Далеко-далеко, по краю сознания, прошло странное ощущение. Как будто его кто-то зовёт, кто-то давным-давно знакомый. И так же давно забытый.
Виктор Андреевич помотал головой, глубоко затянулся и поперхнулся дымом. Вполголоса матернулся, выкинул сигарету в переполненную урну, сделанную из обрезка бочки. Странное ощущение не проходило, смутно замелькали давнишние, прочно запертые в подсознании картинки.
Михеев нервно вытащил новую сигарету. Что за ерунда - совсем нервишки погаными стали! Зачем ему эти воспоминания, какой от них толк? Было и прошло. Тоже мне - "малая родина"! "Ах, вы из Грозного? Из Чечни? Как же вы там жили?" Задолбали! Так и жили - вам не понять! Работали, во всяком случае, не хуже. А пили, точно, меньше. Бюрократии меньше было, лизоблюдства. А вообще-то - то же самое дерьмо. Да ещё чечены. Хотя…
Стоп! Виктор Андреевич швырнул сигарету, промазал и со зла треснул по урне ботинком. Ногу свело болью, из урны в воздух поднялось плотное облако пепла и грязи. Михеев закашлялся и, судорожно отряхиваясь, выскочил из курилки. Сволочи! Убрать вовремя не могут. Бездельники!
Домой он попал за полночь. К зеркалу была приклеена записка: "Я уехала к Наташе. Надо посидеть с Ванечкой".
Понятно. Опять куда-то развлекаться намылились. А что - внука же есть кому скинуть. И ведь даже привезти не соизволили. Спешат, всё спешат…. Одного сына родили - и всё, а ведь Наташке уже под тридцать. Вот так мы теперь и живём, ещё немного - и "шакалов" больше русских станет. Главное, и говорить тоже бесполезно. Чуть что, сразу: "Папа, хватит! Если тебя так будущее нации волнует, что ж сам на двоих остановился?" Опять заныло в голове.
Михеев вытащил из холодильника бутылку коньяку, налил в фужер и выпил в два глотка. Включил телевизор, прошёлся по каналам, выключил. Налил ещё, закурил сигарету, не глядя, включил радио. Из колонок обрадовано грянуло:
И не склеить осколки,
И не вытравить мрак.
Видишь, как плодятся волки
Из бездомных собак.
Михеев выключил радио, посидел, глядя бессмысленным взглядом в тёмное окно, затушил докуренную до фильтра сигарету и пошёл спать.
Спалось плохо: опять в голову настойчиво лезли чужие голоса, мелькали давно забытые картинки.
Река со сверкающими на солнце нефтяными бликами, раскалённый асфальт с чёрными пятнами тутовника, капли крови на тонком стволе. Мокрый снег на грязном асфальте, холодный портвейн, заполняющий весь мир восторг. Пульсирующая боль в затылке, смертельный холод пистолета, равнодушно-садистские глаза: "Деньги, свинья!" Стонущая от боли душа: "Не хочу тебя видеть, Муха!"
Виктор Андреевич Михеев проснулся в поту и долго не мог понять, где находится. Потом встал, прошёл на кухню, достал бутылку коньяка и допил её до дна.
Больше голоса его не тревожили.
Часы мигнули зелёным, и на дисплее высветились жирные самодовольные нули. Тут же, словно повинуясь сигналу, музыка за стеной заорала громче. Снизу кто-то возмущённо застучал по батарее. Музыку приглушили, теперь слышно было только тяжёлые басы. Как будто кто-то долбил по голове.
Первый час ночи. Вот же гадюки! Днём бесконечный грохот перфораторов, ночью музыка и пьянки. Народ живёт полной грудью: евроремонт - "отдых", евроремонт - "отдых". Нет, когда-нибудь они его точно достанут!
Павел Тапаров провёл взглядом по кое-где отставшим обоям, по отвалившейся краске на батарее. Евроремонт… "А что, собственно, в этом плохого? Кто тебе мешает? Ах, ты выше этого? Ну да, ну да… Анька, между прочим, была бы только счастлива. Мало ли, что сама не скажет…Гад ты, Тапаров!"
