* * *
Я пишу эти слова, когда три космонавта завершают десятый оборот вокруг Луны. Это критический, пожалуй, самый критический момент во всем полете. Молчит радио, молчит телевидение. Ни слова о космосе. Все ждут.
Корреспондент телевидения, заканчивая последний специальный репортаж о космическом полете, сказал: "Через полтора часа мы снова встретимся с вами, К тому времени станет известно - заработал ли двигатель "Аполлона-8". Если он заработает - этот полёт войдёт в историю. Если нет - он станет нашей трагедией. Космонавты никогда не смогут покинуть окололунную орбиту".
20 часов назад Фрэнк Борман уже совершил опаснейший манёвр - он ввёл корабль в окололунную орбиту. Тогда тоже все зависело от правильной работы двигателя. Двигатель сработал. Но в течение 20 минут об этом знали лишь космонавты - здесь, на Земле, никому об этом не было известно, потому что Луна своей массой преграждала путь радиоволнам… Это были 20 минут нервного ожидания. Но всё обошлось благополучно. "Аполлон-8" точно вышел на орбиту.
…Вот снова на экране телевизионного приёмника буквы "Apollo-8". "Через пять минут, - говорит диктор, - Фрэнк Борман должен включить двигатель. Двигатель будет работать две с половиной минуты. Если все благополучно, мы услышим голос астронавтов через 6 минут после окончания работы двигателя". На экране мелькают секунды, оставшиеся до включения двигателя. 30 секунд… 20 секунд… 10 секунд… Ноль.
Борман включил.
Заработает или нет? Хочется знать об этом немедленно. Проходят томительные, напряженные минуты. Диктор молчит. Передачу прерывает коммерческая минутка телефонной компании. Рекламируются телефонные аппараты. Покупайте телефонные аппараты. И людская тревога должна давать доллары. Проходит шесть минут. Но голоса "Аполлона-8" не слышно. Оператор в контрольном центре вызывает: "Хьюстон - "Аполлон-8"! Хьюстон - "Аполлон-8"!"
Семь минут. Восемь!..
- "Аполлон-8", - наконец-то доносится далёкий голос. - Мы включили двигатель, как было установлено по программе. Он сработал нормально.
Я не знаю, сколько людей сидит в этот момент у телевизоров. Наверное, несколько миллионов. И мне кажется, я слышу, как эти несколько миллионов людей облегченно вздыхают.
Пройдена, пожалуй, самая критическая, самая опасная стадия полета.
"Аполлон-8" покинул Луну и направился домой - к тёплой круглой Земле.
По плану у космонавтов на корабле предусмотрен праздничный рождественский обед, в меню которого входит жареная индейка.
Через несколько часов даст о себе знать земное притяжение. Корабль начнёт развивать скорость, и перед входом в атмосферу он будет пролетать 25 тысяч миль в час. Тогда для трех мужественных людей настанет последнее испытание - вхождение в земную атмосферу - посадка на волны Тихого океана.
* * *
Людям, изучающим вопросы связи литературы с. жизнью, возможно, будет особенно интересно вспомнить, что писал сто с лишним лет назад о первом полете людей вокруг Луны Жюль Верн. Он предсказал, что на первом корабле полетят три человека, что они отправятся в космос с полуострова Флорида (мыс Кеннеди находится именно там), хотя этой чести будет добиваться и штат Техас (сейчас там находится центр контроля за космическим полетом). Отец научно-фантастического жанра предсказал также, что корабль войдет в окололунную орбиту, а затем, после включения двигателей, возвратится на Землю. Поразительная точность предвидения.
В знаменитом романе Жюля Верна еще один любопытный момент. Фантаст писал, что дороговизна проекта заставила его участников - героев романа "Из пушки на Луну" - обратиться за помощью к иностранным государствам. Любивший точность, Жюль Верн написал тогда, что 368 733 рубля были получены этими первыми астронавтами из Москвы. Помощь, пришедшую из России, Жюль Верн объяснил "вкусом русских к технике и тем импульсом, который они сообщили астрономическим исследованиям".
