множился род. Следующее упоминание нашей фамилии относится уже к восемнадцатому веку: бывшие горшечники стали дворянами, потеряв в фамилии одну букву, но взамен получив другую, – теперь мы Золотородовы. В девятнадцатом веке мои предки увлеклись народничеством, революцией, а в начале двадцатого столетия толстовством (я их понимаю, живи я тогда, и я был бы толстовцем. Понимаю и завидую – жить в одно время с великим писателем и даже, быть может, видеть его! Если угодно, я и сейчас толстовец). К этому времени мы, правда, разорились и революцию встретили в бедности. Встретили на ура, но, конечно, скоро разочаровались… С дворянством пришлось расстаться, да и фамилия претерпела изменение, небезопасно было при советской власти именоваться Золотородовыми, и "д" сменилось на "т". Вообще, онтология фамилий – очень интересная наука! У нас в армии был старшина украинец (терпеть не могу, когда украинцев называют хохлами, и одновременно приветствую тот факт, что Украина стала независимым государством), так вот, у него была смешная и непонятная фамилия – Растащило…
– Алло. – А я уже снимаю трубку и говорю "алло" так, будто это не Писигина, а мой кабинет, как же быстро человек ко всему привыкает! – Алло.
– Могу я поговорить с Евгением Золоторотовым?
Гера!!! Как он меня нашел? А голос какой важный… Надо его разыграть!
– Могу я поинтересоваться, кто его спрашивает?
– Моя фамилия Штильмарк.
– Да это я, старик, извини, решил тебя немного разыграть!
– Жека, ты? Это ты, Жека?
– Да я, я…
– Жека…
Гера, это Гера! Это мой друг Гера… Только он один так меня называет. Я всегда, с самого детства хотел, чтобы меня так называли, но только ты один сразу, как только мы познакомились, спросил: "Ты не против, если я буду называть тебя Жекой?" Я пожал плечами, сказал, что мне, вообще-то, все равно, хотя всегда хотел, чтобы меня так называли, и спросил, как его называть, и ты сказал: "Гера".
Жека: Как же здорово, что ты меня нашел! Только я не понимаю – как? А, дошло! Твой робот Арс записал этот номер?
Гера: Какой робот Арс?
Жека: Ну этот у тебя… Автоответчик. У него голос, как у робота. Я звонил тебе, а он этот номер называет – я чуть со стула не упал!
Гера: Нет, я не из дома. Звоню по мобильному.
Я так и думал… Но как же ты узнал этот номер?
Жека: Но как же ты узнал этот номер?
Гера: Это не важно. Слушай, ты можешь сейчас разговаривать?
Жека: А я что делаю? Да, самое главное! "Эсер" в порядке, так что не волнуйся. Он припаркован во дворе отделения милиции, и документы там же…
Гера: Откуда ты взял, что я волнуюсь насчет "эсера"?
Жека: Женька моя сказала.
Гера: Понятно. Слушай, старик…
Жека (одновременно): Слушай, старик, ха-ха-ха, скажи, ты оттуда по мобильному звонишь? Там же, я слышал, пять долларов минута?
Гера: Вот только не экономь мои деньги.
Жека: И не собираюсь!
Гера: Так ты можешь спокойно говорить? Никто над тобой сейчас не стоит?
Жека: Никто надо мной не стоит, успокойся. Но ты сначала скажи – откуда ты звонишь? (Понизив голос.) Можешь не называть место, просто скажи: ты у дяди? Или у тети?
Гера: У кого?
Жека (шепотом): Только одно слово. У дяди?
Гера (нетерпеливо): Ну хорошо, у дяди…
Все ясно, Гера в Америке! И это значит, что теперь я могу, наконец, назвать им себя и выйти на свободу С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ! Но все-таки невозможно привыкнуть к современным техническим чудесам: закинул Гера ногу на ногу где-то там в Америке, достал из кармана мобильный и: "Жека, привет!" Это, кажется, называется "роуминг". Да, кстати, а что такое – "адвертайзинг"?
Жека: Старик, скажи, пожалуйста, как переводится слово "адвертайзинг"?
Гера: Что?!
Жека: Как переводится слово "адвертайзинг"? Если сам не знаешь, спроси там у кого-нибудь…
Гера: Зачем тебе?
Жека: Интересно просто.
Гера: Реклама…
Жека: Реклама? И всё? Реклама, и всё? Никогда бы не подумал…
Гера: Ну, не совсем реклама… Объявление в газете… А если точно – объявляющий в газете. Ты удовлетворен?
Жека: Вполне.
Гера: Всё спросил, что хотел?
Жека: Ха-ха! Еще не всё. Столица Таиланда!?
Гера: Бангкок. Ты что, кроссворды там разгадываешь? Других вопросов тебе не задают?
Жека: Точно – кроссворды! И головоломки!
Гера: И никаких вопросов по делу?
Жека: По "Делу"? Никаких… Нет, один задают все время. Один и тот же. "Что вы делали пятого апреля сего года?"
Гера: Вы?
Жека: Ну да, мы…
Гера: Что мы делали пятого апреля? Мы? Ты и я? Но, при чем здесь я?
Да как тебе сказать, старик… Долго объяснять… Но поверь – ты здесь при чем, и очень даже при чем…
Жека: Нет, конечно, ни при чем, но все-таки: где ты был пятого апреля? Просто интересно…
Гера: Пятое апреля я провел в самолете. Летел в Таиланд. Весь день. Одиннадцать часов.
Жека: Пятого апреля сего года?
Гера: Да, в этом году.