Павел сжал кулак - с треском переломился зажатый в руке карандаш. Ну всё, опять ничего не получится! Разжал руку, посмотрел на обломки карандаша и запульнул ими в приколотый к мольберту лист. Обломок чиркнул графитом по бумаге, оставив на ней одинокий неровный след.
Тапаров всмотрелся в чёрную загогулину, дёрнулся сорвать лист, но остановился. Ватман не виноват, ватман терпеливо ждал, когда на нём изобразят очередной шедевр. Да что там шедевр - хоть что-нибудь! Ждал давно, уже и не вспомнить. И вот дождался.
Павел машинально взял новый карандаш, удивлённо посмотрел на него и бессильно откинулся на спинку стула. За стеной приглушённо бухало.
Господи, а как же всё начиналось! Пять лет назад Павел Тапаров впервые после многолетнего перерыва взял в руки карандаш. Взял внезапно, похоже, ещё даже не подозревая, что он собирается делать. А может, и не так - может, подсознательно он уже был готов к тому, что последовало. А последовало вот что: на бумагу выплеснулись давно сдерживаемые эмоции, вырвались копившиеся годами разлука, память и любовь. На бумагу выплеснулся давно исчезнувший, оставшийся только в воспоминаниях город. Карандаши сменялись на уголь, уголь на кисти, ватман - на холсты. Рука быстро вспоминала давно забытое, становилась твёрдой и уверенной.
Словно волшебные окна, распахивались холсты в украденное войной прошлое, и вставал оттуда оставшийся только в памяти город.
Шелестели платаны у старого обкома, падали шарики конских каштанов в скверах, шумела кленовая аллейка на Августовской. Играли красками поющие фонтаны, по старым улицам плыл сиреневый дурман, и уютно светился подвальчик хачапурной. Грознефтяная с темными арками сталинских домов, Первомайская со старомодными лавочками. Проспект Ленина, накрытый ароматом макухи, беззаботная толпа на вечернем броде, кинотеатры, скверы, черепичные крыши. "Минутка", "Сахалин", Черноречье. Сюжетам не было конца, и город вставал, как живой.
Постепенно почти в каждый рисунок стала вплетаться война. На крышах остатков сталинских домов прорастали деревья, проспект Ленина превращался в уродливые руины, по опустевшим скверам бродили стаи собак.
Рисунки кричали, взывали, молили. Рисунки словно били током и вздрагивали обнажаясь, даже самые заплывшие жиром нервы.
Аня смотрела на него, как на волшебника. И даже сын сказал, немного смущаясь: "Ну, папа, ты даёшь!"
Именно они и сделали следующий шаг. Анна освоила фотоаппарат, сын создал сайт, и картины начали путешествие по Интернету. Через год имя Павла Тапарова стало узнаваемым. Вечерами Аня, надев очки, читала с монитора восторженные отзывы бывших земляков: известность ограничивалась разбросанными по всему миру жителями исчезнувшего города. Павел, делая вид, что это его не трогает, улыбался и прикалывал к мольберту очередной лист.
Ещё через год у него купили первую картину. Они отметили это событие шампанским и заснули только под утро: давно он не чувствовал такого прилива сил, давно она не ощущала такого полёта.
Потом купили ещё одну, потом сразу несколько. И пошло….От предложений не было отбоя, заказы поступали даже из-за границы. Разбухшее делопроизводство взяла на себя Анна, а Павел творил. Стало не хватать времени, и он, не задумываясь, поменял место технолога на сменную работу. На косые взгляды и сплетни он внимания не обращал: главное, времени стало достаточно. Да и не видел он этих взглядов, ему хватало восторженного взгляда Ани. Впрочем, отзывы тоже грели душу. Деньги? Это, конечно, не главное, но….Да что там - получать деньги тоже было приятно.
И когда же это всё кончилось? Чёрт его знает, Павел как-то не заметил. За последний год он написал всего две картины и то еле-еле, почти из-под палки. Только, чтоб выполнить заказ. Что-то ушло. Ушло?
За стеной на минуту перестало бухать, и хриплый голос почти отчётливо пропел:
Сомневаться не надо,
Время вспять не течёт,
Ровно в полночь день со склада уйдёт со счёта
На счёт.
