Вот в такой атмосфере в начале девяностых Аврамович случайно оказался в другом кинотеатре, в "Ибаре", где в тот день вместо киносеанса состоялась учредительная конференция местного комитета какой-то оппозиционной партии. Может, потому, что он (случайно) сидел в первом ряду, может, потому, что производил впечатление человека, который уверен в собственных (неограниченных) возможностях, может, потому, что не просил слова, но за все первым (с готовностью) голосовал, может, из-за всего этого он был выбран в состав высшего руководства. Когда он очнулся от дремоты и вернулся к реальности, ему оставалось только принять поздравления. Он ответил: "Спасибо. Наконец пробил и наш час!"
Потом то же самое повторилось еще несколько раз. Где бы Аврамович ни оказался, на любом собрании, причем самых разных партий, его выбирали на самые ответственные посты, должно быть, как человека, внушающего большое доверие и, несомненно, опытного. Так, всегда оказываясь "на виду", всегда сидя в первом ряду, блаженно жмурясь и в любой момент готовый проголосовать "за", он сменил несколько партий... Перечислять их здесь бессмысленно, потому что список их каждый месяц устаревает и, насколько отсюда видно, конца у него нет.
Вместо прощального слова
Знаю, что Бодо умер. Но не от болезни печени, как можно было ожидать. И не сердце его подвело. Хотя он продолжал пить без меры, причиной его смерти стал не алкоголь. Более того, "ушел" он совершенно трезвым. Его собутыльники утверждают, что именно это его и доконало. Однажды, когда он отказался от "корректировки действительности", решив избавиться от своего порока, когда он всего на пару дней остался без рюмки, то слишком ясно увидел окружающий мир и тут же покинул его в результате кровоизлияния в мозг. Вместо прощальных слов он из последних сил свистнул. Пронзительно, как умел свистеть только он один, в два пальца.
Вообще-то, кладбищенские могильщики стараются не думать о похоронах. Это им обычно не удается, но они стараются. Однако о том, как хоронили Бодо, они не просто вспоминали с охотой, они пересказывали эту историю несчетное число раз, постоянно перебивая друг друга, и если для кого-то это важно, пусть сам решает, кому какая реплика принадлежит:
- Жарища... Земля пересохла... Дождя, считай, месяц не было...
- Я говорю коллеге: "Коллега Горча, что делать будем? Тут дело туго пойдет. Не дай бог, не справимся к приходу попа Миро..."
- И только мы воткнули лопаты, чтобы начать копать...
- Как тут...
- Слышим звук, металлом о стекло...
- Мы руками, осторожно...
- Глядим - бутылка. Запечатанная.
- Полная по самую пробку, внутри только один пузырек воздуха, размером с фасолину, меньше, чем в самом точном немецком уровне.
- Я попробовал. Вот это да! Точно, она самая, из Лазовца. Самая лучшая. Лет пятнадцать ей, ей-богу...
- Да уж, он не поскупился. Такое угощение - настоящая редкость.
- Да, знаешь, какие люди бывают, и смотреть на тебя не хотят...
- Чего там, даже стакана воды и рахат-лукума от них не дождешься...
- А этот был человек хороший, широкой души человек.
- Так мы и могилу ему выкопали чин чином, просторную, чтоб ему не тесно было, удобно.
- Да, попотели, но дело на славу сделали!
- Вот только... Как-то мы не поймем... Откуда этот ваш Бодо мог заранее знать не только номер участка, но даже номер захоронения?!
Нужно просто беззаботно передвигаться от точки к точке, следуя плану. Но, несмотря на то что искали многие, искали повсюду, обнаружить план Бодо с указанием расположения "баз" никому не удалось. Хотя бывает, какой-нибудь счастливчик и сегодня случайно натыкается на его запасы "средств для корректировки действительности". Где литр, где поллитровка, где мерзавчик...
