– В самом деле – откуда? – с тем же недоумением присоединилась к подруге Наталья Васильевна.
– А вот это вопрос! Это о-о-очень большой вопрос… – многозначительно проговорил Марат Марксэнович, вновь начав прохаживаться и придумывая, что бы еще такое выдать.
Это был экспромт, но нельзя, однако, сказать, что стопроцентный. Марат Марксэнович не готовился специально к очной встрече с "крестными отцами православной мафии", но никогда такую встречу не исключал, почти постоянно находясь в безмолвном и незримом диалоге со своими главными врагами. Какие-то заготовки возникали в голове, оттачивались, доводились до совершенства, но, так и не примененные, исчезали, чтобы освободить место новым. Эта была из новых. "Ну что, что бы вам еще такое выдать?" – благодушествуя, размышлял Марат Марксэнович, и в этот момент, открыв дверь ногой, в кабинет вошла секретарша Юля с подносом в руках и стоящим на нем чайным прибором, а также всем тем, что украшает русское чаепитие и делает его особенно желанным: сахарницей с рафинадом, вазочкой с вареньем и корзиночкой с сушками.
Самым первым на эти малые радости жизни прореагировал о. Мардарий – он заволновался, заерзал на своих двух стульях и даже стал приподниматься, но, видимо, присутствие большого брата заставило вспомнить, кто он, где он, – и толстяк сел, смущенно бормоча:
– Господи, искусил мя еси и познал мя еси…
– Прошу – чай! – как-то слишком торжественно объявила Юля и, изобразив на лице напряженную улыбку, обратилась к монахам с вопросом, причем произнесен он был так, будто она долго учила его по бумажке: – Наверное, намерзлись в дороге?
– Как сосульки-нат! – охотно откликнулся о. Мардарий, вновь приподнимаясь и алчно глядя на поднос; о. Мартирий же не сказал ничего, он как будто вопрос не услышал, думая о своем.
– Дядя Марат, вы уже спросили? – напомнила секретарша Челубееву.
Марат Марксэнович запрещал ей называть себя дядей на службе в присутствии подчиненных, но племянница постоянно забывала о запрете.
– О чем? – спросил он, с трудом скрывая досаду и раздражение.
– О чем я вас просила… – многозначительно проговорила Юля.
Челубеев уставился в ее возвышенно-невозмутимое лицо с вопросом: "О чем ты меня просила?"
Секретарша улыбнулась и махнула ручкой.
– Ну ладно! Пейте чай, дядя Марат, а то вы не начнете и никто не начнет. Вы же здесь хозяин.
Последнее слово прозвучало, как издевательство. Но гости не начинали чаепитие не потому, что его не начинал хозяин кабинета, а совсем по другой причине. "Молиться будете? – мысленно спросил их Челубеев. – Ну молитесь, черт с вами!" У себя дома он проходил это уже много раз, ведь Светка, как крестилась, без молитвы за стол не садилась. А он садился! И начинал есть, издавая разные аппетитные звуки: громко втягивал носом аромат горячего супа, тянул восторженно "м-м-м-м", после каждой проглоченной ложки причмокивал и даже иногда чавкал. Правда, в последнее время ситуация немного устаканилась: то ли надоела Светке вся эта тягомотина, то ли просто стала забывать – сядет безо всякой молитвы и трескает! А Челубеев рад – молчит, не напоминает.
"Эти не забудут", – сердито подумал он, наблюдая за гостями.
О. Мартирий пошарил взглядом по окнам, зацепился за торчащий вдалеке храмовый крест, поднялся крестясь, и вслед за ним заторопились подниматься и креститься остальные православные. Заскучав, Челубеев собрался уже громко зевнуть, но тут о. Мартирий громко сказал: "Аминь", и все сели.
