Светлана Васильевна брезгливо поморщилась, а Людмила Васильевна и Наталья Васильевна посмотрели на нее с сочувствием и превосходством и переглянулись, усмехаясь, – наши, мол, тоже никудышные, но хотя бы молчат.
– "Рече безумец в сердце своем: "Несть Бога""… – тихо и печально проговорил на это о. Мардарий.
– Что он сказал? – заинтересовался Челубеев, обращаясь ко всем, кроме сказавшего.
Толстяк опять меленько засмеялся и, разводя руками, объяснил:
– То не я сказал-нат, Царь Давид-нат в своем псалме-нат…
– Царь Давид-нат. Не знаю такого, – гордо мотнул головой Челубеев.
– Постой, отец… – обратился о. Мартирий к брату во Христе. – Почему же не прояснить. Значит, ангелов нет, потому что их не видно, души нет, потому что хирурги не обнаружили, а Бога нет, потому что…
– Нет! – обрадованно закончил Марат Марксэнович.
– Нет, – удовлетворенно кивнул о. Мартирий. – Но как же вы, гражданин Челубеев, можете отрицать то, чего нет? На нет, как говорят, и суда нет, а вы всё: "Бога нет, Бога нет!" – тут поневоле закрадывается сомнение.
Сказанное произвело на православных впечатление.
– Боже, как просто! Как все просто, – прошептала Светлана Васильевна и даже обхватила руками голову.
"Всё… – мелькнуло в ослабевшем челубеевском мозгу, но он тут же взял себя в руки. – Спокойно, Марат, без паники. Сейчас скажу… Сейчас…"
– А все очень просто: вы утверждаете, я отрицаю, – объяснил он и облегченно выдохнул.
– Да ничего мы не утверждаем, – спокойно возразил о. Мартирий. – Утверждать, что Бог есть, это как говорить, что воздух прозрачный…
– А сахар сладкий-нат! – вставил свое толстяк.
– А вода мокрая! – выкрикнула Людмила Васильевна так, как будто большое физическое открытие сделала.
"Тебя-то кто спрашивает, курица", – зло на нее зыркнув, подумал Челубеев и встретился глазами с женой.
Она смотрела на него, скорбно качая головой.
"А ты, Марат, – дурак" – такой горестный вывод делали ее глаза, и это оскорбляло больше всего.
"Стрелять не стану – удавлю! Сегодня же ночью удавлю", – окончательно решил Марат Марксенович.
– Так что, гражданин Челубеев, мы не утверждаем, а всего лишь подтверждаем, – закончил о. Мартирий. – Жизнью своей и своим в ней служением.
– Утверждаем, подтверждаем, какая разница? – отмахнулся Челубеев. – Вы мне тогда скажите, что было первым: яйцо или курица? – обращался он теперь не только к священнослужителям, но ко всей противоборствующей стороне.
– Яйцо! – тут же ответила Людмила Васильевна.
– Курица! – не согласилась с ней Наталья Васильевна.
Челубеев хмыкнул. Это была старая домашняя заготовка, и она сработала. Надо было врага запутать, и это наконец удалось.
– А-а, не знаете! – засмеялся он и погрозил православным пальцем.
– Никак! – не согласился о. Мартирий. – Бог был первым. Он все на свете создал, если не ошибаюсь, в третий день творения… – Монах вопросительно посмотрел на Наталью Васильевну как на знатока Бытия, и та подтвердила кивком головы, сделавшись в одно мгновение важной и значительной: мол, не ошибаетесь, именно в третий день это и было, а о. Мардарий закивал так, будто сам при этом присутствовал и, может быть, даже держал в руках ту курочку, щупая ее на предмет яичка.
– И она снесла яичко-нат! – радостно закончил он.
– Боже, как просто, как все просто! – вновь вырвалось у Светланы Васильевны откуда-то из душевных глубин.
