Плановые визиты к Куму чем-то напоминали исповедь – грех должен быть обязательно, правда, не у тебя, а у твоего ближнего. Словом, то была простая формальность, которой все немного тяготились, но и сомнений насчет ее необходимости никто не высказывал: не нами заведено, не нам и отменять. Обычно Кум слушал очередного стукача, позевывая, но в случае с Игорьком был собран и серьезен.
– Читать умеешь? – спросил он, даже не предложив сесть, и протянул Игорьку тетрадный листок.
Игорек прочел написанное и поднял на Кума глаза, которые спрашивали: "Что я должен сделать?"
Но Кум с ответом медлил, предлагая сначала вопрос размять.
– Ты понял, на что они намекают? – спросил он, усмехаясь.
– Понял, – ответил Игорек.
– А куда клонят, понял?
– Понял.
– А чем это грозит?
Чтобы не повторять, как попка, одно и то же слово, Игорек промолчал, но Нехорошев потребовал ответа:
– Понял?
– Понял. Что я должен сделать?!
– Пойти в 21-й отряд и…
– И засунуть это заявление им в …
– Зачем засовывать?.. Попросить забрать его обратно. Вежливо попросить, но так, чтобы не отказали. Понял?
– Понял.
– И лучше, если пойдешь туда один. Шум и разговоры нам ни к чему. А теперь садись, попьем чайку с пончиками, – предложил Кум, превращаясь из начальника Игорька чуть ли не в подчиненного Игорька: это на зоне он Кум, а Игорек зэк, в общине же Кум – простой прихожанин, а Игорек – староста. Теперь они были братья, причем Игорек старший.
За чаем православные мирно побеседовали о нуждах храма и делах прихода – закон разделял, церковь объединяла. Игорек рассказывал Куму о предстоящем Рождественском посте, учил правильно поститься, а сам в это время прикидывал, как бы получше давануть психа.
Психом Игорек не был, но за свою насыщенную экстремальными встречами жизнь перевидал их достаточно – было у кого поучиться. Вернувшись от Кума в трапезную, он выглядел озабоченным, но первым делом осведомился с той же интонацией старшего брата, любящего всех своих младшеньких и оберегающего их.
– Покушали?
– Нет.
– Почему?
– Да без тебя как-то… – замялся Лавруха.
– Вы что, так и сидите голодные? – расстроился Игорек и строго приказал: – Немедленно садитесь кушать!
– А ты?
– Я потом, – скорбно и кротко ответил Игорек и скрылся в своей келье. Умяв у Кума шесть пончиков с заварным кремом, он действительно не хотел есть, но дело было не в этом.
Община вновь помолилась, села за накрытый стол, однако трапезничали без обычного энтузиазма, проще говоря, кусок не лез в горло, потому что за фанерной перегородкой староста нервно вымерял келью шагами и громко вздыхал. Сам не свой, Игорек наконец вышел, сел за стол, пребывая в глубокой задумчивости, проглотил пару ложек холодного супа с фрикадельками, но бросил вдруг ложку, вскочил и кинулся по узкому коридору к двери, через которую можно было попасть в храм, как говорили в общине, "со служебного входа". Дверь оказалась закрытой, Игорек вернулся бегом в свою келью, схватил связку ключей и без разбору стал тыкать ими в скважину, как нож вонзать в неведомого врага. К этому времени Игорек так разыгрался, что испугался сам – еще немного, и его начало бы плющить и колбасить, как Суслика с его падучей.
Дверь наконец открылась.
Игорек размашисто перекрестился и шагнул внутрь храма, как в огонь, но тут же выглянул и потребовал к себе Лавруху.
Чуть не подавившись фрикаделькой, Лавруха кинулся на зов, но на полпути вынужден был остановиться и вернуться, потому что последовало уточнение приказа:
– Со "Щитом"!
Схватив со стола "Молитвенный щит православного христианина", размером и весом напоминающий боевой щит православного воина, Лавруха скрылся за дверью, не до конца ее закрыв.
