Марат Марксэнович вида не подал, однако ему было едва ли не хуже, чем племяннице. На голову, плечи, на все челубеевское могучее естество навалилась вдруг откуда-то сверху такая тяжесть, наступила такая усталость, и такое ко всему возникло безразличие, что совершенно расхотелось спорить, убеждать, доказывать… Прислонившись плечом к оконному проему, Челубеев смотрел сквозь двойное стекло вдаль – туда, где на глазах убывало время. Марат Марксэнович на самом деле давно уже начал ощущать, что время теперь не то, не такое, каким было прежде, – короткое, мелкое, бесцветное, и с каждым годом, месяцем, да что там – с каждым днем становилось все более бесцветным, мелким, а главное – более коротким…
Окно выходило на внешнюю сторону зоны – где, вытягиваясь до самого горизонта, бугрилось холодное безрадостное пространство, через которое змеилось наискосок старое в ямах и трещинах шоссе.
Вдалеке в мутноватой взвеси кончающегося света возникла вдруг маленькая черная точка, какие возникают время от времени в глазах и тут же пропадают, но эта не пропадала, а продолжала быть, приближаясь, дрожа и увеличиваясь. Из черной она делалась серой, на глазах обретая форму, превращаясь в автомобиль. Челубеев смотрел на него, зная, что никакой он на самом деле не серый, а василькового цвета, за что они со Светкой и прозвали свою "Ниву" Васильком.
Машина шла ходко, подскакивая на ухабах, и скоро можно было увидеть сидящего за рулем человека. Никто другой, кто стоял бы сейчас на его месте, не смог бы сказать, что это за человек, и только он, Челубеев, знал, что там – самый родной, самый лучший на свете человек, – его жена Светка…
Но скорая встреча с супругой рождала в душе не радость, а тревогу и боль: вот доедет она, войдет сюда, и что – станет лучше?
Нет, станет хуже!
Челубеев громко вздохнул и, глядя на подскакивающую на ухабах "Ниву", потерянно подумал: "Светка, Светка, ты совсем не бережешь подвески…"
Глава одиннадцатая
Любовь матушки Фотиньи
– Пять мину-ут, пять мину-ут! – громко и радостно солировала Светлана Васильевна.
Людмила же Гурченко из магнитолы только подпевала. Полотно дороги охотно стелилось под колесами "Нивы". Рядом на сиденье, свернувшись клубочком, сладко спала Мартышка, вся в зеленых пятнышках, и при взгляде на нее казалось, что это не собачка, а маленький толстенький леопардик.
– Бьют часы на Спасской башне!
О. Мартирий призывал слушать только духовную музыку и, закрепляя свой призыв, подарил сестрам три аудиокассеты. Светлане Васильевне досталось пение монахов с острова Валаам, очень духовное, но и очень уж однообразное, усыпляющее настолько, что не решалась в дороге слушать. Да, по правде говоря, и не хотелось – сердце требовало музыки бодрой, радостной, веселой – не о жизни вечной, но об этой – короткой, живой, прекрасной.
– Пять мину-ут, пять мину-ут!
Настроение было отличное, просто отличное! Хотя поездка оказалась нелегкой. Во-первых – Мартышка. Думала ведь, что серьезно… Потрогала утром – нос сухой и глаза печальные-печальные! Ахнула, схватила, прижала к груди – в машину, в К-ск, в ветеринарную лечебницу № 1, да она и есть там на весь город одна. Но, правда, врачи хорошие, старая школа, при советской власти коров лечили, а когда всех коров в окрестных колхозах от бескормицы на мясо перерезали, переключились на собак и кошек. Хотела сестрам сказать, что на работу не выйдет, одной позвонила – занято, другой – то же самое, понятно… Челубееву записку написала (он совсем рано на службу ушел), где сама и где еда, а что еще мужику надо? Знать, где жена находится и на какой полке колбаса в холодильнике лежит.