И вот еще что. Если на могилах других покойных скорбящие близкие зажигают свечи, оставляют цветы, яблоки, крошечные пирожные, сигареты, газеты, кусочки сахара и другие предметы первой необходимости на том свете, то возле скромного надгробья Бодо кто-то упорно кладет солнечные очки. Дешевые пластмассовые, купленные с уличного лотка. И хотя кто-то другой их через некоторое время крадет, тот, первый, приносит очки снова. Как будто заботится, чтобы Бодо на том свете, даже на время, не остался без них.
Так далеко, что и не вернулся
Кто? Вейка? Знаю, что он исчез. Небо нахмурилось на западе, в стороне Чачака. Неожиданная летняя гроза застала Вейку посреди главной городской площади. На открытом месте. И хотя он, как всегда, находился по адресу постоянного места жительства, а именно в слишком большом плаще-болонье, номер ХХХL, ему не удалось спрятаться от ветра. В ближайшие банки, магазины или в холл гостиницы "Турист" его бы не впустили. Легкий как перышко, он тут же взлетел, вопреки своему желанию. Только и успел, что бросить из кармана клубок красных шерстяных ниток. Внизу клубок подобрали дети, и теперь Вейка, привязанный за петлю на отвороте, летел, как змей. То вверх, то вниз. Слишком широкий плащ-болонья то наполнялся воздухом, то опадал. Потом снова надувался. Снизу его то подтягивали, то отпускали. Дети играли с Вейкой, как с воздушным змеем.
А Вейка раскидывал в стороны руки и парил. Чего только он не выделывал! Как на воздушном параде. Есть свидетели, которые утверждают, что, освободившись от страха, он кричал сверху: "Эгей, люди, как же здесь хорошо!"
Есть и такие, которые рассказывают, что он выбрасывал из карманов мелочь, что монеты звякали о крыши домов вокруг площади, а Вейка, по мере того как избавлялся от денежного балласта, удалялся от земли все дальше и дальше. А другие добавляли, что там, наверху, он два или три раза надставлял красную нитку, пока у него в кармане оставались клубки.
Тем временем, незадолго до того как ветер стих и упали первые капли теплого летнего дождя, шерстяная нитка оборвалась, и Вейка, теперь неуправляемый, крутясь то вправо, то влево, исчез. Да, к счастью или к несчастью, как раз перед началом дождя, такого крупного, что от него пришлось спрятаться даже птицам, красная шерстяная нитка оборвалась и Вейка в мгновение ока исчез где-то за горизонтом.
Он улетел так далеко, что и не вернулся. Должно быть, по своей воле. Потому что некоторые клянутся, что иногда видят Вейку, то там, то здесь, он летит, он парит в небе, в своем слишком широком плаще-болонье, по-прежнему выкрикивая: "Эгей, люди, как же здесь хорошо!"
Разумеется, есть и такие, кто во все это не верит. Ну и ладно. Пусть не верят. Вейка от этого ничего не потерял.
Дублированные фильмы
Драган и Гаги без паспортов бежали в Италию. Там они постоянно переселялись из города в город, чтобы избежать высылки.
Гаги сначала попрошайничал у дверей величественных соборов. Потом нанялся на самую тяжелую, опасную работу на стройках, без договора, без страховки. Разносил ведра шпаклевки для затирки трещин на стенах тех же самых соборов. Несколько раз чудом не пострадал, чудом не свалился с лесов. И тем не менее сверху ему было видно, как прекрасна жизнь. Гаги размышлял, считал, прикидывал, сколько будет у него времени, пока долетит до земли, если сорвется... Десять секунд... Двадцать... Не больше... И поклялся самому себе, что если все-таки упадет, то в воздухе не станет кричать и молотить руками, а будет только смеяться и смеяться, сколько бы ему ни осталось до конца. Жизнь здесь прекрасна, и нужно пользоваться каждым ее мгновением.