Спустя минуту из храма стал доноситься глухой от волнения Лаврухин голос:
– "Первее в Муроме святительством почтен был еси, из негоже неправедно изгоняем…"
Все сразу узнали молитву святителю Василию Рязанскому от оклеветания и поняли: старосту кто-то подставил. Затем Лавруха прочел молитву всем святым и бесплотным небесным силам, а также оклеветанной Ефросинье, великой княжне московской, и стало ясно – подставили по-крупному.
Оставалось узнать – кто.
Ждать пришлось недолго – дверь открылась, и Игорек вернулся.
По лицу его было видно – молитвы помогли.
Ни слова не говоря, он протянул своим сложенный тетрадный листок, тот самый, который передал ему Кум. И каждый прочитавший написанное в нем произносил одно лишь слово, вложив в него всю свою ненависть, ярость и презрение:
– Содомиты…
– Содомиты.
– Содомиты!
Оказалось, опущенные все-таки осуществили свою угрозу написать на Игорька жалобу, но сделали это в свойственной петухам изощренно-подлой форме:
Начальнику (Хозяину)
ИТУ 4/12-38 (ветерок)
От личсостава xxi отр.
(обиженные)
Жалоба
В целях увековечивания памяти и восстановления исторической справедливости требуем присвоить нашему отряду имя безвинно убиенного кое-кем Степана и называть нас впредь исключительно степановцами.
В случае отказа данная жалоба будет направлена в вышестоящие организации с требованием расследования убийства Степана с непременным осуждением кое-кого на дополнительный срок, а также кое-кого еще, кто это грязное дело спустил на тормозах.
Под заявлением стояло почти два десятка подписей, которые кончались коротким "и др.".
Написано все было корявым почерком, с ошибками и на первый взгляд не вызывало доверия, но только на первый взгляд.
Подлость чушков потрясала!
Они никого конкретно не обвиняли и оставались как бы ни при чем, но дай их заявлению ход, пусти его по инстанциям, начнется расследование и горячие уголья посыплются на головы Игорька, Хозяина, всех – кроме самих опущенных.
– Нет, вы поняли, на что они намекают?!
– А куда клонят?!
– А чем это грозит?!
Возмущенные общинники задавали друг дружке те же вопросы, что Кум задавал Игорьку, и не могли подобрать слов для ответа.
Игорек смотрел на негодующих своих товарищей и, может быть, впервые сформулировал давно не дающую ему покоя мысль: настоящая власть умеет заставить своих подчиненных поверить в то, во что не верит сама.
Заявление было зарегистрировано в приемной, где секретарша Юля шлепнула продолговатую печать "Зарегистрировано", поставила дату и расписалась немудрящей своей подписью. Ниже шла резолюция Хозяина: "Тов. Нехорошеву. Немедленно разобраться!" и его заковыристая подпись с огромной буквой "Ч".
В трапезной поднялся немыслимый для этого места шум и гвалт – каждый член общины имел свой взгляд на заявление опущенных, но действия предполагались примерно одинаковые: надо засунуть это заявление пидарасам в задницу и до конца света не разрешать его оттуда вынимать. Пользуясь всеобщим возбуждением, Катан (данные события происходили до исчезновения раритетного домашнего животного) взобрался на стол, начал вылавливать лапой из супа фрикадельки и, чавкая, их пожирать.
Игорек не протестовал ни против шума и крика, ни против вконец обнаглевшего кота, глядя на всех задумчиво и доброжелательно. Дождавшись, когда община наорется, а Катан нажрется, Игорек заговорил – негромко, раздумчиво, как бы размышляя вслух – эту манеру говорить он позаимствовал у Сталина из фильма "Освобождение" и, только начав применять, почувствовал, как многократно вырастает для всех значение каждого сказанного им слова.