Казалось бы, поражение, окончательное поражение, но с Челубеева опять как с гуся вода – засмеялся, переводя все в шутку:
– После того, как петушок ее потоптал! Ничего вы мне не доказали, ни в чем меня не убедили!
– Мы тебя не убедили, Марксэныч, а ты нас и подавно! – совершенно неожиданно заговорил Шалаумов, интонацией, глазами и лицом показывая, что всему должен быть предел.
– Точно! – рубанул ладонью воздух Нехорошев, обозначая существование того самого предела.
Людмила Васильевна и Наталья Васильевна посмотрели на своих супругов удивленно, но с явным одобрением.
– Вот вам к вашей иконе еще одно чудо – немые заговорили! – хохотнул Челубеев и персонально обратился сначала к Шалаумову, а потом к Нехорошеву: – Лично тебе, Геннадий Николаевич, и тебе, Николай Михайлович, я сейчас продемонстрирую данный предел. Влеплю вам по выговорешнику за развал работы и соответственно премии лишу по итогам года!
Услышав это, Шалаумов с Нехорошевым растерялись и вмиг сникли. Удивление и даже гордость за них в глазах их жен сменились досадой и негодованием. "Ну кто вас просил рты открывать?" – читалось в осуждающем взгляде Людмилы Васильевны и Натальи Васильевны.
– Римлянин, – качая головой, едва слышно прошептала Светлана Васильевна и повторила это слово так, что его услышали все. – Рим-ля-нин! – В голосе челубеевской жены причудливо смешивались изумление и возмущение, но, как в самом начале дискуссии, Марат Марксэнович поднял руку и тем же тоном заговорил:
– Не римлянин! Не римлянин, а русский человек, для которого дороже всего на свете правда! Да успокойтесь, получите вы свою премию. Это я для примера сказал. А пример заключается в том, что я в бога не верю, а вы верите, но делать будете то, что я, неверующий, вам скажу. Потому что вы все тут находитесь подо мной!
– Марат, – попробовала остановить его Светлана Васильевна, но, в данном контексте, зря.
Челубеев ткнул в ее сторону пальцем и хмыкнул:
– А ты и подавно подо мной! И днем, и ночью, между прочим…
Светлана Васильевна прижала ладонь ко рту, закрыла глаза и безмолвно замерла.
Стало тихо. Кажется, у всех было такое чувство, что разговор зашел в окончательный тупик, однако Челубеев так не думал. По тактике и стратегии боя перед последним решающим наступлением надо сделать вид, что собираешься отступить, перед рывком вперед сделать шаг назад, и Марат Марксэнович его сделал.
– Ну, допустим! – воскликнул он и, замерев, замолчал.
В детстве у Челубеева была любимая книжка под названием "Занимательная математика", автор – Перельман. Книжка давно потерялась, и больше такой он никогда не видел, но фамилию автора не забудет никогда и, разбуди Марата Марксэновича посреди ночи и спроси: "Кто автор "Занимательной математики"?" – без раздумий ответит: "Перельман!" Маленький Марат особо выделял в книге одну страничку, а на ней одну задачку, в которой доказывалось, что дважды два пять. Деталей, арифметических расчетов Челубеев уже не помнил, но помнил главное. Доказательство начиналось со слова "допустим". Допустим, говорил автор, что два это не два, а, допустим, полтора – что-то в этом роде. Допустим, а дальше все пошло, как по маслу, – легко и убедительно доказывалось то, что всегда представлялось невозможным, ох и ловок этот Перельман! В наше смутное время на своем доказательстве он сделал бы большие деньги, но в советские, в этом плане правильные, времена после демонстрации фокуса обязательно следовало его разоблачение, чтобы ни у кого сомнений в законности материального мира не возникало, вот и товарищ Перельман на следующей странице вынужден был объяснить читателям, как это у него вместо положенных четырех вышло пять. А фокус заключался в том самом слове. Математика – наука точная, здесь невозможен и малейший допуск: два это только два, и именно поэтому дважды два всегда только четыре. Для кого – мимолетная головоломка, математическая шутка, для Челубеева данное доказательство стало жизненной установкой.