Чуть голову от страха не потеряла, а оказалось, что Мартышка совершенно здорова, но надо кобелька, четыре годика – самый возраст, на этой почве и развился нейродермит, а никакой не лишай. Но – прекратить мыть человеческим шампунем и вообще пореже купать! Выяснилось все это быстро, но, пока записалась, пока в очереди сидела, пока гомеопатическую аптеку искала (гомеопатию прописали все-таки), стало темнеть – ноябрь месяц, фары чих-пых, то потухнут, то погаснут, Челубеев только о гостехнике заботится, на личный транспорт ему наплевать. Вот и пришлось в К-ске заночевать у золовки, не пойдешь же в гостиницу, там одни черные и бандиты, да и Жозефина обиделась бы, не говоря о Марате – любит сестру так, как она того не заслуживает. Но, переночевав у сестры мужа, Светлана Васильевна зареклась больше этого не делать.
"Ой, Свет, что с тобой, ты на десять лет помолодела!"
Ну так радуйся, что помолодела, с братом твоим живу, а не с чужим дядей. Ты вон на двадцать лет постарела, я и то не радуюсь. Стол пустой, чай без сахара, заварка позавчерашняя.
"Ой, Свет, у меня, как всегда, ничего нет".
Да у тебя магазин внизу, в тапочках можно спуститься, будешь сидеть причитать, а гость останется голодным. Светлана Васильевна хорошо знала об этой особенности своей ближайшей по мужу родственницы, но все равно удивлялась. Братец-то совсем не жадный, как говорится, последнюю рубаху отдаст. Сама хотела купить все к чаю: сыра, яиц, колбасы, они с Челубеевым никогда не ложатся на голодный желудок спать, но в магазине мымра старая: "С собаками не обслуживаем". А как Мартышку в машине оставить – двери не закрываются. Угонят – ладно, без машины Светлана Васильевна свою жизнь представляла, без Мартышки – нет. Хотела мымре в ответ сказать, что сейчас люди хуже собак, но сдержалась, промолчала, как и подобает себя вести православной христианке. Дверью, правда, сильно хлопнула… И пила потом пустой холодный чай – Жозефина его даже как следует не вскипятила. Газ, что ли экономит? И всё под охи и ахи.
– Как там моя Юлечка?! – даже за руку взяла, когда спрашивала. Как будто не знает – по два часа в день по телефону лалакают, люди по делу не могут дозвониться.
"Надоела твоя Юлечка хуже горькой редьки", – вот было бы здорово так ответить, но ведь нельзя – родня!
– Мне кажется, Свет, что у нее там появилось увлечение!
Как же, появится оно, если твой братец на весь "Ветерок" объявил: кто на племянницу "не под тем углом зрения" посмотрит, он лично тому яйца оторвет. В ее сторону и не глядят! Да и было бы на что, такая же, как мамаша, дура романтическая, книжек начиталась, принца на белом коне ждет. Но дочь хотя бы полгода в законном браке пожила, а ты-то ни дня ни с кем не была расписанная.
– Ты знаешь, моя Юлечка за курсовую получила пять!
Как же не знать, эту курсовую, можно сказать, вся зона писала, даже зэков подключали.
– И все же, Свет, почему ты так хорошо выглядишь, признайся!
Тут Светлана Васильевна и сказала, как надо такие вещи говорить: прямо, просто, с достоинством:
– Я крестилась.
Отшатнулась Жозефина, ладошку к губам прижала, смотрит на живого человека, как на покойника.
– Нет, это безумие, какое-то всеобщее безумие!
И зашагала по комнате, виски трет, бормочет, как полоумная:
– Бедный Марат… Мой бедный братик…
Ну о чем тут говорить, лучше спать лечь пораньше. А квартира однокомнатная – особенно не разбежишься. Золовка на кровать-диване в стенку носом уткнулась, Светлане Васильевне – раскладушка. Даже спокойной ночи не пожелала – интеллигенция, легла, как померла, а видно, что не спит. И в этой неприятной ситуации Светлана Васильевна как православная христианка опять себя повела: поставила на столик дорожный складень и по молитвослову все вечернее правило вычитала, а там чуть не на полчаса. И не про себя, не шепотком, а в голос и с выражением – слушай, золовушка, слушай, какие слова перед сном надо говорить!