– Они хотят войны… – заговорил Игорек и в наступившей тишине замолчал. Выдерживая паузу, он бросил взгляд на Дурака, который в общем базаре не участвовал, а стоял в углу у иконы и молился. "С Дураком надо кончать", – в последний раз подумал Игорек и перевел взгляд на соратников. Тем не терпелось услышать легко предсказуемый конец фразы: "И они ее получат!" – но так же тихо и раздумчиво, как начал, Игорек неожиданно закончил: – Но они ее не получат.
Дурак глянул через плечо и одобряюще улыбнулся. Остальные не согласились категорически, утверждая, что зло должно быть немедленно наказано и, если Игорек не хочет пачкать свои и их чистые руки, можно снова зарядить оглашенных. Выслушав, Игорек усмехнулся и помотал головой.
– Никаких оглашенных.
– Тогда мы сами пойдем! – защищая своего лидера, община даже была готова нарушить его же волю.
– И вы не пойдете, – тихо, но очень серьезно запретил это делать Игорек и, помолчав, прибавил: – Я пойду один.
Наступила пауза, та самая, ради которой, по большому счету, пишутся пьесы и играются спектакли – когда в финале актеры выдыхают, а зрители не могут вдохнуть, ради нее, а не ради аплодисментов, хвалебной прессы и гонораров, которые к ней, паузе, автоматически прилагаются. Ни разу в жизни Игорек в театре не был, но как человек публичный значение паузы ощущал и внутренне ликовал, когда она наступала. Весь этот спектакль был ему нужен, чтобы, как он говорил, "замутить поляну", на современном политическом языке – взбудоражить общественность. Ведь взбудораженная она теряет возможность логически рассуждать, не зная, по сути, ничего, начинает думать, что знает всё, делаясь бессильной, безвольной, бессмысленной.
Это и есть разводка!
Развести человека с человеком – это просто, развести человека со всеми – это разводка высокая, но самая высокая – это развести всех с реальной действительностью.
Именно это и сделал Игорек со своей общиной, всего навсего-то даванув психа.
Теперь предстояло главное – развести опущенных, а это было не таким простым делом, как кому-то может показаться. Тут была не поляна, а омут, где всегда стоит неосаждаемая муть, в которой сами чушки, как рыба в воде, посторонний же ни зги не увидит, только извазюкается, поэтому идеальным было бы с бережка удочку забрасывать, что Игорек и собирался сделать. Удочка у него имелась – трехколеночка, длинная, гибкая и чувствительная. Первое колено – его, Игорьков, ум, второе – расчетливость, и третье – хитрость. Леска – речь, какую он с чушками поведет – тонкую, со всякими шутками-прибаутками. Поплавком выберет кого-нибудь из чушков – наиболее для этого подходящего, того же Шиша, – как задергается, тут и подсекай! Одного крючка со стальным цевьем и острым жалом будет, пожалуй, мало, не один тут нужен, не один, а три… Первый – интерес, второй – лесть, а третий – страх. Ну, а наживка понятно какая – само заявление пидарасов с их неразборчивыми подписями и резолюцией Хозяина. Петухи кинутся на нее, как оголодавшие пираньи на опущенного в воду козленка.
Все было просчитано, но Игорек знал: главное на рыбалке – удача.
Постоянно имеющие дело с человеческим дерьмом, чушки ничего иного от людей не ждали, что же касается Игорька, то тут был особый случай – они его ненавидели. Любого другого это лишало бы малейшего шанса на успех, но именно ненависть и давала старосте храма убежденность в победе. И по себе, и по другим Игорек знал – ненависть глаза застит, ослепляет, а слепого развести намного легче, чем зрячего.
В тот день чушки работали на Дальневосточном – так назывался самый дальний дальняк, построенный на краю зоны за промкой. Каждый общественный сортир в "Ветерке" имел свое имя: Центральный, Большой, Юбилейный, Дальневосточный. Неизвестно, кто так их поименовал, Хозяин определял только местонахождение и количество очков, но не название. Об этом в "Ветерке" думали и, вслух рассуждая, пришли к выводу – никто, то есть все, то есть народ. Кто Москву назвал Москвой, а Кимры Кимрами? То-то и оно! Ненадолго ощутив себя народом, сидельцы "Ветерка" испытали тогда законную за себя гордость.