Да, математика – наука точная, но куда точней наука жизни, если, конечно, к ней серьезно относиться. Именно так к ней Марат Марксэнович и относился. "Теорема Перельмана" помогала ему расти морально и физически, духовно и карьерно, потому что всегда и везде начальство ценит последовательность и принципиальность. И когда кто-нибудь из подчиненных, оправдывая свою нерадивость, говорил: "Допустим…", Челубеев тут же строго его обрывал: "А вот этого не надо!" И если попадались непонятливые, которые спрашивали почему, коротко, но доходчиво объяснял: "Из-за такого вот "допустим" самолеты на землю падают и дети потом сиротами остаются".
Множество разных слов допускал в своей речи Марат Марксэнович, но только не это, и вдруг – "допустим".
Челубеев сам смутился на мгновение, потому что не ожидал этого от себя, но тут же все себе объяснил. А разве его враги ничего не допускают? Уж у них-то допуск – всем допускам допуск! Они с этого допуска каждый новый день начинают и всю свою жизнь, а заодно и жизнь окружающих под нее подстраивают, у них дважды два даже не пять, а все пятьдесят пять, и такой немыслимый результат им очень по душе приходится!
Допустим, говорят они, бог есть, и дальше пошло-поехало…
Им-то что, а у Челубеева от этого допуска личная жизнь рушится, карьерная лестница заваливается и время на глазах кончается. Ради собственного и близких ради спасения, ради будущего своих детей и грядущих внуков Марат Марксэнович произнес запретное слово и дважды его повторил:
– Допустим!.. Допустим, бог есть…
Враги приободрились и зашевелились, жалкая надежда появилась в их глазах – вот что значит стратегический маневр!
– Ты, Свет, извини, я на досуге без спросу книжонки твои полистал. Там все время говорится, что без бога – никуда. А я – куда. Куда хочу, туда иду, что хочу, то и… Вот вам живой пример… Вот я подхожу к подругам дней моих суровых, для тех кто не знает, представляю: одну зовут Дуся, а другую Фрося. – Тут Челубеев посмотрел на монахов, потому что все остальные знали, что так именует он две свои чугунные гири, которые всегда стояли на коврике в углу кабинета. – И вот я, без бога, совершенно в одиночку беру мою милую Дусю и поднимаю. – Марат Марксэнович сделал, как сказал, – взял и поднял. – А теперь подбрасываю. – Подбросил. – А теперь с переворотом! – Подбросил с переворотом. – А теперь, Фросенька, иди, девочка, ко мне. (В ней, между прочим, не один пуд, а два.) – Па-аднимаю! – Поднял. – Па-адбрасываю! – Подбросил. – А теперь с переворотом! – Фу! – удовлетворенно выдохнул Челубеев, опуская вторую гирю на коврик рядом с первой, и, скромно улыбаясь, обратился ко всем: – Вот так. Все это я без вашего бога сделал! Один! А теперь вы со своим попробуйте… Женщины – не в счет, а вы, мужики! Николай Михайлович, Геннадий Николаевич, кто первый? Ну, не бойтесь, не один ведь – с богом! Ну?
Шалаумов с Нехорошевым опустили глаза. Челубеев знал, что так оно и будет, потому что у первого грыжа позвоночная, у второго пупочная, но подчиненные были нужны ему для отвлекающего маневра. Презрительно хмыкнув и посмотрев на толстяка, он объявил, как на соревнованиях:
– Весовая категория – свыше ста килограмм!
О. Мардарий смущенно улыбнулся и покраснел.
– Ну! – подбодрил его Челубеев. – С таким весом… Да еще и с богом!
– Вес не от здоровья-нат, а от нездоровья-нат… Наследственное-нат… – оправдывался, пряча глаза, о. Мардарий. – Матушка моя-нат, царствие ей небесное-нат, большой телесной полнотой обладала-нат…
Челубеев хлопнул себя по колену.