А у Драгана дела шли как всегда. Он читал Гаги, какие компоненты входят в состав той или иной пиццы, и во время походов в кино переводил, что говорят герои. В Италии, в отличие от Сербии, иностранные фильмы показывают не с титрами, а дублированными. Драган жил за счет Гаги, в соответствии со своими привычными потребностями, то есть - роскошно. Тратился на женщин, азартные игры и вино. Но к этой тройке сколько нулей ни допиши, все будет мало. Поэтому Драган объяснял свои постоянные расходы оплатой частных уроков итальянского. Он утверждал, что более точный перевод требует досконального изучения всех тонкостей языка и что ему не хотелось бы, главным образом из-за Гаги, чтобы возникали какие-то недоразумения.
- Да-а, иностранные языки куда труднее наших, - говорил он, когда его уставший товарищ приходил с работы и заставал его, всегда в положении лежа, за книгами "Grammatica italiana" или "Lo Zingarelli - Vocabolario della lingua italiana", хотя и в той и в другой были спрятаны комиксы, "Il gatto Garfield" или какой-нибудь другой, желательно, с минимумом текста.
- Нелегко тебе... Но не стоит так мучиться ради меня... Ты что-нибудь ел, хочешь, пойдем куда-нибудь выпить? - Гаги всегда был готов облегчить тяжелую жизнь Драгана.
Тем не менее Драган так и не выучил больше сотни слов, так и не продвинулся дальше настоящего времени, первой десятки цифр и личного местоимения "io". Что совершенно не мешало ему "синхронно" и уверенно переводить, кто, что и кому сказал. А Гаги был благодарен. И доволен. Даже очень доволен. И кто бы что ни говорил о его малограмотном товарище, он считал, что Драган итальянский знает как папа римский, и даже лучше, "как сам эфиопский император Хайле Селассие".
Италия для них была землей обетованной. Италия для них была страной грез. В Италии жизнь прекрасна, и грех не использовать здесь каждое мгновение. Кроме того, в Италии не было занудного господина Джорджевича, и никто не мешал им из пятого ряда, не "совал свой нос в действие фильма".
Неудовлетворительно (1)
А вышеупомянутый господин Джорджевич под конец жизни слегка тронулся. Все эти бесчисленные книги, о которых он всю жизнь рассказывал многим поколениям учеников, все эти тома, от первого и до последнего слова, он прочитал снова. Точнее, начал он с самого начала, решив заново изучить азбуку, заново выучить язык по букварю... по грамматике, по орфографическому словарю... по детской литературе... потом заново внимательно перечитал отечественных и иностранных авторов, от корки до корки, и Гомера, и Данте, и Сервантеса, и Шекспира, и Достоевского, и Манна... Обратив особое внимание на Рабле. Аккуратно подчеркивая в каждой книге самые важные строчки, оставляя на полях свои замечания и отдельно, на тысячах листах бумаги, записывая выводы.
Закончив обучение и имея все основания сказать самому себе, что освежил в голове весь материал, он начал захаживать в школу, где когда-то работал. Там он вытащил из архива, точнее, из подвала гимназии, все письменные работы всех поколений учащихся, которым он десятилетиями преподавал литературу и язык, сотни и сотни тетрадей, и снова просмотрел их. Ему разрешили это из жалости. Даже предложили воспользоваться комнатенкой, которая получилась после того, как был отгорожен эркер, и в которой стояла старая парта, стул, да еще оставалось свободное место. Пусть делает что угодно, только бы не вмешивался в учебный процесс, кого могут теперь интересовать старые темы и заплесневелые тетради! Пусть занимается чем хочет, если ему не лень, пусть проверяет всё заново, от первого и до последнего слова. В результате, несмотря на все усердие, досрочно отправленный на пенсию преподаватель югославской литературы и сербохорватского языка так и не понял, в чем заключалась его ошибка.