С началом чаепития разговоры прекратились. Под непрерывно-напряженное сопение о. Мардария слышались лишь позвякивание ложечек о чашечки, постукивание чашечек о блюдце да хруст сокрушаемых сушек. В русском чаепитии всегда необходимо время, чтобы собравшиеся за столом выбрали для разговора тему, которая не только не могла никого поссорить, но и вызвать даже малейшее напряжение. Это должна быть тема успокаивающая и услаждающая, являющаяся по сути добавкой к чаю и сладостям, однако выбрать такую тему бывает непросто даже в кругу друзей-единомышленников, что же говорить о врагах-антагонистах, каковыми являлись с одной стороны Марат Марксэнович, с другой – его незваные гости, не считая идейно не определившейся племянницы-секретарши.
Молчание затягивалось, не суля, впрочем, трагической развязки. Горечь, вызываемая непримиримой позицией другой стороны, засахаривалась тающим рафинадом, обволакивалась вареньем из райских яблочек, облагораживалась ванильным ароматом сушек, и спорить, а тем более ссориться не хотелось.
Во всяком случае, пока….
На какое-то время все даже забыли о лишаях Светланы Васильевны. И когда, взяв кубик рафинада, чтобы опустить его в свою чашку, Челубеев привычно прокомментировал: "Сладкий яд или белая смерть", никто даже спорить не стал, а о. Мардарий, в потной ладони которого таяли несколько кубиков этой белой смерти, согласно кивнул и кротко согласился: "Угу-нат", после чего вновь сделалось тихо и благостно.
По своей многолетней привычке Марат Марксэнович дул чай из блюдечка, щурясь и скрытно разглядывая о. Мартирия, отдавал ему должное. Сколько мужиков за годы службы Челубеев перевидал, сколько прошло их перед ним – строем и по отдельности, но такого, как этот, пожалуй, не встречал.
Точно не встречал!
Сила этого человека ощущалась при первом на него взгляде, и при близком общении это ощущение не пропадало, а только усиливалось.
Сила подлинная, нутряная, несгибаемая! И такие природные данные переводились попусту на всякую чепуху вроде этой молитвы, как будто без нее нельзя было чаю попить, на все эти иконы и поклоны.
Полно глупостями-то заниматься, мужик!
Сорви с себя бабий наряд, сбрей бороду, подстригись, надень китель и галифе, стань мужчиной, с которым и на футбол можно сходить, водочки выпить и в баньке попариться, поговорить на разные темы, в том числе не для женских ушей. Но это, впрочем, не главное… Главное – каких вместе можно было бы наделать дел, и не где-то там, и не вообще, а здесь, в "Ветерке" – серьезных конкретных дел! Тут ведь, если по-хорошему – начать и кончить. Понятно, высокого звания новичку никто не даст, но должность Челубеев гарантирует! Вплоть до своего зама или хотя бы Кума, по большому счету ни Шалаумов, ни Нехорошев давно уже не тянут.
И мы бы с тобой…
Челубеев так об этом задумался и даже размечтался, что подавился и закашлялся, однако враги-антагонисты сочувствия не выразили, никто по спинке не похлопал, все сделали вид, что не заметили.
Интересно, что случилось бы с Маратом Марксэновичем, узнай он, что в то же самое время думал о нем о. Мартирий.
А думал он примерно то же самое, только в противоположном направлении.
Прикрывая взгляд мохнатыми бровями, о. Мартирий смотрел на Челубеева и рассуждал про себя: "Содрать бы с тебя все эти околыши и погоны, вместе с мундиром содрать, только сапоги оставить, обрядить в простой подрясник, подпоясать пояском и… в монастырь! – с молитвой, постом, послушанием. Эх, какой инок получился бы уже через год!" Сказано в Писании: "Царство Небесное силою берется" – но где она в наше время, сила, пойди найди. Такие, как Челубеев, до зарезу нужны православию, именно в монастырской жизни нужны, где сегодня не сила в кучку сбивается, сила вообще кучковаться не любит, а физическая немощь, духовная шаткость да в придачу тот или иной порок…
Глядя на Челубеева, о. Мартирий легко представлял его монахом – статным, широкоплечим, сильным, с русыми волосами до плеч и с такой же бородой в пояс – загляденье, а не монах! Была для о. Мартирия еще одна немаловажная составляющая желательности подобного жизненного выбора – несомненные организаторские способности этого сидящего под портретом антихриста сильного человека. Были в их монастыре молитвенники, случались постники, наблюдались исповедники, но организаторов не было и в помине. Нужен был Челубеев русскому монашеству, ах, как он был ему нужен!