Ушло…
Тапаров протянул руку к листу и замер: резко потемнело в глазах. Медленно, стараясь не двигать головой, он прислонился к спинке стула, закрыл глаза. Вспоминая, как учили в секции, глубоко вздохнул, резко выдохнул. Раз, ещё раз. Ещё. Стало немного легче. Ещё. Павел открыл глаза, присмотрелся: комната немного плыла, но уже не так. Зато заболела голова.
Что это? Очень похожее было пятнадцать лет назад, после контузии. Нет, не может быть - просто он переутомился. Надо ещё подышать. Вдох, выдох. Вдох…. В голове настойчиво зазвенел голос, Павел вздрогнул. Это уж слишком! Точно переутомился. Таблетку выпить?
Голос зазвенел громче, в голове чётко, как в калейдоскопе пронеслись полузабытые картинки. Нефтяные блики на реке, тихий шелест волн, засыхающая на стволе кровь. Снег на скамейке парка, проливающийся портвейн. Другой сквер, удивлённо-снисходительный взгляд: "Уйди, Тапа, всё равно у тебя нет шансов, ты же знаешь!" Оглушающие залпы салюта, и синие, полные тоски глаза. Другие залпы, уже не салюта, рвущий барабанные перепонки вой, тяжёлый, без кислорода воздух бомбоубежища. Запах смерти. Свёрнутая в несколько раз картина, остановившая целящий в сердце осколок.
Павел схватился руками за виски, замер. Картинки потускнели, начали исчезать.
- Нет! - шёпотом крикнул Павел. - Не надо! Ещё! Давай!
Гулко, словно пулемёт, забухало сердце. Голос замер, будто прислушиваясь, и Павел замер тоже. Так он сидел минут десять - прислушиваясь и надеясь узнать. Голос молчал, но не исчезал, как будто тоже прислушивался, что-то решал. Наконец, почти неслышно прошептал что-то успокаивающее и исчез.
Павел посидел ещё немного, вытер пот со лба и тихонько прошёл на кухню. Не зажигая света, вытащил из холодильника бутылку коньяка и хватанул прямо из горлышка. Сердце стало работать ровнее. Павел Андреевич Тапаров торопливо скурил полсигареты, приложился ещё и пошёл спать.
Больше голос не возвращался.
Когда небо стало совсем тёмным, и громады небоскрёбов уже только угадывались на фоне звёзд, айлант опустил листья. Атака с ходу не удалась, но это было неважно. Главное - он нашёл всех троих. Все живы, почти здоровы и все в пределах досягаемости. Никуда они теперь не денутся.
Айлант довольно потянулся ветвями и задремал до утра.
Глава 2
Валентин Кулеев никогда не достиг бы таких высот, если бы не имел одного поистине незаменимого качества: он умел договариваться со своей психикой.
Он чётко знал все свои многочисленные достоинства и недостатки. С иллюзиями Кулеев расстался так давно, что уже и не помнил, страдал ли ими вообще. Прекрасно понимал свои возможности, никогда их не переоценивал, но и недооценкой тоже не страдал. Мир, со всеми его, так называемыми, сложностями, давно был для него "открытой книгой", и Валентин Кулеев отлично знал, что в нём возможно, а что нет. К невозможному Кулеев не стремился, но уж, если чувствовал, что шансы есть, стремился к намеченному невзирая ни на что. Его хватке мог позавидовать любой бультерьер, а пути достижения он вычислял лучше самого навороченного компьютера. При этом он отлично чувствовал, когда надо, сомкнув челюсти, не давать себе ни малейшей поблажки, а когда, уступая несовершенной психике, немного отступить. Чтоб передохнув, снова двинуться вперёд.
Со своей психикой Валентин Сергеевич Кулеев был на "ты".
Поэтому утром, проанализировав своё вчерашнее поведение, Валентин Сергеевич остался недоволен. Чёрт знает что! Расслабился, как… Ладно, проехали. Это просто минутная слабость.
Через пару дней он изменил своё мнение.
Настырный голос не отступал. Он, правда, стал не таким бесцеремонным и в те моменты, когда Валентин Сергеевич был особенно занят, старался не мешать. Другое дело, что его представления о том, что важно, а что не очень, были, мягко говоря, не совсем объективными. Это напрягало. Да что там говорить - это было совершенно недопустимым.