С тем господин Джурдже Джорджевич и упокоился. Уверенный, что что-то он все-таки просмотрел, что-то упустил. То есть кому-то позволил проскочить "просто так". До последнего момента он оставался чрезвычайно строгим, таким, каким его все и считали. И прежде всего но отношению к самому себе. Перед смертью, оценивая собственную жизнь, он спросил себя: "Жил?" - ненадолго задумался и добавил: "Очень плохо (единица)!"
Наследники разделили его недвижимость "полюбовно", не успев рассориться. А то имущество, которое никого не заинтересовало, богатую библиотеку и кипы записей, подарили краеведческому музею. Должно быть, они до сих пор там так и лежат, на их изучение и классификацию потребуются годы.
Алюминиевая фольга у нас есть?
Знаю, что Эраковичу после множества попыток все-таки удалось сказать свое слово в искусстве. Правда, в изобразительном, а не в кинематографии. Как-то ночью его вдруг осенило. Он разбудил Эраковичку в лихорадочном возбуждении:
- Алюминиевая фольга у нас есть?
- Что? - пробормотала Эраковичка в полусне.
- Жена, соберись! Я чувствую, что пришел мой час творить! Есть у нас дома алюминиевая фольга? - повторил Эракович.
- На прошлой неделе купила новый рулон, я к нему еще не притрагивалась. - Эраковичка наконец проснулась, встала и надела пеньюар, чтобы составить супругу компанию.
И всю бессонную ночь напролет Эракович, в полосатой шелковой пижаме, взлохмаченный, одержимый мощным порывом вдохновения, дрожащими руками разматывал и рвал этот десятиметровый (ширина тридцать сантиметров, толщина десять микрон) рулон. Результат выразился множественным числом: ровно тридцать три автопортрета. Небольшого формата. Позже в роскошных рамах. Но еще до того, как они приобрели окончательный выставочный вид, Эраковичка нерешительно усомнилась:
- Это действительно автопортреты?
- Ты что, не видишь, там отражается мое лицо! - Эракович поднес поближе к себе один из тоненьких листочков. - И чтобы ты была в курсе, я называю такой прием "вторжением личности художника в пространство".
Выставку Эракович назвал скромно: "Эраковичи". Критики были потрясены. О выставке писали столичные газеты. Эракович с наслаждением раздавал интервью. Позировал на фоне взятых в рамки обрывков алюминиевой фольги. Все они до бесконечности умножали его лицо. Он говорил, что всю жизнь необыкновенный "дуэт ангельских голосов" призывал его к чему-то подобному. Слухи о "новом слове в искусстве" распространились и за границей. Несмотря на международные санкции в отношении Югославии, выставка "Эраковичи" побывала в нескольких европейских столицах. Где тоже вызвала большой интерес и должное признание.
Правда, Эраковичу так никогда и не удалось повторить свой успех. "Озарение" его больше не посещало. Даже несмотря на то, что Эраковичка, желая внести свой вклад в творчество мужа, скупила в ближайшем магазине весь запас не только алюминиевой фольги, но и обычной пищевой пленки. Кассирша ей с завистью сказала:
- Ну, соседка, я смотрю, запасы на зиму у вас будут солидные.
Эраковичка, вообще-то очень скромная, сама себе удивилась, когда довольно высокомерно отрезала:
- Запакуйте да помалкивайте. Неужели вы думаете, что я с вами буду разговаривать об искусстве?!
Пуля, которая все время отскакивает рикошетом
Возможно, Эракович не смог повторить успех своей первой выставки из-за того, что никогда больше не слышал голоса двух ангелов. Дело в том, что Ж. и 3., призванные в ряды Югославской народной армии, погибли в одном из первых вооруженных столкновений при распаде Югославии.
Полную реконструкцию обстоятельств их смерти никогда не проводили. Но очевидцы утверждают, что виной всему одна пуля. Одна-единственная, которая отскочила рикошетом как будто нарочно, будто просто со зла. Выстрел был произведен откуда-то сбоку, кто знает когда и кто знает откуда. Возможно, много лет назад. Возможно, много десятилетий назад. Хотя не исключено, что и столетий.
