Как, наверное, и все грозненцы, Аня думала, что знает свой город достаточно хорошо. Пускай не весь, но уж центр - точно. Что может быть такого в центре, чего бы она не знала? Не может такого быть ничего!
Оказалось, может.
Сотни раз бывала она в Аракеловском магазине, тысячи раз проходила мимо и никогда, никогда бы не подумала, что здесь может скрываться что-нибудь неизвестное.
А оно было, и ещё какое. Неизвестное началось уже в старинном, замусоренном и пропахшем запахами магазина дворике и продолжилось в ещё более благоухающем подъезде. Но настоящий сюрприз ждал её на втором этаже. Кто бы мог подумать, что здесь, в самом центре, над самым известным гастрономом города, притаилась такая клоака? Увы, именно это слово пришло ей на ум при виде длинного обшарпанного коридора и одинаковых, таких же обшарпанных дверей.
Коммуналка! Самая настоящая коммуналка - огрызок прошлого, притаившийся в самом центре города. С ума сойти!
- Ну, как? - усмехнулся Валя и крепче взял её под руку. - Трущобы Монмартра? Не пугайся - внутри будет лучше.
"Внутри" - в неожиданно чистой и уютной комнате, и правда, оказалось лучше. Настолько лучше, что она же забыла о мелькнувшем желании закрыть глаза и убежать отсюда куда угодно, лишь бы не видеть этих обветшалых стен, не чувствовать впитавшегося за поколения запаха убожества и безысходности.
В комнате этого ощущения не было. Комната походила, скорее, на номер в провинциальной гостинице, в которой недавно провели ремонт и сменили обстановку. Чистый палас на полу, свежие, ещё пахнущие клеем обои. Явно новый диван, столик, торшер. Чистота и порядок.
- Ну как? - повторил Валя уже совсем другим тоном. - "Люстру" только сменить не успел.
Аня подняла глаза: на свежепобеленном потолке висела грязная, испачканная побелкой лампочка.
- Валя, а зачем тебе это? Это же… это…
- Убожество? - подсказал Валя. - Ань, а жить в двухкомнатной хрущобе вчетвером - это не убожество? Да и не собираюсь я здесь жить - это только начало.
- Не обижайся.
- Вот ещё! - засмеялся Валька. - Посмотришь, во что это превратится годика через два. Ладно, хватит разговоры разговаривать - давай новоселье отмечать!
На столе появились новые тарелки, в тарелках - нарезанные заранее сыр и сервелат, фрукты. Как ниоткуда, возникли сверкающие чистотой бокалы, шампанское, её любимые конфеты.
- А руки помыть?
- Руки? - Валя нагнулся и, словно фокусник, вытащил из пакета бутылку "Илли". - Тогда сначала нужно принять допинг. Потом закроешь глаза, возьмёшь меня за плечо и я тебя туда отведу - как поводырь.
- Настолько плохо? - улыбнулась Аня. - Мне немножко…. Ой!
Пробка с шумом взлетела вверх, треснула по одинокой лампочке и упала на стол.
- С новосельем!
- С новосельем! Нет-нет, до конца, а то руки мыть не пойдёшь! Подожди - у меня же музыка есть.
Валька, не вставая с дивана, наклонился, и комната наполнилась тихими звуками гитары. Перебор обволакивал, властно звал за собой, и, повинуясь этому волшебному зову, душа помчалась ввысь, к небу.
Выше, ещё выше.
- Что это?
Музыкант резко оборвал мелодию; душа, лишившись поддержки, полетела вниз, и, когда до падения оставалось совсем ничего, волшебник вновь коснулся струн.
И опять вверх. Замирая от восторга и чувствуя, как по спине ползёт холодок.
Выше, ещё выше. К самому небу, к самым звёздам.
- Что это, Валя? - шёпотом повторила Аня.
- "Rainbow", Ричи Блэкмор, - так же тихо сказал Валя. - Господи, какая же ты красивая!
- Спасибо!