Юлечка чай не пила – ухаживала за гостями, оставаясь при этом сосредоточенной и напряженной. Она и предложила тему для разговора, не такую уж в русском чаепитии редкую, едва ли не обычную.
– Можно задать вам вопрос? – обратилась она к о. Мартирию, волнуясь и одновременно справляясь с волнением. – Сегодня очень многие говорят о конце света, и мнения высказываются самые разные: одни говорят – будет, другие – не будет, вот я и хотела бы от вас услышать точный ответ: "Будет или нет?"
"Так вот про какой конец света ты говорила", – вспомнил Челубеев, глядя на племянницу, и вновь развеселился:
– Вот так-так, Юлька! Конец света… Да тебе-то что до него?!
Хмуря бровки и морща лобик, Юля вскинула на дядю строгий взгляд и объяснила:
– Между прочим, дядя Марат, у меня на руках маленький ребенок.
– Ванюшка, – понимающе кивнул Челубеев и улыбнулся.
– "Горе же непраздным и доящим в тыя дни", – кивая, сообщил о. Мардарий и горестно вздохнул.
– Что вы сказали? – заинтересовалась Юля. – Переведите, пожалуйста.
– Горе беременным-нат и питающим сосцами-нат, – перевел толстяк и покраснел.
Двадцатилетняя женщина восприняла евангельский текст буквально и объяснила:
– Нет, я уже давно не кормлю грудью. Да и не кормила почти. Сначала был мастит, а потом молоко пропало. Так что Ваня у меня искусственник. Но все говорят, что это даже лучше. Искусственники в жизни более самостоятельные.
– Серьезный парень, – подтвердил Челубеев слова племянницы.
– Вы так и не ответили, – требовательно обратилась секретарша к о. Мартирию. – Будет? Или нет?
Но, вместо того чтобы отвечать, о. Мартирий глянул вдруг прямо и строго и сам спросил:
– Крещена в православии?
– Нет, – дрогнувшим голосом ответила Юля – ее напугал даже не вопрос, а то, как он был задан.
– А ребенок?
Тут к Юле уверенность вернулась, и она ответила с чувством собственного достоинства и даже превосходства.
– Нет, конечно. Разве я могу за него это решать? Вырастет – решит сам.
Челубеев одобрил про себя племянницу: "Молодец, девка! Так держать!" – и с интересом посмотрел на монаха, как тот прореагирует.
О. Мартирий прореагировал, как всегда, неожиданно. После ответа молодой женщины он вдруг потерял к ней интерес, словно не видя ее больше и не слыша.
– Нет, скажите! – потребовала Юля и даже ножкой, обутой в высокий сапожок, топнула – женское упрямство и женское кокетство всегда ходят рядом.
– Будет, – буркнул о. Мартирий, не глядя на собеседницу.
– Та-ак… – протянула Юля, неожиданно удовлетворенная таким ответом, даже как будто обрадованная. И, склонив голову и заглядывая в глаза монаха, которые тот даже закрыл, всем своим видом показывая, что не желает больше об этом говорить, спросила:
– Когда?
– "О дни же том и часе никто же весть", – пришел на помощь монах-толстяк монаху-великану, вновь цитируя по памяти Писание. Юля поняла без перевода, но ответ ее не удовлетворил, она хотела знать точно.
– И все-таки!
Юлина настойчивость, переходящая в настырность, раздражала не только монахов. Молодые матери, особенно матери-одиночки, по молодости своей уверенные в том, что всё в этой жизни уже знают, именно такой, переходящей в настырность настойчивостью от остальных женщин отличаются. Людмила Васильевна и Наталья Васильевна морщились и фыркали, им давно хотелось осадить нахальную девчонку, но и им интересно было узнать точную дату конца света.
Конец света даже перебил лишаи Светланы Васильевны – о них забыли напрочь.
Однако монахи молчали. Тогда решил вмешаться Марат Марксэнович.