Трудно требовать от замечательного фантаста точности предвидения во всех деталях. Но предсказание насчет помощи американским космонавтам из Москвы кажется символичным.
Я беру "Нью-Йорк таймс" и цитирую из неё: "Замечательный полет (имеется в виду полёт "Аполлона-8") был в известном смысле совершен с помощью русских, потому что, если бы с их стороны не было соревновательного импульса, можно почти с полной уверенностью сказать, что "Аполлон-8" не был бы запущен, по крайней мере в этом десятилетии… С того времени, как русские запустили свой первый искусственный спутник Земли в 1957 году, они постоянно были впереди США во всех основных достижениях в космосе. Они не только впервые запустили на земную орбиту спутник, но они впервые осуществили и первый полет человека в космосе, и первую посадку на Луне, они первыми получили снимки лунной поверхности с космического корабля, и они первыми послали капсулу на другую планету (Венеру)…"
Как не воздать должное поразительному Жюлю Верну!
Когда я перебираю в памяти все виденное по телевидению, слышанное по радио, читанное в газетах о полете "Аполлона-8", я прихожу к выводу, что, пожалуй, больше всего меня поразил тон, в котором эти три человека говорили с Землей. Обыденный, лишенный возбуждения, деловой тон, каким разговаривают метеорологи, обмениваясь погодной информацией на расстоянии в 100 километров.
На Земле, кажется, было гораздо больше волнения, страха, чем у трех людей в 70 милях от лунной поверхности. Впрочем, это, конечно, вполне объяснимо.
Когда через 60 часов после начала полёта, совершив опаснейший маневр, "Аполлон-8" вышел на окололунную орбиту, оператор земного контроля в Хьюстоне не выдержал и закричал в микрофон:
- Мы взяли! Мы взяли! "Аполлон-8" на лунной орбите!
А оттуда, из невообразимой пустой дали, пришли монотонно произнесенные слова, (они неслись со скоростью 186 тысяч миль в секунду и всё же достигли Хьюстона только через две секунды после того, как были произнесены):
- Продолжайте, Хьюстон. "Аполлон-8". Двигатель сработал.
И всё.
Монотонность можно было бы считать признаком страха, если бы не юмор, который не покидал обитателей корабля в течение всего полета.
Они шутили в том же обыденном, я бы сказал, скучноватом тоне. Но простые слова, пробивая толщу пустоты, приобретают, как видно, особую силу. Вспомните, как в свое время проникло в сердце каждого человека простое слово, сказанное Юрием Гагариным перед включением двигателя ракеты: "Поехали!"
Тональность их разговоров с Землей не менялась. Даже в самые опасные моменты. Но чувствительные и бескомпромиссные приборы на Земле отметили, что перед тем, как Борман включил двигатель, чтобы войти в лунную орбиту, его сердце начало биться со скоростью 190 ударов в минуту.
Астронавтам предстоит кропотливейшая работа. Они будут рассказывать специалистам о полёте. Рассказ должен быть абсолютно полным, включать самые, на непосвященный взгляд, незначительные детали.
Ну, например, что чувствует человек, находящийся в состоянии невесомости на пути от Луны к Земле, после того, как "принял" в обед порцию спиртного? (Им было разрешено это сделать во время рождественской трапезы 25 декабря.)
Или - что ощущает, о чем думает человек, когда видит в иллюминатор удаляющуюся Землю, которая постепенно становится похожей на бейсбольный мяч, размером меньше, чем иллюминатор.
Видимо, это чувство незаурядное, если весьма спокойный человек Джим Лоуэлл после возращения сказал морякам на авианосце: "О, ребята, это, я вам должен сказать, ощущеньице! Я думал - вернемся ли мы вообще. Мир-то становился всё меньше и меньше!"