- "Спасибо"? - усмехнулся Валька. - Ну да, конечно. Кулёк же привык говорить комплименты, что ему лишний раз стоит. Он же что угодно скажет, лишь бы…
- Валя! - Аня взяла его за руку, и её словно ударило током. - Не надо - я правда так не думаю, просто…
- Нет, не "просто", Анечка, совсем не "просто", - сказал Валентин, смотря ей в глаза. - И это не комплимент. Ты, действительно, очень красивая, и я тебя люблю.
Карие глаза смотрели пристально, не отрываясь. Глаза излучали заботу и уверенность, нежность и волю. Исцеляли, заставляли верить. Обволакивали и сквозь бесполезную одежду, сквозь беспомощный разум вламывались прямо в душу и даже глубже. Туда, где под тонким слоем рассудка таились древние, проросшие из триасовых болот инстинкты. Могучие инстинкты, подавляющие и волю, и разум, превращающие человека в биологического робота. А чтоб он таким себя не ощущал, они бросали в кровь целое созвездие гормонов, заставляя рассудок плясать под свою дуду. И он плясал. И пел.
- Любимая… - шепнул в ухо Валя.
"Любимая!" - восторженно отдалось в мозгу.
- Любимая! - одними губами повторил он, целуя шею.
"А Павлик так ни разу и не сказал… - скользнуло где-то по краю сознания, и вновь всё перекрыло сладкое эхо: - Любимая!"
Волшебник-музыкант вновь тронул струны, душа восторженно отозвалась и дёрнулась навстречу.
Валентин нагнулся, взял её лицо в ладони и прильнул к раскрывшимся навстречу губам.
Глаза закрылись, в сверкающей тьме зажглись ослепительные звёзды, и под чарующе-неземные звуки душа, сбрасывая все препоны, полетела вверх.
"Любит! - пела, взлетая к звёздам, душа. - Нужна! Любима!"
Какие инстинкты, о чём вы, право? Замолчите!
- Останешься? - спустя вечность, спросил Валя, целуя её в ложбинку на груди. - Телефон в коридоре.
А может, и не спросил - может, повелел. Душе с заоблачных высот уже было плохо видно.
Аня приоткрыла глаза, наткнулась взглядом на валяющуюся рядом непонятно когда снятую блузку, и сладкий полёт чуть притормозился. Ненадолго - через мгновение карие глаза приблизились, пространство послушно свернулось в воронку, и на свете больше не осталось ничего. Только зов.
Властный, могучий и сладкий зов.
И поющая в душе музыка.
"Любима! Нужна!"
Аня закрыла глаза, прижалась к широкой груди и кивнула головой.
"Любима! Не одна!"
На улице потемнело, и по подоконнику, словно выпрыгивающее из груди сердце, застучали капли дождя.
За окном, разрывая тьму, сверкнула молния, и по стеклу оглушительно забарабанил дождь. Ветер рванул форточку, занавеска выгнулась дугой и захлопала, норовя размазать тушь с дипломного чертежа. Павлик вскочил, захлопнул форточку, и тут молнию догнал резкий, словно выстрел гаубицы, удар грома. Пашка инстинктивно пригнул голову, разозлился, отодвинул притихшую занавеску и наклонился к тёмному окну.
По стеклу струились потоки воды. За ними еле угадывались ползущие по мосту светлячки автомобильных фар и гнущиеся под ветром деревья. Разглядеть среди них айлант было невозможно.
Со стекла на Пашку внимательно глядело его собственное, размытое дождём отражение. Струи воды заставляли его причудливо извиваться, почти гримасничать. Павлик провёл по нему ладонью и вздрогнул: картинка неуловимо изменилась, и с мутного стекла смотрело на него совсем другое лицо. Узкий подбородок, тонкие скулы, широко распахнутые, совсем тёмные глаза.
Пашка испуганно отнял руку, и глаза стали испуганными. Губы чуть приоткрылись - как приоткрывались они, произнося ласковое "Павлик". Он наклонился ближе, чтоб услышать, ему уже показалось, что он почти слышит.
Порыв ветра бросил на стекло новые порции воды, изображение дёрнулось, уголки губ скорбно опустились. Где-то далеко за городом вновь прогремел гром. Прогремел как удар. Как выстрел.
Звук ударил по барабанным перепонкам и взорвался в мозгу кричащими, разрывающими душу словами.