– Я только не пойму, как он будет выглядеть, этот ваш конец света? Выключат, что ли, его? – заинтересованно спросил он, как будто речь шла о каком-то техническом вопросе.
– Выключат, – буркнул о. Мартирий недовольно.
– Кто? – прямо спросил Челубеев.
О. Мартирий поднял на него недоумевающие глаза.
– Известно кто.
– Тот, кого нет? – предложил уточнить Челубеев, хитровато улыбаясь.
– Никак! – недовольно мотнул головой о. Мартирий.
– Для вас никак, а для меня – как. Вы мне и ответьте, как может тот, кого нет, что-нибудь выключить?
Марат Марксэнович готовился насладиться паузой, которая должна была возникнуть после такого неоспоримого, на его взгляд, довода. И пауза действительно возникла, но наполнилась иным, прямо противоположным содержанием. Как только Челубеев это сказал, где-то под потолком раздался щелчок, мгновенно в кабинете погас свет и стал быстро затихать гудящий электрочайник. Сделалось почти темно и даже немного жутковато.
– Мама, – дрожащим голосом прошептала Юля.
– Вот так и выключат, – прерывая паузу, назидательно и насмешливо негромко проговорила Людмила Васильевна, и все челубеевские враги оживились, победно переглядываясь и перешептываясь.
Марат Марксэнович смотрел на них хмуро и раздраженно: "Вот так вы и верите. Пробки выбьет, а вы верите". Пробки и в самом деле частенько выбивало, когда включали электрочайник, надо электрика вызвать.
– А мы его обратно включим! – воскликнул Челубеев, старательно насыщая голос оптимизмом. Он подошел к двери, над которой располагались пробки, встал на стул и закончил предельно оптимистично. – Скажем: "Да будет свет!"
Свет мгновенно зажегся, но это не только никого не удивило, а осталось практически незамеченным. "Вот люди, – подумал Челубеев, – погас свет – радуются, зажегся – сидят с кислыми рожами". Он спрыгнул со стула, развел руки в стороны и объявил сочувственно и язвительно:
– Конец света отменяется!
Шутка, однако, успеха не имела, а реакция племянницы даже обидела.
– Не надоело вам, дядя Марат? – раздраженно проговорила Юля и с неожиданной заботой в голосе обратилась к о. Мардарию:
– Вам чаю подлить? Давайте вашу чашку.
– Угу-нат! – обрадовался толстяк, но чашку подать затруднился, так как руки его оказались заняты: в одной было три сушки – одна в ладони, а две надеты на пальцы, в другой, как уже упоминалось, таяли кусочки рафинада, и, к слову, за щекой толстяка при этом сладко томилось райское яблочко. Как бы в благодарность за заботу, глядя печально на льющийся в чашку кипяток, о. Мардарий заговорил печально и почти обреченно:
– По всем приметам-нат последние времена наступают-нат. Братия из Печор приезжала-нат, Санаксарские были-нат, из иных святых мест отцы наведываются-нат. Все одно говорят-нат: последние времена-нат…
Видя, как все внимательно слушают непотребного толстяка, Челубеев хотел быстренько что-нибудь сморозить, свалять еще одного дурака, подложить первую попавшуюся под руки свинью, но то, что сказал дальше о. Мардарий, заставило его о своих нечестивых намерениях на время забыть.
– Время-нат короче становится-нат, – скорбно сообщил толстяк, и все замерли, осмысливая услышанное.
– Чего-чего? Ну-ка, повтори… – придя в себя, потребовал Челубеев.
– Время-нат короче становится-нат, – охотно повторил толстяк и, как в последний раз, протяжно приложился к чашке с чаем.
Челубеев засмеялся.
– Известное дело – до сорока в гору, после сорока под гору. Так и летит! – с веселым отчаянием катящегося под гору выкрикнул он.
– Так мне-нат только двадцать восемь-нат, а я давно это чувствую-нат! – не согласился о. Мардарий, обжегшись и дуя на горячий чай.
– Я здесь моложе вас всех, но даже я чувствую! – трагически воскликнула вдруг Юля.