Впрочем, сказать, что Кулеев здорово расстроился или, тем более, запаниковал, значило бы пойти против истины. Он просто понял, что немного недооценил возникшую проблему. "Вопрос" требовал более серьёзной проработки.
Много времени проработка не заняла. Через пару минут вице-президент принял решение: надо немного уступить - пусть психика успокоится. Пусть почувствует себя хозяйкой. Ей, как и женщине, полезны иллюзии. А прекратить он всегда успеет, не первый раз. В конце концов, не мы для психики, а психика для нас.
Немного смущало, что на этот раз дурацкое подсознание тянуло его в далёкое прошлое, в те времена, когда Валентин жил в провинциальном Грозном. Не то чтобы Валентин Кулеев стеснялся своей молодости - вовсе нет. Просто воспоминания о ней были ему совершенно не нужны: они никак не могли помочь в настоящем. Да и чего там вспоминать, достаточно коротких записей в официальных документах: "Родился в г. Грозном, окончил…" И так далее. Достаточно.
Ладно, решено - так решено.
Валентин Сергеевич нажал кнопку внутренней связи и тихим уверенным голосом сказал:
- Вика, меня десять минут ни для кого нет. Кроме…ну, ты сама знаешь.
- Хорошо, Валентин Сергеевич, - мгновенно отозвалась секретарша. - Я поняла.
"Хорошая девочка! Всё понимает, и вообще…" - успел подумать Кулеев и провалился в прошлое.
- Ну что, Кулёк, где ж твоя звезда? Придумал фигню! Я ж говорил!
Валька удивлённо, будто в первый раз, оглядел стену музыкального училища, повернулся к Руслану и недоумённо пожал плечами.
- Ладно, - сжалился Русик, - считай, что мы не спорили.
Валька задумался, почесал голову и обречённо вздохнул.
- Не, Русик, так нельзя. Спор есть спор. Правда, пацаны?
- Правда! - подтвердил Витька. - Ты это кончай, Русик. Спорил? Спорил! Теперь не отвиливай!
Пашка, с трудом сдерживая смех, промолчал.
- Я отвиливаю?! - возмутился такой несправедливостью Русик. - Что болтаешь? Да пожалуйста! Давай марки, Кулёк, раз такой дурак!
Валька достал кляссер, открыл и стал рассматривать марки, нежно поглаживая их рукой - прощался. Закрыл, снова открыл, глянул последний раз на африканские пейзажи Бурунди и вдруг снова спрятал кляссер за спину.
- Пацаны, - сказал он, чуть не плача, - давайте ещё со стороны Сунжи посмотрим. А, Русик?
Руслан скривился, осуждая такую несдержанность, и нехотя кивнул стриженной наголо головой.
Через три минуты в несдержанности можно было упрекать уже его.
- Ты специально! - брызгая слюной, кричал Руслан. - Это нечестно! Гад!
- Чё "нечестно", Русик? - от Валькиного смиренного вида не осталось и следа. - Где "нечестно"? А это что?
Метрах в пяти над землёй, прямо на старинной кирпичной кладке явственно виднелась шестиконечная звезда. Ниже - тоже на кирпичах - было вырезано: "Храмъ Божий".
- Ты знал! Знал и… - теперь уже Русик еле сдерживал слёзы. - Так нельзя! Нечестно! Что ржёте?
- Слышь, Русик, - оборвал смех Витька. - Что ты разнылся, как девчонка? Подумаешь, пошутили!
- Пошутили? Так нельзя шутить! Так только вы все можете!
- Кто это "вы"? - прищурившись, поинтересовался Витька. - Договаривай!
- Русские! За такое в морду надо!
- Попробуй!
- Я тебя!.. Гад!
- Что "я тебя"? Что "я тебя"? Чечен!
- Брэк! - сказал Пашка, становясь между ними. - Хватит! Вы что - перегрелись? Муха?..
- А чего он? - набычившись, пробурчал Витька. - Тоже мне честный нашёлся. А кто мороженое со склада тырил? Ещё и гадом обзывается…
- А сам? - аж подпрыгнул Русик. - Ты меня чеченом назвал!
Первым засмеялся Валька, затем Павлик. Витька и Русик, ещё не отошедшие от стычки, смотрели на них подозрительно-удивлённо, но и их хватило ненадолго. Хмыкнул Витька, неуверенно улыбнулся Руслан, и через мгновение хохотали уже все.