Под холодный шепот звёзд
Мы сожгли последний мост,
И всё в бездну сорвалось…
Пашка отпрянул от окна, зажмурился, а, когда открыл глаза, изображение на тёмном стекле вновь сменилось. Аня исчезла, словно её и не было, и на него опять смотрело его собственное, искажённое потоками воды лицо.
"Почудилось, - подумал Павлик, - Мираж. Хватит, надо чертёж заканчивать, а то ещё не успею".
Плотно закрыл шпингалет и вернулся к столу.
Почти невидимый в темноте дождя айлант вздрогнул, потянулся ветками к не такому уж далёкому окну и бессильно согнулся под дождём.
Первые две строчки Кулеев прочитал, держа письмо в руках, потом не выдержал и положил листок на стол, словно он жёг ему руки. Впрочем, практически так оно и было.
"Здравствуй, Анечка, дорогая! Прочли твоё письмо и очень расстроились. Я даже спать потом не могла. Сколько же вы, бедные, вынесли! Это же надо, что у нас за страна, как издеваются правители над собственным народом. Как же нам вас жалко! И тебя, и Павлика, и Игорька вашего. Павлика особенно. Неужели никто помочь не может - что же это за народ у нас такой равнодушный?!
Анечка, Валя ответить тебе сейчас не может - у него от расстройства обострилась язва, и он лежит в больнице. Пишу по его поручению. Аня, к великому сожалению, мы помочь сейчас никак не можем. Совершенно нет свободных денег. Мы недавно строиться начали, и всё уходит туда. Один сад ужас сколько стоит, ты даже не представляешь! Да ещё родителям дом начали достраивать, брату квартиру помогли купить. Ещё Юльке на репетитора нужно, короче, полный завал. Даже не знаю, как продержимся. Валя на работе пропадает целыми сутками, совсем себя извёл, а всё не хватает.
Анечка, Валя очень расстроился из-за того, что не может помочь, ты даже не представляешь, но правда, сейчас никак.
Никак, Анечка, совсем никак, даже за то, что ты предлагаешь. Валя так и сказал…"
Валентин резким взмахом руки, словно ядовитое насекомое, сбросил письмо на пол и пнул его ногой.
"Даже за то, что ты предлагаешь…" Сволочь! Какая же всё-таки Ольга сволочь!
Письма Кулеев обнаружил только через четыре года и то совершенно случайно. Собирал бумаги к переезду и наткнулся на два тщательно спрятанных конверта. Оба конверта были подписаны одним, почти забытым почерком. Оба посланы из Нижнего с промежутком чуть менее месяца, у обоих один и то же отправитель - "Анна Тапарова". Вот только в конвертах лежали письма, написанные совершенно разными почерками, и сначала он ничего не понял. Потом дошло: во втором конверте лежала письмо Ольги, написанное, вроде бы, с его согласия и отосланное Анной назад. Дошло - и помутнело в глазах.
Сука!
Никакой язвы у него тогда ещё не было, в больнице не лежал. Работал, правда, тогда почти сутками, домой приходил еле живой и сразу заваливался спать. Никакого письма не читал, не знал и даже не подозревал. И деньги тогда он найти бы смог, подумаешь, какие-то семь тысяч баксов… Тапик!
Он плохо помнил тот день. Как в тумане, всплывало искажённое Ольгино лицо, её обида. Эта сучка ещё и обиделась!
- Как ты могла? - кричал Валентин, впервые в жизни почувствовавший боль под лопаткой. - Как?! Это же Пашка…Тапа! Он же!..
- Ничего с твоим Тапиком не будет! - шипела, сделав оскорблённое лицо Ольга. - Сколько можно денег тратить на всех!
- Заткнись! Это же…
- Тапик! Знаю! Чуть что - Тапик! А может, Аня? Может, в этом дело?
- Заткнись!
- Сам заткнись! Я всю жизнь терпела твои измены, всех твоих сестер, секретарш, всех твоих. Но эту!.. Её я терпеть не буду, так и запомни! Мало того, что ты её всегда любил, так ещё и денег просит. Прямо в письме ноги раздвигает, шлюха! Семь тысяч! А сколько ты ей раньше платил, Кулеев? Наверное, аппетиты были поменьше?
