Этот коварный безличный глагол завел нас в дебри недопустимого – слушая Челубеева и глядя на него, мы позволили себе выдумать то, чего на самом деле не было. Извиняет одно: все происходившее затем в кабинете Челубеева в реальности было скучным и неинтересным. Реализм действительной жизни имеет свои унылые параграфы, пункты и подпункты – поднаторевший в них за годы службы Челубеев устроил тогда такой торг, что пересказывать его здесь у нас нет ни желания, ни сил. В конце концов устный договор был заключен на следующих условиях: если в предстоящем силовом единоборстве победит о. Мартирий, то Челубеев снимет со стены портрет Дзержинского и на освободившееся место поместит ту самую, описанную в деталях икону и никогда ее оттуда не снимет. (Причем, что интересно, о. Мартирий не вспомнил, что совсем недавно собирался подарить икону Светлане Васильевне. "Ей нужнее". А теперь, выходит, нужнее Марату Марксэновичу? Что ж, лицо духовное – ему виднее, впрочем, это сам Челубеев предложил.)
Но мы отвлеклись…
Если же верх берет Марат Марксэнович, то о. Мартирий никогда больше не появится на территории ИТУ 4/12-38, а с ним, разумеется, заодно и о. Мардарий, и это условие было выдвинуто Челубеевым.
– Другого пришлют, – оторвавшись от окна, у которого все это время стояла, бросила в сторону мужа Светлана Васильевна, хотя по тону ее было ясно, что это для нее неприемлемо.
– С другим разберемся по-другому, – по-волчьи зыркнув на жену, пообещал Челубеев.
Встревоженный, перепуганный даже о. Мардарий подавал брату во время мировозренческого торга всяческие напоминающие о себе знаки, как то: сопел, кряхтел и даже сдавленно стонал, но о. Мартирий не слышал и в сторону толстяка ни разу не глянул.
Перекрестившись трижды челубеевскими гирями, монах-великан на глазах стал меняться – благодушие, мягкость и плавность появились вдруг в его взгляде и жестах, и эти такие чуждые, не свойственные ему внешние проявления больше и больше захватывали все его жесткое бескомпромиссное естество.
– Ну что, по рукам?! – притоптывая в радостном нетерпении, предложил Челубеев, и о. Мартирий поднялся и протянул свою ладонь.
А дальше случилось любопытное: в атмосфере тягостной тишины и неодобрительного со всех сторон молчания скованные железным своим рукопожатием тюремщик и монах замерли, глядя один другому прямо в глаза, как делают это перед важным поединком боксеры-профессионалы. (Причем, что интересно, несмотря на значительную разницу в росте, глаза их находились на одном уровне, и как, почему это происходило, понять решительно невозможно, потому что о. Мартирий, кажется, в тот момент не приседал, а Челубеев точно не взлетал. Но – что было, то было.)
И – замерли, надолго замерли, и пока они так, замерев, стоят, мы можем попытаться проанализировать, кто в результате заключенного договора выиграл и кто проиграл.
Все без исключения договоры называются равноправными и обоюдовыгодными, но никогда таковыми не являются, в выгоде большей или меньшей пребывает партнер более сильный или более хитрый, что и выясняется по мере выполнения договора.
Вначале рассмотрим нежелательный для обеих высоких договаривающихся сторон исход – поражение. О приобретениях тут говорить не приходится, а только о том, кто больше потеряет. Начнем с инициатора или, если угодно, зачинщика. На первый взгляд, Челубеев не теряет ничего. Ну, подумаешь, икона в кабинете будет висеть, у кого они теперь не висят? У того же начальника К-ского УИНа целый иконостас в углу нагроможден, а на церковные праздники он еще и лампадку запаляет.
Значит – ничего?
Ничего…
А измена жизненным принципам, которые для Челубеева не просто слова? А память об отце, заведующем кафедрой научного атеизма? А завет томящегося в неволе родного дяди никогда не снимать со стены портрет святого чекиста? Вот вам и ничего…
Теперь возьмем о. Мартирия. Тоже, кажется, немного теряет. Вернется в свой монастырь, бухнется в ноги настоятелю: так, мол, и так – согрешил. Ну пожурят, ну поругают, ну епитимью наложат, которая по своей строгости даже на пятнадцать суток не тянет.