Взгляд на Землю и на Луну "оттуда" был несколько затруднен для астронавтов, так как сразу после начала полета стекла трех больших иллюминаторов запотели (видимо, виноваты в этом испарения от прокладочного материала). Астронавтам пришлось пользоваться маленькими иллюминаторами. Тем более, конечно, поразительно ощущение, когда видишь Землю, умещающуюся в рамках окна.
Лоуэлл так описал цвет Земли "оттуда". "Воды, - сказал он, - это все оттенки королевской голубизны. Облака, конечно, ярко-белые. Районы суши чаще всего - коричневатого цвета, от темно-коричневого до светло-коричневого. Земля кажется шаром, раза в четыре большим, чем лунный диск с Земли, прекрасным, блестящим и таинственным шаром… Я все пытаюсь представить себя, - рассказывал Лоуэлл, - на месте одинокого путешественника с другой планеты. Что подумал бы я о Земле с этой высоты? Показалась бы она мне обитаемой или нет?.."
Трудно представить, что решил бы "одинокий путешественник с другой планеты". Вполне возможно, что Земля показалась бы пришельцу нежилым местом, уродливо несимметрично разделенным на воду и сушу, отравленным тяжёлыми испарениями и газами, неприятно поражающим глаз жителя другой планеты, где, возможно, все так замечательно симметрично, гигиенически голо и пусто.
Но три астронавта, как видно не сговариваясь, в разные моменты своих разговоров с Хьюстоном нежно называли Землю словом "хорошая".
- Луна, - комментировал Борман, - вся серая. Нет цвета… Будто вся из серого песка…
Огромное одинокое пространство ничего. Она выглядит, как нагромождение пемзового камня. Она, конечно, не покажется слишком гостеприимным местом для жизни или для работы.
- Она вызывает страх, - признался Лоуэлл. - И заставляет вас оценить, что осталось у вас позади, на Земле. Земля отсюда - это великий оазис в необъятном космосе.
Полёт трёх космонавтов навеял людям, разные мысли и чувства о соотношении человека и Вселенной.
Известный американский химик, лауреат Нобелевской премии Герольд Урей оказался пессимистом. "С идеей - человек - Особое создание - покончено, - считает он. - Отношение человека в самому себе радикально меняется. Человек теперь имеет возможность рассматривать себя маленьким организмом 30 Вселенной. Чем дальше он идет, тем меньше и слабей он становится".
Может быть, в этом и есть доля истины, но великий Паскаль в XVII веке эту истину сформулировал более полно, точно и поэтому оптимистично: "С точки зрения размеров Вселенная охватывает и поглощает меня, как точку. С точки зрения мысли я охватываю её".
Болезнь Бормана (быстротечный желудочный грипп, который, к счастью, не стал "эпидемией" на корабле), перегруженность программы работ во время полета в сторону Луны, состояние невесомости, урывочный сон утомили команду корабля. Астронавты решили хоть немного наверстать упущенное на обратном пути. Борман сообщил на Землю: "Ну, мы сворачиваем сейчас все. Я остаюсь дежурить, но хочу, чтобы Джим и Билл немного отдохнули. Мы слишком устали".
Лоуэлл вскоре заснул, и оператор в Хьюстоне радостно констатировал:
- Мы слышим его храп.
Шесть дней в Америке прислушивались к дыханию астронавтов, следили за газетами, слушали радио, старались не пропускать телевизионные передачи. Полет "Аполлона-8", пожалуй, не смогла забить даже сенсация с похищением дочери одного флоридского миллионера. (Похитивший - он оказался учёным-биохимиком - положил девушку в специальный ящик, снабжённый запасом пищи, фонарём и шлангом для воздуха, закопал ящик в землю и потребовал от миллионера 500 тысяч долларов выкупа.)