Тогда он впервые в жизни ударил женщину. Свою жену. Ударил хлёстко, наотмашь. Ольгина голова дернулась, из разбитой губы потекла кровь. Смотрела она по-прежнему с обидой и ненавистью, но кричать престала.
- Запомни! - тихо, сквозь зубы сказал Валентин. - Если с Тапиком… если с Пашкой что-нибудь… Я тебя уничтожу. Ты меня знаешь.
Ольга демонстративно размазала кровь по подбородку и ничего не ответила.
Год после этого Валентин пытался найти хоть кого-нибудь из Тапаровых. Обзвонил всех знакомых, связывался с паспортным столом и милицией. Даже сам ездил в Нижний, с трудом выкроив несколько дней. Он даже не думал, что будет говорить, как придётся выпутываться из этого дерьма. Его волновало только одно - найти Тапика. Живого и здорового. И… Аню.
Возможности у него тогда ещё были не те, далеко не те, однако, он честно пытался. Целый год. Почти.
Потом пробовал всё реже. Потом пробовал только, когда вспоминал. Вспоминал тоже реже. И к тому времени, как возможностей у него стало выше крыши, забыл совсем.
Сука…
Кулеев наступил на письмо пяткой, надавил. Листок согнулся и сморщился, Валентин надавил сильнее.
За закрытыми дверьми что-то с треском упало, жизнерадостно заорала телереклама и, перекрывая всё, гаркнули во всю свою пятидесятиватную мощность колонки музыкального центра.
И не склеить обломки,
И не вытравить мрак…
Недовольно задребезжало стекло, листок под ногой распрямился и затрясся мелкой дрожью.
Валентин Сергеевич Кулеев поднялся с кресла, сделал шаг к двери, застыл, вернулся и снова сел в кресло. Протянул руку, взял со стола недопитую бутылку граппы, размахнулся и изо всех сил швырнул её в стену. Бутылка с неожиданно весёлым звоном разбилась, и на ковёр брызнули… Осколки?..
Или, обломки?
В ту же секунду музыка смолкла, и по комнате властно пронесся странно-знакомый, успокаивающий и ободряющий звук. Как будто прошелестело листвой большое и доброе дерево.
Глава 10
- Вот же гадюка! - воскликнул Виктор Андреевич и в сердцах треснул по столу ладонью.
Монитор недовольно затрясся.
- Что такое? - повернулась от телевизора Светлана.
- Ты послушай! Послушай, что тут пишут! Некая Зура, проживающая, между прочим, в Бельгии. Сейчас… - Виктор судорожно задвигал мышкой. - Где это? Ага! Ну, сначала она рядится в ангельские одежды "миротворца". Научились, блин, в Европах! Вот! "Я уважаю все нации - не бывает плохих и хороших народов… Преступники не имеют национальности…" Ну, это обычные их заклинания - их тут на целый абзац. Зато, смотри, что потом пишет, зараза! "Многострадальный чеченский народ столько вынес за свою историю, что ни один чеченец не может желать зла представителям других национальностей". А? Каково?
- Ну и что?
- Как что? - взвился Виктор. - "Ни один!"
- Витя, ну что ты психуешь? Пусть уж лучше так пишут.
- Лучше?! - закричал Виктор, перекрывая бубнёж очередного сериала. - Да как ты не понимаешь, что эта "овечка" на жалость давит, пытаясь вызвать сочувствие у наших дур. И ведь удаётся. Помнишь, как в Грозном многие наши говорили: "чеченочка"? Эдак ласкательно. Ну ладно, "русская" так не сказать, но ведь и "украиночка" тоже никогда не услышишь. Только "чеченочка", "армяночка"… Откуда это у нас?
Виктор нервно дёрнул рукой, "мышка" слетела с коврика и, обиженно скрипя, заскользила по столу.
- Чёрт! Ты дальше послушай! "Нет ни одного народа в мире, на долю которого выпали такие испытания, но даже они не смогли вытравить из чеченцев гордость, любовь к Отчизне, великодушие и высокую нравственность". Нравственность, блин! А вот ещё, совсем интересно! "Наиболее заметно это было в те трудные времена, когда человеконенавистник Ельцин с подачи Запада развязал против нашей республики сначала холодную, а потом самую настоящую войну, примеров которой ещё не знал мир. И даже тогда чеченцы никогда не переносили свой праведный гнев на простых русских людей. На тех, вместе с которыми многие годы жили бок о бок. Наоборот - помогали, чем могли". Во как - "помогали"!