А утром в шесть, пока Жозефина храпела, Мартышку под мышку и в "Василек". Думала домой до работы заехать, в порядок себя привести, подготовиться к приезду духовных отцов, да проклятый "Василек" кое-как завелся и еле-еле до ближайшего авторемонта дотелепал. Там до двенадцати проваландались, пока разобрались, правда, и фары заодно починили. Разнервничалась, а в дороге успокоилась, развеселилась даже.
Как дети, бывает, развеселятся…
Раньше не понимала, только теперь поняла, почему такое с ними случается.
Потому что дети – любят!
Маму, папу, дедушку, бабушку, Деда Мороза, наконец, ко-го-нибудь еще – безмерной детской любовью любят. Детские сердца не оскорблены обидами, не унижены обманами, не задавлены постылой повседневностью, в детстве каждый новый день – праздник, любить детям так же легко и естественно, как дышать полной грудью ясным летним утром.
Обещая мужу любить его по-новому, Светлана Васильевна была убеждена, что так оно и будет, потому что православный человек, конечно же, любит иначе, чем неправославный. Православная любовь другая – бурная, сильная, чистая. Так оно и вышло: как дружный весенний ледоход, буквально в одночасье родилось в душе Светланы Васильевны новое чувство, и, быстренько всю ее, женщину довольно-таки объемистую, заполнив, вешние воды любви хлынули через край неудержимым потоком, но то ли из-за рельефа местности, то ли по какой другой причине устремились не в сторону законного супруга, а в прямо противоположном направлении…
Все это случилось уже после крещения, а до него, накануне, состоялся памятный разговор с сестрами на так называемом девичнике. Слово это подруги произносили всегда с одной им понятной ироничной интонацией, но одновременно относились к мероприятию предельно серьезно. На одном из таких девичников Светлана Васильевна однажды мрачновато пошутила: "Мы такие же девицы, как мой Челубеев балерина". – "А мой Шалаумов космонавт", – подхватила Людмила Васильевна. – "А мой… а мой… а мой Нехорошев, – Наталья Васильевна никак не могла найти подходящее сравнение и, наконец, нашла, – хороший любовник!" Женщины громко рассмеялись, захлопали в ладоши, и настроение сразу поднялось. Девичники собирались не только по радостным поводам, поводы случались разные. На одном из таких тайных женских собраний сестры решали, делать Людмиле Васильевне аборт или не делать, так как плод был почти наверняка не от мужа, а от одного студента, с которым Людмила Васильевна легкомысленно пообщалась в К-ске, когда находилась там с годовым отчетом в памятном для всех кризисном девяносто восьмом. Светлана Васильевна сказала: "Делать". Наталья Васильевна – "Не делать", но решала, конечно же, Людмила Васильевна – решила и сделала. Хотя и непросто было. Первым делом следовало усыпить бдительность мужа, который, кажется, начал что-то подозревать. Чтобы подозрения отвести, наши три сестры поехали тогда туда, куда чеховские так и не выбрались – в Москву на якобы совместный концерт Аллы Пугачевой и Филиппа Киркорова. Мужья Киркорова не одобряли, но Пугачева есть Пугачева, на ее концерты не то что из К-ска – из Караганды едут. Как сказал однажды Челубеев: "Алла Пугачева – это святое" – на это и был расчет. Ни на каком концерте сестры, конечно, не были: Людмила Васильевна пролежала два дня в платном абортарии, а Светлана Васильевна и Наталья Васильевна просидели в гостинице, но пришлось потом сочинять, какой был замечательный концерт и кого из знаменитостей они на нем видели: и Кобзона, и Розенбаума, и даже поэта-песенника Илью Резника. Вспоминать об этом эпизоде своей общей биографии подруги не любили, а когда вспоминали, лица их делались серьезными и задумчивыми.