В воскресенье, когда все три астронавта вернулись в свои семьи, я позвонил в телефонную справочную Хьюстона:
- Не могли бы вы мне дать телефон Фрэнка Бормана?
- Кого, простите? - спросил вежливый и приветливый голосок.
- Фрэнка Бормана!
- Повторите имя.
- Фрэнка Бормана, астронавта, который командовал "Аполлоном-8".
- Ах, астронавта! Сейчас, минутку.
Прошла минутка. Снова приветливый женский голос:
- Будьте добры, как пишется его фамилия по буквам?
Я сказал.
Фамилии в справочной книге не оказалось. Ну, это в порядке вещей. Не это меня удивило.
- Может быть, у вас есть в книге фамилии других? - спросил я. - Видите ли, я журналист, мне хотелось бы взять Интервью.
- Сейчас посмотрю… - крошечная пауза… - второй был, кажется, Лау… Луа…
- Лоуэлл.
- Да, да, Лоуэлл… А имя как?..
- Джеймс.
- Нет, его тоже нет.
- Извините, - не уступал я. - Их трое летало.
- Ах, ну да, их же было трое. А как фамилия третьего парня?.. Вы не помните?
Любопытный народ все-таки американцы!..
Полёт в никуда!
Я всё жду - когда же выйдет фильм. Я жду его как продолжения разговора.
Наверное, я пришёл к Антониони не в очень подходящее время. Было поздно - часов одиннадцать вечера. Он выглядел усталым. Его мучил нервный тик.
В большом, тяжеловесно обставленном номере - приземистые кресла, колониального стиля диван, солидные, на совесть начищенные отельной прислугой дорогие и тяжелые безделушки - итальянец казался особенно нездешним. Да и номер был каким-то нежилым. Ни окурка в пепельнице, ни галстука на спинке стула. Ничего. Как в комнате отдыха для транзитных пассажиров, когда не только твои вещи, но и твои мысли не здесь.
Антониони не приступал тогда ещё к съёмкам фильма, а только, как он сам выразился, "продирался" сквозь Голливуд.
Продираться было, как видно, совсем не легко, потому что выглядел он не только усталым, но и подавленным.
Я вспомнил, как узнал о том, что он в Голливуде. В той же знаменитой голливудской гостинице я завтракал с актёром и продюсером Т., неожиданно для себя ставшим звездой первой величины, миллионно разбогатевшим и до сих пор сохранившим по этому поводу удивленное выражение на лице Плечом он прижимал к уху трубку телефона (телефон держал почтительно склонившийся официант). В одной руке у Т. был бутерброд, а в другой - стакан молока.
- Слушайте, я видел сегодня внизу этого знаменитого итальянца. Вы не знаете, что он здесь делает?
- Какого итальянца?
Т. прожевал кусок, минуту мурлыкал в трубку и затем потер лоб рукой, освободившейся от бутерброда:
- А, чёрт, всё забываю его фамилию. Ну тот, который про фотографа - "Блоу ап", с Ванессой Редгрейв.
- Антониони. Микеланджело Антониони.
- Кажется, так.
Я удивился, когда узнал, что Антониони делает фильм в Голливуде. Как-то не совмещались в моем сознании эти два имени, ставшие, если хотите, понятиями. Они контрастировали и противоречили друг другу, как этот безвкусно богатый, напыщенный пустой номер и его усталый, сухощавый обитатель.
Поэтому прежде всего я спросил его, как возникла мысль снимать фильм в Голливуде.
Оказалось, почти случайно. Карло Понти как-то сказал Антониони, что его фильмы очень любят в Японии и почему бы ему не попробовать сделать там свой следующий фильм.
Антониони поехал в Японию. Через Америку, В Японии он отказался от идеи, предложенной Понти. И возвратился назад в Италию. Опять через Америку. А спустя некоторое, время поехал в Америку на несколько месяцев, чтобы увидеть её поближе. Точнее, увидеть американскую молодежь и попробовать разобраться, что же с ней происходит.