- "Чеченом" назвал! - закатывался Пашка. - Ой, не могу! Русик, а помнишь, как мы в детском саду друг друга дразнили?
Русик, не переставая смеяться, отпрыгнул в сторону и, размахивая руками, закричал нараспев:
- Русский, русский, русский - жопоузкий! Русский, русский…
Пашка скорчил рожу, и тоже размахивая руками, дурашливо запел:
- Чечен-балда, по колено борода!
- Чушки-пичушки, - подхватили Валька с Витькой, - в жопе колотушки!
- А ну пошли отсюда, фулюганы! - высунулась из окна дама с громадным шиньоном на голове. - Сейчас милицию позову!
- Чушки-пичушки! - прокричал Пашка индивидуально для дамы, повернулся, перемахнул через ограду и исчез.
Дама испуганно ахнула.
Её можно было понять: за оградой открывалась пропасть к Сунже.
Но Павлик вовсе не собирался кончать жизнь самоубийством - вот ещё глупости! Это для взрослых здесь была пропасть, а для Пашки всего лишь отвесная стена метров четырёх.
Сколько надо времени, чтоб спуститься вниз по бетонной стене? А это смотря кому - дама, к примеру, не спустилась бы и за сутки. А Пашке не понадобилось и минуты. Быстро? Так ведь он знал эту стену, как свои пять пальцев. Да и не была она такой уж неприступной, как впрочем, и бетонной. Стена была выложена из камня и только для красоты облицована бетоном. За долгие годы бетон потрескался, а несколько поколений местных пацанов понаделали в нём кучу углублений, куда очень удобно было ставить ноги и руки. Получилась почти что лестница. Короче, лазать по стене было очень даже легко. Если ты, конечно, не инвалид и не жирняк какой-нибудь.
Ни Пашка, ни остальные инвалидами не были. Жирняками - тем более.
Через несколько минут четвёрка промчалась по узенькому вдоль стены берегу Сунжи и нырнула в густую зелень, которой заросли нанесённые рекой песок и глина. Чего тут только не было: тополя, ивы, тутовник, вонючки, клёны и ещё целая куча деревьев и кустарников, названий которых никто и не знал. Всё это - и бетонная ограда реки, и нанесённый ей берег, и деревья с кустами, - называлось легко и просто: "По-над Сунжей".
"Чушки-пичушки!" - очередной раз прокричал Пашка и с разгону взобрался на тутовник, росший, казалось, прямо из воды. Тутовник был громадным, возвышался и над набережной и над раскинувшимся за чугунной оградой сквером. "В жопе-колотушки!" - с удовольствием отозвался Витька и с ловкостью макаки влетел следом. "О-а-ап!" - Валька подпрыгнул, ухватился за ветку, подтянулся и, болтая ногами, лёг на неё животом. Русик залез молча. Ни говорить, ни кричать он не мог: давился от хохота.
Ветки сгибались от тяжести красных и чёрных ягод, и удержаться было просто невозможно. Никто и не удерживался, и на некоторое время шум реки заглушило смачное чавканье. Впрочем, развлекаться они тоже не забывали: время от времени раздавалось привычное "чушки-пичушки", и все сгибались от хохота.
Первым нарушил идиллию Валька.
- Русик, ты ничего не забыл?
Руслан на секунду задумался, выплюнул тутовник и вытащил из кармана перочинный ножик.
- На!
Валька поймал ножик синей от тутовника рукой, вытер её о шорты и стал внимательно разглядывать трофей. Разглядывал он долго: открывал по очереди все многочисленные лезвия, штопор, шило, ножнички и даже миниатюрное зеркальце.
- Клёвый ножик! - объявил, наконец, Валька и подмигнул Русику: - Не жалко?
Тот мгновенно принял подначку.
- Жалко! По-хорошему тебе его и давать не надо было!
- А что такое? - невинно поинтересовался Валька.
Русик начал краснеть и набирать в рот воздух.
- Да ладно вам, пацаны! - вмешался Пашка. - Кончай, Кулёк! А ты, Русик тоже хорош - шуток не понимаешь!
- Шутки! - пробурчал Руслан.