– Так там же у вас написано – горы будете передвигать, если верите! А вы талдычите: "Верим! Верим!", а сами не то что гору – гирю не можете поднять!
Когда Марат Марксэнович все это говорил, он не смотрел на того, в кого целил, но попадание оказалось стопроцентным – о. Мартирий молча поднялся, подошел к гирям, взял в ладонь за заушину Дусю, присоединил к ней Фросю и, держа обе гири в правой руке, выпрямился. После чего легко, широко, размашисто трижды ими перекрестился, приговаривая:
– Во имя Отца, – раз! И Сына, – два! И Духа Святаго! – три.
Опущенные на коврик, Дуся и Фрося жалобно звякнули и повалились на бок, поверженные.
– А вот тебе с Богом! – азартно и даже зло бросила в лицо мужу Светлана Васильевна, и любой другой на месте Челубеева, услышав подобное, побежал бы заявление на развод подавать, но у Марата Марксэновича были сейчас дела поважней. К тому же он искренне восхитился таким подходом к снарядам и таким исполнением. Сам он так не мог. Точнее, не пробовал.
– А здоровый из тебя ангел выйдет! – выразил Челубеев свое искреннее восхищение, эти его слова всем понравились, все примиряюще засмеялись, а Людмила Васильевна даже захлопала в ладоши.
Далее последовал невозможный еще минуту назад диалог силачей, как нельзя лучше иллюстрирующий широко известное высказывание основателя олимпийского движения Пьера де Кубертена: "О спорт, ты мир!".
– За какое общество выступал? – живо поинтересовался Марат Марксэнович, глядя на монаха.
– "Трудовые резервы", – тем же дружеским тоном отвечал о. Мартирий.
Челубеев скривился, но тон оставил прежним.
– Занимался гиревым спортом?
– Приходилось.
– А почему бросил?
– Штангой увлекся.
– Зря! Штанга вгоняет человека в землю, а гири поднимают ввысь. А знаешь, что раньше гири спортом номер один в России были? Детям – лапта, подросткам – городки, а взрослым – гири. Так и проводил русский народ свой досуг. А вы знаете, что гирю сейчас не купишь? Не производят! Это же подумать только – в России не производят гирь! Кому это надо? Понятное дело кому… Но я верю – гири спасут Россию!
Много подобной чепухи нес еще Марат Марксэнович, как еще говорят, гнал пургу, пока само собой не стало утихать.
– Только одному тяжело здесь это дело поднимать, – нахмурился в конце своего спича Челубеев. – Гири – не шахматы, соперник нужен, равный соперник. А где его взять? Мельчает народец…
О. Мартирий слушал Марата Марксэновича с прежней доброжелательностью, не понимая, да и не пытаясь понять, куда тот клонит.
– А вот, допустим, мы устроим соревнования: "Динамо" против "Трудовых резервов"! – выпалил Челубеев и даже зажмурился, боясь, что собравшиеся увидят в его глазах расчет.
О. Мартирий, однако, не собирался ничего замечать, но и соревноваться тоже не собирался.
– Бессмысленное занятие – спорт. Бессмысленное и пустое, – спокойно и убежденно проговорил он, не став больше делиться на этот счет своими мыслями.
А мысли были, не раз он на эту тему думал. Что такое спорт, особенно сегодняшний спорт? Религия, не знающая границ религия века сего. И подвижники у нее свои, и мученики, и святые. Религия гордой плоти. Олимпиады – вселенские соборы накачанной мышечной массы: быстрее, выше, дальше, больше, да еще кто кого сильней стукнет – вот что такое спорт.
– Потому ты штангу на это сменил? – словно прочитав его мысли, с трудом сдерживая раздражение, Челубеев ткнул взглядом в наперсный крест о. Мартирия.
Монах и раздражения не почувствовал и, благодарно посмотрев на крест, ответил.
– И поэтому тоже.