Услышав это заявление, Людмила Васильевна и Наталья Васильевна многозначительно переглянулись, усмехнулись разом и стали смотреть куда-то вдаль – одна в одну сторону, другая в другую, но, кажется, делая одно и то же – вспоминая прожитые годы.
Стукнув чашкой о стол и расплескав чай, волнуясь, толстяк продолжил свои рассуждения:
– Мы на прошлой неделе-нат в детском приюте-нат молебен служили-нат… Так девочка одна-нат, четыре годика всего-нат, знаете, как сказала-нат?
Никто этого, конечно, не знал, но все знали, что устами младенца глаголет истина, и приготовились внимать. Толстяк поднялся, прижал руки к бокам, изображая ту самую девочку, как мог, вытянул свою круглую физиономию, скривил рот и довольно-таки противно пропищал:
– Влемя кон-ця-еця!
После чего сел и нервно потянулся за своей чашкой. Сказанное произвело впечатление на всех.
– О. Мартирий-нат тоже слышал-нат, правда о. Мартирий? – обратился о. Мардарий к великану, и тот кивнул, не меняя задумчивого выражения лица.
Марат Марксенович заволновался – все это ему очень не нравилось.
– Погоди, погоди… В сутках двадцать четыре часа, так? – обратился он к толстяку.
– Так-нат, – с готовностью согласился о. Мардарий.
– Как были двадцать четыре часа, так и остались, так?
– Так-нат.
– Ну? – Спросил Челубеев и замолчал, а глаза его при этом продолжали: "О чем тут можно еще говорить?"
– Ну так – то время-нат, а то времена-нат… Последние-нат… Последние времена-нат… – о. Мардарий вздохнул и мотнул головой, удивляясь непонятливости собеседника.
Но Челубеев не собирался делать вид, что понимает.
– Требую объяснений! – возвысил голос он.
– Объясняю-нат, – снова вздохнул толстяк. – Последние времена-нат, как последние деньги-нат. Знакомо вам это чувство-нат?
Челубеев улыбнулся, и все, исключая о. Мартирия, заулыбались.
– Ясное дело. Кому же оно незнакомо?
– Ну вот-нат, как деньги кончаются-нат, так и время наше кончается-нат.
– Ну так… – хмыкнул Челубеев. – Можно же занять…
– А не у кого занять-нат. У всех кончаются-нат. Это чувство вам знакомо-нат?
И это чувство было знакомо Челубееву. Когда в начале девяностых денежное довольствие по полгода не платили – никто уже и не просил никого одолжить взаймы, все жили впроголодь, жрали одну картошку, не зная, чем все кончится. И секретарша Юля вспомнила, как сидела в прошлом году в общежитии с маленьким Ванечкой на руках и не было денег даже на коробку детского питания, потому что оскорбленный изменой муж не только выгнал ее из дома, но и не дал ни копейки.
– Но как же дети? Они-то в чем виноваты? – взволнованно проговорила она.
По правде сказать, Юля заговорила о конце света не из-за детей вообще, и даже не из-за своего Ванечки, а из-за себя – молодая женщина решала, как жить дальше: если конца света не будет, надо ехать в К-ск и мириться, или подыскивать нового мужа, и жить правильной, без измен, семейной жизнью. Если же он неминуем – прожить остаток жизни в свое удовольствие. Сроки же волновали потому, что до тридцати ей не так уж много осталось, каких-то девять лет, после тридцати Юля себя не представляла, а после сорока все вообще теряло смысл: на тетю Свету и ее подруг она смотрела как на старух, которым ничего уже в жизни не нужно, непонятно даже, для чего они живут.
– Детки-нат безгрешны-нат… Детки по родительским грехам страдают-нат, – проговорил о. Мардарий.
И, вспомнив вдруг о своем Ванечке, Юля всхлипнула и торопливо вышла из кабинета.
Произошедшее никого не взволновало, но как-то вдруг отяготило – конец света показался той неотвратимостью, которая делает все бессмысленным, в такой ситуации бессмысленно было догонять и успокаивать Юлю – никто и не пошевелился.