Как-то в Фениксе, штат Аризона, он прочел в местной газете заметку о том, как молодой парнишка пробрался на местный аэродром, написал на фюзеляже маленького самолета слова: "Хватит войн! Любовь! Мир!", - нарисовал на крыльях по цветку, сел в кабину, запустил двигатель и улетел. Куда? Неизвестно.
Антониони встречался с сотнями людей - руководителями и участниками разных молодежных движений в Америке. Он пришел к выводу, что процесс, который происходит в психологии и мировоззрении молодых американцев - очень глубокий и далеко идущий.
- Я неплохо знаю английскую молодёжь, - говорил он мне. - Там тоже происходят изменения. Но по сравнению с Америкой - они поверхностны. Если ребята стали иначе одеваться и иначе причесываться, вовсе не значит, что у них изменились взгляды на жизнь.
Он решил, что нашёл здесь молодёжь, которая глубоко и серьезно ищет новых путей в жизни. Он решил, что следующий свой фильм будет снимать здесь.
- Американская молодёжь, пожалуй, самое неожиданное и интересное явление сегодня на Западе.
Сюжет? Между двумя городами - Лос-Анджелес и Лас-Вегас (городами - символами американского счастья, американской мечты) - он нашёл местечко в Долине Смерти. Оно называется - Точка Забриски - Забриски Пойнт (фильм будет называться так же). Бензоколонка, десяток домиков и маленький отель. Вокруг - песок, пустыня. Здесь встречаются парень и девушка, ушедшие из городов-символов.
Вот всё, что он мне сказал. Наверное, сценарий был ещё не завершён. Я сужу вот по чему. Я рассказал ему о той встрече с белой спортивной машиной на безлюдной дороге у реки Миссисипи, когда один из четырёх молодых её пассажиров целился в нас из винтовки.
Я рассказал об этом Антониони просто так, к слову.
Он выслушал внимательно и сказал тихо:
- Смешная страна. Смешная… - Потом добавил: - Можно я возьму этот эпизод в фильм? Он таким и будет - неожиданным и без объяснений.
Он нашёл для своих героев двух непрофессиональных актёров. Парня зовут Марк Фречетте, девушку - Дарья Хэлприн. В фильме сохраняются их имена. Она - дочь актера. Он - сотрудник маленькой газетенки в Бостоне, ходил на демонстрации в защиту доктора Спока.
Агент МГМ (голливудская фирма "Метро Голдвин Мейер", с которой у Антониони контракт), нашедший Марка, рекомендуя его для пробы, сказал: "Я нашел вам парня, который действительно умеет ненавидеть".
- Это не ненависть, - говорит Антониони. - Они ещё не умеют ненавидеть.
Он собирался три месяца снимать и потом три месяца монтировать.
- Больше всего я люблю монтаж. Это самая творческая часть работы. Через шесть месяцев картина будет готова.
Но разговор был в июле. Прошло уже пять месяцев! В МГМ мне сообщили сегодня, что Антониони в самом разгаре съёмок.
Может быть, главная причина задержки - попытки "продраться" сквозь Голливуд?
- Я бы никогда не приехал в Голливуд делать фильм. Ещё ни один европейский режиссёр не сделал здесь хорошего фильма. Но делать фильм самостоятельно - нет денег.
Неожиданно спросил сам:
- Как вам понравился Голливуд?
- Интересно, - сказал я. Не потому, что осторожничал, а потому, что журналисту, приехавшему впервые в Голливуд, он действительно интересен.
- По-моему, это страшно, - сказал он тихо, - страшно. Самодовольный, богатый, немощный и грязный старик. Уже ничего не может сам, но может покупать. Вы знаете, в 1967 году они сделали только восемьдесят картин. А раньше делали по восемьсот, интересно это проанализировать.
- У вас нет никакой надежды насчёт Голливуда?
- Вы имеете в виду искусство?
- Да.