Тоже вроде ничего?
А община храма во имя Благоразумного разбойника, для которой он является цементирующим раствором, она без него, скорее всего, рассыплется, упадет, как карточный домик. А сестры, которые от него без ума? А Светлана Васильевна? Не ничего, а тоже очень даже чего!
Так что в случае своего поражения каждая из договаривающихся сторон теряла всё или почти всё.
Победа же только на первый взгляд давала какие-то привилегии победителю.
Ну не будет о. Мартирий больше появляться в "Ветерке", разве тем самым Челубеев приблизит к себе опасно отдалившуюся супругу? Да еще больше отдалит!
Или что с того, что в кабинете воинствующего атеиста появится икона? Он что, креститься на нее будет, прежде чем очередной приказ подписать? Нет, конечно.
Нет, нет, сложившееся на момент заключения неразумного этого договора положение (по латыни – статус-кво) для обеих сторон было бы предпочтительнее, но… Ясно, как же прав был незаслуженно ныне забытый Николай Алексеевич Некрасов, когда еще отметивший одну характерную черту русского мужика, каковыми по сути своей были и остаются полковник внутренних войск Марат Челубеев и православный иеромонах о. Мартирий (Коромыслов), несмотря на все их звезды и кресты:
Мужик, что бык, втемяшится
В башку какая блажь
Колом ее оттудова
Не выбьешь…
Стальным своим рукопожатием Марат Марксэнович и о. Мартирий бездумно и безжалостно сложившееся положение разрушили, хрустнуло несчастное статус-кво меж их мужицких лап, как то куриное яичко, и докажи теперь, что было первым.
Ну, вот мы уже все варианты рассмотрели, а ладонь Хозяина по-прежнему мертво сцеплена с ладонью гостя из монастыря.
Сила встретила силу и замерла от восторга.
Боюсь, что они и сейчас так стояли бы, если бы не Светлана Васильевна.
– Я убью тебя, – слова эти она произнесла тихо, шепотом, но все находящиеся в кабинете их услышали, потому что, согласитесь, особенные это слова. Их произносят довольно-таки часто, и далеко не всегда они означают желание и готовность убить. Их, к примеру, произносят нередко любимые своим любимым и даже матери детям, но означать они могут лишь одно: "Я люблю тебя".
Однако в данном случае речь шла не о любви.
Светлана Васильевна произнесла эти слова так, будто в самом деле хотела сейчас кого-то убить. Представилось, что относятся они к одному из застывших в рукопожатии, вот только непонятно – к кому, потому, пытаясь понять, все разом на них глянули. Сами же Марат Марксэнович и о. Мартирий повернули головы к Светлане Васильевне и вопросительно на нее посмотрели.
А она стояла ко всем спиной и смотрела в окно вниз, на площадь, где недавно встречали монахов.
"Может, послышалось?" – с надеждой подумали все, но:
– Я убью тебя!!! – теперь уже прокричала Светлана Васильевна, развернулась и, не глядя ни на кого, да, похоже, и не видя, опрометью выскочила из кабинета.
Только тогда разомкнулось историческое рукопожатие двух великих мужей новейших российских времен, и мгновение погодя все, за исключением, правда, о. Мартирия, который, в силу своего роста, и так видел происходящее за окном, кинулись к тому месту, где только что стояла Светлана Васильевна, и посмотрели туда, куда она только что смотрела…
Наверное, можно было бы попытаться реакцию всех на видимое за окном описать, переходя от лица к лицу, от одного нашего героя к другому, фиксируя их мимику и жесты, и, художественно приукрашивая, нагнетая атмосферу и сгущая краски, но и подобные творческие усилия вряд ли передадут суть происходившего в тот момент в кабинете начальника ИТУ 4/12-38. И дело даже не в немощной руке автора, не в корявости его пера, что, как говорится, на виду, но в том, что все неоднократно вышеупомянутые персонажи, которых, вследствие важности описываемого момента, необходимо еще раз перечислить, все: Геннадий Николаевич Шалаумов и Николай Михайлович Нехорошев, их законные супруги Людмила Васильевна и Наталья Васильевна, соратник и сподвижник о. Мартирия – о. Мардарий, сам о. Мартирий и его и всех здесь противник и антипод – Марат Марксэнович Челубеев видели в окне то, чего не может быть, что исключают законы природы и теория Дарвина, по сути – невозможное, и тем не менее это было, и они это наблюдали – какой может быть реакция на невозможное?