Двигаясь к Дальневосточному, Игорек без проблем миновал переходы локальных зон. В других случаях он брал с собой несколько пачек сигарет, чтобы кинуть их, как собаке кость, сидящим наверху в "стаканах" контролерам, но бумага с резолюцией Хозяина, лежащая в красной папке Кума, открывала автоматические замки на решетчатых калитках лучше блока "Явы золотой".
Не увидев еще Дальневосточный, Игорек его услышал – "Беларусь" без глушителя трещала так, что даже вдалеке хотелось заткнуть уши. На фоне серого кособокого сортира стоял покрашенный красной краской трактор "Беларусь" без дверей и стекол. В насквозь продуваемой кабине сидел, откинувшись, Коля-Вася и с наслаждением курил. "Неужели ему не холодно?" – удивился Игорек, одетый, почти как космонавт на Луне: на нем были теплые ботинки на толстой рифленой подошве и серебристый плотный комбинезон, не хватало только скафандра, а жаль – невыносимое зловоние ударяло в нос. Для чувствительного к запахам Игорька это было хуже холода и ветра, он торопливо вытащил из кармана чистый носовой платок, предусмотрительно смоченный одеколоном "Шипр", и прижал к лицу. Подойдя к трактору, он жестами потребовал от Коли-Васи, чтобы тот заглушил мотор. Жестами же тракторист ответил, что это невозможно, потому что если он его сейчас заглушит, то никогда уже не заведет.
– Где Жилбылсдох?! – закричал Игорек, надрываясь, но Коля-Вася похлопал себя черными промасленными ладонями по лохматым ушам – мол, не слышу, и продолжил курить, наслаждаясь звуками и ритмичностью работы двигателя МТЗ.
– Всё, ты петух! – мстительно приговорил его Игорек, а этого Коля-Вася и подавно не услышал.
В тот же момент из-за дощатой стенки, прикрывавшей вход в уборную, выползла унылая фигура Шиша. Спотыкаясь о замерзшую землю и оскальзываясь, Шиш брел и, как опущенный собачий хвост, тащил за собой по земле штыковую лопату, держа ее за спиной привычно сцепленными руками, и, глядя на него, Игорек подумал, недоумевая: "Зачем живут эти люди? Ведь они уже не люди, давно не люди!"
Накануне вечером, когда Игорек обдумывал детали своего визита к опущенным, Лавруха читал вслух "Апостола". Под такое чтение всегда хорошо думалось, разводки выстраивались легко, без напряжения. Случалось, Игорек так глубоко уходил в свои мысли, что не только переставал понимать слышанное, но даже слышать, а тут вынырнул из глубин сознания, выслушал и попросил повторить.
"…исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы".
Община напряглась после второго прочтения этих слов и выжидающе смотрела на старосту: "Кого имеешь в виду?"
Но Игорек не сказал кого.
Власть должна создавать в массах напряжение, чтобы они, массы, всегда чувствовали себя перед властью виноватыми. Глядя на Шиша, Игорек вспомнил это и сделался снисходительнее. Шиш тоже заметил Игорька, остановился, подумал и, еще не получив приказа подойти ближе, направился к нему.
"Собака хозяина знает", – одобрительно подумал Игорек.
– Какие люди и без охраны, – с напряжением в голосе поприветствовал его Шиш и вопросительно воззрился снизу вверх, всем своим видом готовый ответить на любой вопрос, исполнить любой приказ. Под носом его буднично висела сизая сопля, и, чтобы не раздражать высокого гостя, Шиш слизнул ее большим белым языком.
Усилием воли Игорек подавил рвотный позыв и выдохнул.
– Шиш…
– Я! – с готовностью назвался тот.
– Как жизнь, Шиш? – сдержанно поинтересовался Игорек.