- Витя! - Света сделала телевизор потише. - Ну зачем ты на это столько нервов тратишь? Опять давление поднимется!
Виктор посмотрел на жену, покачал головой и отвернулся к компьютеру. Света вздохнула и взялась за пульт. Прибавить громкости она не успела.
- Помогали! - гаркнул Виктор. - Это когда они, суки, помогали? Когда квартиры отбирали? Когда 20 тысяч народу вырезали? Чего молчишь?
Света с сожалением отложила пульт и снова повернулась к мужу.
- Какие 20 тысяч? - спросила она тихо. - Мне-то ты зачем эти сказки рассказываешь?
- Это не сказки, а…
- Знаю, - перебила Светлана и, подделываясь под голос мужа, продекламировала: - "Я не вру, а возрождаю национальное самосознание!"
Получилось похоже, но Виктор не оценил.
- Да! Ну и что тут такого? Кто виноват, что теперь на гибель тысячи человек никто внимания не обратит…. И вообще - им можно про 500 000 тысяч убитых врать, а нам нельзя?
- Врать вообще нельзя!
- Да ладно, Света. Это не ложь, а информационная война, и кто ею не пользуется - тот чистоплюй или дурак.
- А Павлик у тебя кто? - спросила Света. - Чистоплюй? Или дурак?
Виктор насупился, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Минуты две он молчал, потом не выдержал:
- Шакалы! Смелые… Знаем мы, какие они смелые! Когда пятеро на одного!
- Витя, это ты тоже можешь у себя в ЖЖ рассказывать. Для национального возрождения. Там, может, и поверят. А мне не надо. А то я тоже могу кое-что вспомнить…
В глазах потемнело, уши, словно забило ватой, резко кольнуло под лопаткой.
- …например, про часы. Не надо, Витя.
Света повернулась и нажала кнопку на пульте. Телевизор обрадовано запричитал: "Сейчас мы вам расскажем, как сохранить вечную молодость!.."
- Да… - сказал Валька каким-то странным тоном, - здорово тут у вас всё изменилось.
- Конечно! - широко улыбнулся Виктор. - Нас же теперь на двоих больше. Родители в мою комнату перешли, а в зале теперь мы со Светой и Наташкой. Ты её видел? Она уже ползает! А на меня как похожа!
Валентин разулся, прошёл в большую комнату, гордо именуемую залом. "Зал" был заставлен до невозможности: разобранный диван, детская кроватка, стол, шифоньер. Везде, на любой подходящей и неподходящей поверхности, что-нибудь лежало: детские игрушки, бутылочки, стопка белья на гладильной доске. Из-под дивана выглядывал детский горшок.
Валя осторожно прошёл к окну, отодвинул лёгкую тюлевую занавеску. Знакомый с детства вид изменился до неузнаваемости. Исчезла любимая скамейка, на которой он вырезал когда-то Русикиным ножом "Кулёк + Муха + Тапик", исчезла клумба рядом с этой скамейкой, исчезли дорожки и аллейки. От некогда уютного скверика не осталось почти ничего, только прижавшийся к музучилищу небольшой огрызок. Исчезли ступеньки с бетонной оградой и стойкой киноафиши. Словно и не было никогда автоматов с газированной водой, которые они обманывали в детстве трёхкопеечной монетой на леске.
Всё теперь перекрывал новый, почти достроенный мост.
- Ты надолго? - продолжал тараторить сзади Виктор. - Света с Наташей скоро придут, посмотришь. Они в сквер пошли, к "Чайке", а то наш же уже…
- Да… - повторил Валька тем же тоном, - не узнать.
- Не узнать, - подтвердил Витька. - Уже давно. Сколько ты тут не был - год?
Валентин не ответил - было даже непонятно, слышит ли он.
- Зато, смотри, как здорово айлант вымахал. Скоро выше всех будет! Я часто на него теперь смотрю, и, знаешь, мне кажется, что и он тоже.
- А Тапа как?