Только невозможная…
Но ведь невозможное и описать невозможно.
Это, знаете, как если бы воздух вдруг перестал быть прозрачным, сахар сладким, а вода мокрой.
Тут вы можете, конечно, заявить: "А не проще ли вместе с нашими героями выглянуть в окно и в глагольной конкретике зафиксировать происходящее на площади перед зданием администрации исправительно-трудового учреждения?"
А вот это увольте, это пусть те, у кого перо совсем уж стыда не ведает, к Венечке Малофееву, например. Мы же прибегнем к помощи спасительной метафоры, ухватимся за последнюю эту соломинку, не имея ни сил, ни желания называть вещи своими именами. И тут не нужно подбирать синонимы, потому что единственно верную, да и единственно возможную метафору подарила нам в тот самый момент Людмила Васильевна Шалаумова, а все остальные, включая даже духовные лица, подтвердили ее точность судорожным кивком головы. Всего в два слова уложилось недопустимое, невозможное, немыслимое, что происходило в тот момент в "Ветерке" на площади перед административным зданием, называемом многими Белым домом, у всех на глазах, и вот они, эти два слова:
– Конец света!
Глава пятнадцатая
Конец операции "Левит"
Ровно в 16. 00 разведка донесла: сидят у Хозяина, пьют чай с сушками, говорят про конец света. Источник надежный – хозяйская секретарша. Уже три месяца, сама того не подозревая, Юля работала на Игорька. Как таковой вербовки не было, Игорек играючи влюбил в себя юную мать-одиночку, когда та писала студенческий реферат на тему "Этимология прозвищ (кличек) на примере заключенных ИТУ 4/12-38". Игорек консультировал – врал как сивый мерин про чужое погонялово и, время от времени переводя разговор на себя, давил на жалость. Давил, давил и додавил – влюбилась Юлечка.
"Любовь как костер – палку не кинешь, не разгорится" – эту простую мужскую истину Игорек знал с детства, и у него имелась возможность подбросить дровишек в костер Юлечкиных чувств – когда она читала ему вслух текст своего реферата в приемной Хозяина, а самого Хозяина срочно куда-то вызвали. Игорек не сделал этого, потому что знал и другую мужскую истину: из хера сала не натопишь – костер вспыхнет и прогорит, а ему нужен был огонек пусть маленький, но постоянный, – сидеть еще долго. Подкладывая по щепочке с подветренной стороны, втирал секретарше про оставшуюся на воле девушку, тоже красивую, но глупую и алчную. Имя подходящее на ходу придумалось – Вероника. Веронике нужна была не Игорькова любовь, а бабки его отчима – нового русского. Тот – мужик неплохой, но слабохарактерный – деньгу зашибать умеет, а в отношениях с женщинами – тряпка тряпкой. С будущей Игорьковой матерью он учился в одном классе и тогда же безнадежно в нее влюбился. Но мама отдала себя другому – курсанту летного училища, который и стал Игорьковым отцом. Отец разбился во время планового ночного полета – засланные в часть чеченцы подлили в топливо воды. Отец мог катапультироваться, но внизу лежал спящий город. Мать вышла за бывшего одноклассника не из корысти, из-за сына, но лучше бы она этого не делала! А чуть позже появилась Вероника, она танцевала в стрипбаре у шеста и отдавала свою любовь за деньги. Игорек увидел ее на улице и влюбился с первого взгляда. Он еще не знал, чем она занимается, но если бы и знал, это ничего бы не изменило. Чтобы любовь не отдавать