– Да какая жизнь, – махнул тот рукой. – Мы говорили – рано! А начальство – пора! А где пора, если оно сверху только схватилось, а внизу жидкое. Два лома утопили, – расстроенно проговорил чушок и замолчал.
Игорек понял, о чем идет речь, и вновь испытал приступ тошноты, поняв, почему вокруг такое зловоние.
– Где Жил, Шиш? – спросил он, переводя разговор в деловое русло.
– Где жил, там и живу, – застенчиво пожал плечами Шиш и указал на дальняк.
– Я спрашиваю, где Жилбылсдох! – заорал Игорек, теряя терпение, хотя, направляясь сюда, призывал себя терпеть.
– Там… – Шиш испуганно мотнул головой в сторону уборной.
– Позови!
Шиш кивнул, повернулся и, спотыкаясь и оскальзываясь, понуро пошел туда, откуда только что вышел, со своим собачьим хвостом.
…Время шло, а Шиш нет.
Ветер дул, Коля-Вася курил, Игорек ждал, а Жилбылсдох не шел. Шиш пропал с концами со своей привязанной к заднице лопатой.
Игорек усмехнулся в адрес самого себя: культурно удить с бережка не получилось, придется зайти по колено в воду.
Войдя в сортир, Игорек сразу же наткнулся на Жилбылсдоха, который сидел у самого входа на корточках и курил.
– Здоров, Игорек, – проговорил он дружелюбно. – Ты чего здесь? Ищешь кого?
Игорек нахмурился, изображая предельную озабоченность.
– Шиша…
– Шиша все ищут, – с загадочным видом проговорил Жилбылсдох, поднялся, выпрямился, расправил плечи.
Игорек всматривался в темный прямоугольник уборной, где, как смертные тени, замедленно и беззвучно двигались опущенные.
– А там его нет? – Игорек негромко спросил, там никак не могли его услышать, однако услышали.
– Не-ету! – радостно отозвались тени и задвигались быстрей.
– Ну что ж, придется без Шиша поздравлять, – с тем же озабоченным видом проговорил Игорек.
– Кого? – не понял бригадир опущенных.
– Вас.
– С чем?
– С профессиональным праздником.
– С каким?
– С Днем ассенизатора.
В глазах Жилбылсдоха появилось сомнение, но Игорек так серьезно это сказал, что оно тут же рассеялось.
– Думаете, я сам к вам пришел? Хозяин прислал. Хотел унизить, а я с радостью. Потому что справедливость должна быть во всем. У всех свой праздник есть, даже у пожарников, а что они делают, только спят. А без таких, как вы, Россия в дерьме утонет.
Игорек говорил это и наблюдал краем глаза, как приближаются смертные тени, постепенно превращаясь в ничтожных, но живых людей.
– А Шишу почетное звание присвоено, вот указ.
Он раскрыл красную папку, поправил лежащий в ней листок и сделал вид, что вчитывается в написанное. Чушки ждали, что Игорек будет читать вслух, но он читал про себя – с видимым удовольствием и живым интересом.
– Какое звание?! – первым не выдержав, прокричал из толпы невидимый Шиш.
– Почетный говночист России.
Чушки ахнули, ухнули, заржали.
– Сам-то! – запоздало завопил Шиш, проявляя в серой человеческой массе свою красную от возмущения моську. Чушки заржали еще громче, но Игорек даже не улыбнулся.
– Сами перед Хозяином об этом ходатайствовали, заявление ему писали, а теперь ржете…
– Кто? – не поняли вонючие и перестали смеяться.
– Вы?
– Мы?!
– Да вот же – подписи ваши. И первая – Жила.
– Моя? – Жилбылсдох взял листок, подошел к висящей у входа лампочке, глянул и тут же отверг подобное предположение.
– Не моя!
Обиженные приблизились, сгрудились вокруг бригадира, заглядывая в листок, выискивая "свою" подпись.
– Не моя!
– И не моя тоже!
– Я не так расписываюсь! – возмущенно затараторили чушки.