– Жаль! – выдохнул Челубеев. – Был у меня шанс, последний шанс.
– Какой? – не понял о. Мартирий.
– В бога поверить шанс! – выдал Челубеев и насупился.
Все еще не понимая, монах смотрел удивленно и молча. Поднаторев в спорах с атеистами, приезжающими в монастырь подискутировать о существовании Бога, выдвигающих в качестве аргументов все ту же курочку и яичко, о. Мартирий знал, как себя в подобных случаях вести, но в монастырской жизни он совсем растерял необходимые человеку навыки житейской хитрости, которых, по правде сказать, и до монастыря не имел.
– Не понимаешь? – спросил Челубеев и усмехнулся.
– Никак, – мотнул головой о. Мартирий.
– Что же тут непонятного? Если я, допустим, побеждаю, то это для меня одно будет, а если, допустим, ты – другое, прямо противоположное…
Зная своего мужа как облупленного, Светлана Васильевна видела, что он хитрит и затягивает о. Мартирия в какую-то ловушку. "Не делай этого!" – рвался из ее груди крик, обращенный одновременно к мужу и к монаху.
О. Мардарий пребывал в еще большем смятении. Толстяк хотел вмешаться в разговор, но не знал, как это сделать, отчего ерзал на стульях, громко пыхтел и ломал пальцы, но, одинаково толстые и, как сосиски, бескостные, они не желали ломаться.
Людмила Васильевна и Наталья Васильевна возмущались безмолвно, обмениваясь многозначительными взглядами, мужья же их возмущенно уставились в пол, боясь еще что-нибудь сказать, за чем могла последовать расплата в виде лишения премии.
А о. Мартирий ничего этого не замечал – ему было интересно, что еще скажет его собеседник.
– Кто победит, того и правда! – уточнил свой тезис Челубеев. – Ты побеждаешь – бог есть! Я – нету!
О. Мартирий вздохнул, собираясь возразить, но Марат Марксэнович его перебил:
– Ладно, не так! Давай так… Если ты будешь победитель, я все тут бросаю, крещусь и иду к тебе в монастырь!
Не в силах происходящее остановить, Светлана Васильевна нервно поднялась, подошла к окну и стала смотреть вдаль, выключая себя из происходящего.
– А если я побеждаю, тогда ты все это с себя снимаешь и идешь служить сюда, к нам, в мое подчинение! – закончил Марат Марксэнович свои апрельские тезисы и облегченно выдохнул, как выдыхает начинающий автолюбитель, успешно совершивший опасный обгон.
И после гораздо более простых, лично для него ничего не значащих предложений о. Мартирий надолго задумывался, услышав такое, он, казалось, задумается навсегда. Но тут склонный к задумчивости монах не думал ни секунды и решительно кивнул:
– Согласен!
Чтобы не упустить момент, Челубеев торопливо протянул монаху руку с целью закрепить договор и узаконить. И вновь, нисколько не медля, не раздумывая, о. Мартирий протянул свою монашескую длань…
– Нет!!! – закричала Светлана Васильевна.
– Нет-нат, нет-нат, нет-нат! – затараторил о. Мардарий.
– Нет! – взвизгнула Людмила Васильевна.
– Нет! – взбрыкнула Наталья Васильевна.
– Ну нет, – не согласился Шалаумов.
– Никак нет, – согласился с Шалаумовым Нехорошев.
Вот и мы тоже скажем дружное "нет", потому что не бывает так в жизни, чтобы ни с того ни с сего, вдруг тюремщик отправился в монастырь, а монах в тюрьму. Такое только в кино случается, да и то в плохом. "Хочу в тюрьму", "Хочу в монастырь", боже, какой вздор…
Нет, конечно, в жизни и не такие метаморфозы случаются, но – постепенно, не сразу, а если и сразу, то этому предшествует такой скрытый от глаз процесс, что терпения не хватит за ним наблюдать.
Но как же мы могли?
Как могли на подобный поворот событий решиться?
"Допустим!"