другим, Вероника требовала денег у Игорька. Отчим жадным не был, но брать их у него Игорьку не позволяла гордость. Он решил добыть деньги сам и пошел на дело… (Еще по своим прелестным письмам заочницам Игорек заметил – чем больше бабам гонишь, тем больше они верят, и, видя перед собой широко раскрытые, полные слез Юлечкины глаза, гнал азартно и легко.) Завистливые конкуренты несколько раз покушались на отчима, но, не сумев до него добраться, отыгрались на жене – один отморозок плеснул в лицо Игорьковой матери соляной кислоты. Это случилось уже тогда, когда Игорек был под следствием. Теперь его красавица-мамочка выглядит, как будто по ее лицу проехал гусеницами танк, а отсутствующие глаза она скрывает большими черными очками, как певица Диана Гурцкая. Вероника же этим воспользовалась: устроившись к отчиму домработницей, залезла к нему в постель и теперь фактически им руководит. Нередко случается, что несчастная Игорькова мамочка входит в спальню мужа, а они лежат там голые. Мама не видит, но все чувствует и ужасно страдает. Но, может быть, не меньше страдает Игорек, ведь он по-прежнему любит Веронику.
– Но как же ты можешь ее любить?! – восклицала Юлечка, сжимая потные ладошки в кулачки.
Игорек молчал, вздыхал и неохотно отвечал:
– Любовь не картошка, не бросишь в окошко.
– Да, да, да! – соглашалась Юлечка, глотая слезы, и отворачивалась, чтобы скрыть свои чувства – ведь и она теперь любила того, кого любить не должна.
…Информацию о дружеском чаепитии и эсхатологических изысканиях в кабинете Хозяина принес на хвосте шнырь Сорока. Электрик по профессии, Сорока частенько бывал в Белом доме, ремонтируя старую проводку, попутно выполняя роль курьера между секретаршей и старостой. Не бесплатно, но конфиденциально. "Сидят, пьют чай с сушками, говорят про конец света". Игорек замерз до кишок, его колотило изнутри и покачивало. Всю общину колотило изнутри и покачивало.
Уже не пели.
Пробегающие мимо зэки не останавливались, чтобы поглазеть на замерзающих православных – скользили на ходу равнодушным взглядом и торопливо скрывались в подъезде жилого корпуса, прячась в тепло.
"Они от мира сего, а вы должны быть не от мира сего", – не раз говорил о. Мартирий.
От мира, не от мира – мерзнут все одинаково!
Хорошо вам в тепле, с чайком о конце света рассуждать…
И с кем?!
С Хозяином, который хуже Иуды, хуже Пилата, хуже книжников и фарисеев, вместе взятых, веру православную ненавидит! Что он может знать про конец света, что может понимать? В общине данный вопрос неоднократно обсуждался, особенно, когда читали вслух поразившую всех книгу "Россия накануне второго пришествия". Все были согласны – будет, причем скоро, а возможно, и очень скоро. Игорек в обсуждении не участвовал, а когда община вежливо поинтересовалась мнением старосты, сказал первое, что в голову пришло.
– У каждого свой конец света.
Сказал-мазал, а как в воду глядел – лично для него конец света может наступить уже сегодня, причем по следующему сценарию: сначала мыши, которые снова в православном храме, как в буддийском дацане, хозяйничают, потом Авраам с лицом о. Мартирия, закалающий собственного сына с лицом Хозяина под сенью крыл десятипудового мордатого ангела о. Мардария, и, наконец, самое главное и самое страшное – "Левит"…
– Дура-ак! – не оборачиваясь, закричал Игорек срывающимся голосом.