Откуда бы она ни прилетела, пуля звякнула, отскочив от металлической пластины на пограничном столбе с надписью: "Добро пожаловать в Социалистическую Федеративную Республику Югославию", скользнув после этого по башне одной из машин только что подоспевшей бронетанковой части, потом, причудливо изменив направление, слегка задела каску какого-то военного наблюдателя или репортера CNN и опять, вопреки всем законам баллистики, сменила траекторию и прошила несколько транспарантов с одним и тем же, но при этом трагически различным призывом "Каждому свое!" (эти транспаранты, написанные на листах ватмана, несли придерживающиеся разных политических взглядов группы демонстрантов), затем она буквально коснулась виска рядового Ж., снова отскочила и царапнула висок рядового 3.
В той неразберихе никто так и не понял, куда пуля устремилась дальше. И скольких еще убила. И скольких еще, и с какой стороны убьет в ближайшие годы. Возможно, десятилетия. Хотя не исключено, что и столетия.
Ж. и 3. просто упали на землю. Они не казались мертвыми, и все-таки они были мертвы. Нет-нет, если не считать запекшейся крови на висках, они не были похожи на павших в бою солдат. Напротив, оба, без касок, с приоткрытыми ртами, они выглядели так, словно сейчас, как в детстве, произнесут: "Дяденька, вы не могли бы сесть чуть-чуть пониже, нам из-за вас ничего не видно..."
Когда война введена в границы мира
Ибрахим, его жена и Ясмина покинули город во время войны. Самые большие и самые вкусные в городе шампиты с кремом, диплом донора-добровольца в рамке на стене, одна-единственная на всей улице вывеска на кириллице - всего этого оказалось недостаточно для доказательства лояльности новой власти. Последнее, кстати, даже стало поводом для постоянных подозрений: "А может, он перед нами заискивает? Или хочет показать, что он лучше всех?"
Никто не хотел понять, что Ибрахим не сменил вывеску на кондитерской "Тысяча и одно пирожное" просто потому, что уважал нас. Хотя, видя вокруг столько латиницы, в жонглировании которой мы, казалось, соревнуемся друг с другом, он и сам был смущен: да есть ли вообще способ нам угодить?
Крле Рубанок ежевечерне угрожал отрезать всем руки. Однажды он зашел в кондитерскую Ибрахима, заказал и съел три пирожных, выпил большую кружку бозы и, отказавшись платить, сообщил Ибрахиму:
- Если твоя жена не покажет мне сегодня вечером свою татуировку, завтра я сам на нее взгляну. И буду смотреть сколько мне вздумается!
Ибрахим ничего не ответил. Сдержался. А на следующее утро уехал, с Ясминой. И с женой. В витрине кондитерской он оставил записку с исчерпывающей инструкцией: "Шампиты свежее. Сначала лучше съесть ишлеры..." Позже, когда война завершилась, точнее, была введена в границы мира, то есть когда все кончилось, Крле Рубанок клялся, что Ибрахим уехал из города по собственному желанию. Что он наконец-то накопил денег на поездку в Америку, чтобы найти там того единственного, кроме самого Ибрахима, мужчину, который знал, куда тянется узор на руке его жены. "Я их отсюда не гнал! И вообще, зачем она скрывала? Я свои картинки каждому могу показать!" - Крле расстегивал рубаху, давая всем желающим возможность увидеть наколки на его теле.
Пустота
Но все это случилось "после". Не только во времени. Стоит пояснить, что это случилось "после" еще и потому, что в кинотеатре "Сутьеска" между девятым и десятым рядом зияла пустота. Поэтому хорошо, что так произошло и в этом повествовании. Про которое я теперь не знаю, насколько это рассказ, насколько история, а насколько фильм, смонтированный из легкомысленно забракованных и списанных кадров...