Сестры помнили все свои девичники и уж, конечно, никогда не забудут тот, который случился накануне Светланы Васильевны крещения. Обычно дружеские посиделки проходили под бутылочку любимого "Амаретто" с тонко нарезанным сервелатом и коробкой шоколадных конфет, но в тот памятный день спиртное и скоромное на столе отсутствовало. Шел Успенский пост, пили чай с сухарями, а все равно было чудо как хорошо. Сидели тихо, испытывая какую-то необыкновенную тихую радость, отчего и разговаривали тихо, чуть ли не шепотом.
– И были мы просто тремя сестрами, а станем сестрами во Христе, – с мягкой, не свойственной ее строгому, хорошо прочерченному лицу улыбкой сказала Наталья Васильевна, и такие же улыбки возникли на лицах Людмилы Васильевны и виновницы торжества.
– Как же я тебе, Светка, завидую! – воскликнула вдруг Людмила Васильевна, и на ее глазах блеснули слезы. – Ведь ты же будешь совсем безгрешная! Как маленькая девочка! Представляешь?
– Как это? – не поняла Светлана Васильевна.
– Разве ты не знаешь, что с крещением человеку отпускаются все его грехи?
Глядя на Светлану Васильевну, Людмила Васильевна час-то-часто закивала, подтверждая, что так оно и есть, но Светлана Васильевна, видимо, до конца не поверила и перевела вопрошающий взгляд на Наталью Васильевну.
– Да, – сдержанно подтвердила Наталья и отвернулась.
– Ведь человек как бы рождается заново! – продолжала убеждать Людмила Васильевна, но Светлану Васильевну уже не надо было убеждать.
– И родится… девочка… Фотинья… – замирая от восторга, прошептала она, закрыла глаза и попыталась представить будущую жизнь той маленькой девочки, но это у нее не получилось, и, видимо, не случайно не получилось, потому что, еще не покинув пределы храма после своего крещения, Светлана Васильевна трижды согрешила, как Петр успел трижды отречься еще до первого утреннего "петло-глашения".
Хотя ничто этого не предвещало.
Светлана Васильевна впервые в своей жизни исповедовалась накануне крещения, и так исповедовалась, что подруги потом отпаивали ее валокордином и прикладывали ко лбу смоченный в уксусе платок. Усилием воли и с верой в будущую безгрешную девочку Фотинью Светлана Васильевна заставила себя вспомнить все и все рассказать, и, как оказалось, случай на скамейке в парке за пограничником оказался не самым большим грехом в ее жизни. Так что к моменту крещения душа Светланы Васильевны была тщательно выметена и промыта щелоком со скребком до девственной белизны, которую оставалось зафиксировать таинством крещения.
Маленькой девочкой Фотиньей Светлана Васильевна почувствовала себя сразу, как только зашла за перегородку, отделившую ее от всего остального мира, и это чувство не покидало во все время совершения таинства, а когда о. Мартирий предложил совершить "дуновение и плюновение", рассыпалась детским смехом и с детским же тщанием и усердием дунула и плюнула. В полутемном храме густо и нежно пахло греческим ладаном и было необыкновенно красиво от зажженных разноцветных лампад – так красиво, что время от времени Светлана Васильевна, словно не веря своим глазам, их закрывала, а когда о. Мартирий взмахивал кадилом, ощущала пробегающий по телу таинственный и приятный ветерок. Где-то в отдалении пел хор – и, хотя голоса были пропитые и прокуренные, пели зэки красиво, с душой, и там же где-то стояли крестная мать Людмила Васильевна Шалаумова и крестный отец Геннадий Николаевич Нехорошев – Светлана Васильевна сама их выбрала, чтобы никого из сестер не обидеть. И муж крестной, и жена крестного были там же. Были все, не было лишь законного супруга, который в тот день уехал в К-ский УИН, чтобы, как он сказал, "быть подальше от этого безобразия".