Община за спиной вздрогнула, заволновалась, загудела, и из гула родился гулкий топот кирзовых сапог. Дурак подбежал и встал напротив, ожидая приказаний своего старосты. Худой, как велосипед, одетый кое-как, с застегнутыми через одну пуговицами, он наверняка замерз больше Игорька, одетого предусмотрительно тепло, но при этом широко улыбался. Это вызвало у Игорька раздражение. Но еще больше его раздражал розовый шрам от памятного удара мышеловкой на лбу Дурака – там тоже получалась улыбка. Две улыбки на одной роже – это уж слишком.
– Чего радуешься? – спросил Игорек, с трудом сдерживаясь.
– Как же не радоваться – отцов встречаем! – объяснил Дурак причину своего приподнятого настроения.
Игорек скривился – он задал свой вопрос, чтобы осадить не в меру ретивого подчиненного, а не для того, чтобы слушать его дурацкие ответы.
– Вонми, Дурак, – предложил Игорек, глядя в мутную даль. – Я вас сейчас покину. Мне нужно сходить в одно место по одному делу. Останешься за главного. Вопросы есть?
Дурак не удивился и не обрадовался, и вопросов у него не было, в самом деле – какие у Дурака могут быть вопросы? Разве что дурацкие…
А вот Шуйца и Десница тут же проявились за спиной – закряхтели, засопели, закашляли.
– Игорек, а как же… – заговорил Лавруха.
– Что? – спросил Игорек, поворачиваясь.
– …если отцы подъедут? – закончил вопрос Налет.
– А это уже не ко мне, он теперь главный.
Игорек указал взглядом на Дурака и усмехнулся, представив, как удивится ничему не удивляющийся о. Мартирий, когда увидит на законном Игорьковом месте не Игорька, а Дурака. А тот все перепутает, превратит торжественную часть в дурацкую. "Не нравится с Игорьком? Попробуй с Дураком! Попробуй, попробуй…" – мысленно адресовал он несправедливому монаху свое мстительное послание.
– А ты куда? – потерянно спросил Лавруха.
– Закурить у кого-нибудь стрельну, – насмешливо ответил Игорек и двинулся в сгущавшуюся до предела предвечернюю мглу, оставляя общину наедине со своей растерянностью и Дураком.
Надо было спешить, но спешить было нельзя. "Ходить спокойно, размеренно, говорить тихо, уверенно", – приказал себе однажды Игорек. Сталин так говорил и ходил. Игорек уже собирался и трубку завести, но помешала та Мартириева проповедь о вреде табакокурения. Шел спокойно, размеренно, а так хотелось рвануть и побежать, как только может бежать смертельно испуганный человек.
Игорек боялся, страшно боялся…
Игорек не боялся голода, не боялся холода, да и самой смерти он не так боялся, как боялся потерять власть. Он знал толк в кайфе, мог сотворить мульку из банановых шкурок и заторчать, но теперь знал точно – ни от какой дури не торчишь так, как от власти. Была в его наркоманском прошлом одна девушка, грузинка, Наргиза, красивая, сидели вдвоем на одной игле. Однажды Игорек сварил мульку и отошел куда-то ненадолго, а она за это время укололась и отошла насовсем.
Лежала, как живая.
Игорек набрал шприц, лег рядом и укололся…
Нет, он не хотел смерти, он хотел кайфа. Жажда кайфа сильней страха смерти, но жажда власти сильней жажды кайфа. Да, он не любил читать и писать, не умел петь и рисовать, не любил трудиться, но он умел властвовать, и от этого редчайшего во все времена умения все вокруг читали и писали, пели и рисовали, и трудились, трудились, трудились!
Власть – понятие это чрезвычайно занимало Игорька.
Откуда она берется и куда исчезает?
Он даже задал однажды этот вопрос о. Мартирию.
– От дьявола и к дьяволу, – ответил тот и удивился: – Зачем тебе?
– Да так… – уклончиво проговорил Игорек. Это был один из тех многочисленных случаев, когда он не был согласен со своим духовным отцом.
Власть приносит порядок, разводит и строит.
Так Мао целый миллиард китайцев развел и построил.
Власть заставляет подвластные ей массы верить. Верить в то, во что не верит сама.