Зато совсем рядом находился о. Мартирий…
Отгороженные, укрытые от всех, они были вдвоем, как казалось иногда Светлане Васильевне, не на земле – на небе: он крестил, она крестилась.
Когда надо было раздеться для погружения в купель, Светлана Васильевна спросила: "Всё снимать?" – о. Мартирий на удивление просто и естественно ответил: "Всё", и она сделала это так быстро и так охотно, что сама потом удивлялась. Женщина крупная, Светлана Васильевна всегда немного стеснялась своего тела, и вряд ли кто из мужчин, включая даже законного супруга, видел ее голой всю сразу, здесь же она стояла перед о. Мартирием, как Ева перед Адамом, с которой разом ссыпались зеленые листочки стыда, и, разведя в стороны руки, смотрела удивленно и вопросительно.
Ей было приятно так перед ним стоять – в этом и заключался первый грех первого дня новой жизни.
Второй грех был совершен в купели – когда она трижды опускалась в нее и, расплескивая на кафельный пол воду, поднималась во весь рост, радуясь тому, какая она красивая, большая и чистая, и что именно такой он сейчас ее видит!
Третий случился уже в конце, за ширмой, когда прошла первая и самая сильная волна поздравлений – с объятиями, поцелуями и даже слезами – и настала пора прощаться с о. Мартирием, прикладываясь к священнической длани, тем самым получая благословение на дальнейшую праведную жизнь. Грех заключался в том, что Светлана Васильевна не приложилась, а поцеловала, горячо и страстно – не ладонь иеромонаха, а руку мужчины – большую, сильную, всю в шрамах и рубцах ручищу, почувствовав при этом то, что никак не должна была чувствовать безгрешная девочка Фотинья.
Приходится с прискорбием признать – малышка умерла, едва явившись на свет, прежняя же Светлана Васильевна осталась, хотя монахи только Фотиньей ее теперь называли, да еще муж иногда, правда, с насмешкой и даже с издевкой.
То, что во время крещения был ею совершен не один грех, а целых три, Светлана Васильевна поняла очень скоро, буквально на следующий день – проснулась, открыла глаза и поняла. И тогда же поняла, что никогда не сможет в этих грехах покаяться – просто не поднимется рука их записать и не повернется язык произнести. А ведь это означало, что грехи останутся непрощенными и, если есть ад, она непременно будет там гореть, что вызывало в душе Светланы Васильевны смущение и протест, ведь не для ада она крестилась – для рая.
Если бы Светлана Васильевна была мужчиной и с ним что-то подобное произошло, положение показалось бы безвыходным – Светлан Васильевич наверняка наделал бы массу глупостей, пустился бы в такой загул, что, как говорится, святых выноси – погиб бы окончательно и бесповоротно, но, к счастью для всех, Светлана Васильевна была женщиной, а значит, умела терпеть и ждать. Да – согрешила, да – не покаялась, да – ад (если он, конечно, есть), но жизнь, эта новая старая жизнь продолжается, и неизвестно, как в ней все повернется. Так, втайне от всех и почти что от себя, рассуждала Светлана Васильевна, и ведь оказалась права – повернулось!
Однажды она пожаловалась о. Мартирию на то, что болеет ее горячо любимая собачка, хотя и знала уже от того же о. Мартирия, что собака животное неправославное, потому что, как опять же о. Мартирий сказал, первую собаку себе завел не кто-нибудь, а братоубийца Каин. А еще сказал, что у собак души нет.
"Это у моей Мартышки? Да у нее душа больше, чем у Челубеева!" – так хотелось сказать. Но не сказала, конечно.
– Прямо не знаю, что делать, – потерянно проговорила тогда Светлана Васильевна.
– Не знаешь? – спросил о. Мартирий. (Как отец со всеми своими детьми, он был с ней на ты.) – Не любить!
– Как? – Светлана Васильевна растерялась, не понимая. Пусть собака – животное неправославное, но как ее, любимую, не любить?