Что я знаю еще, например, про столетние кольца
"Нет, я их отсюда не гнал! Они сами уехали! И вообще, зачем она скрывала? Я свои картинки каждому могу показать!" - Крле расстегивал рубаху, еще некоторое время оправдываясь и давая всем желающим возможность разглядеть татуировки на его теле.
Шею, грудь и руки Крле вперемешку, хаотично покрывали наколотые тонкой иглой и со временем поблекшие имена каких-то девушек, символическое изображение "инь-янь", грудастая сирена, заманивающая путешественников в морскую пучину, неоконченная партия в "крестики-нолики", какое-то расплывшееся пятно, прежний герб Югославии, номер воинской части, место и срок прохождения службы в армии, герои любимых комиксов, какая-то крылатая тварь... Ближе всего к сердцу, разумеется, красовалась самая крупная по размеру татуировка - стилизованное сердце, пронзенное стрелой.
В полном соответствии со своим ужасающим прозвищем Крле Рубанок, где бы ни появлялся, грозил пустить кровь всем и каждому. А потом осознал, что нет в этом ничего особенного, тем более прибыльного. И, видимо, чтобы его не заподозрили в том, что он предал собственные идеалы, обратился к родственной деятельности. Открыл лесопильное предприятие. Крле беспощадно вырубал самые здоровые деревья, сначала в окрестных горах, а позже и везде, где ему удавалось "оформить разрешение на эксплуатацию". Подъезжали тягачи. Они разбили наши и без того никудышные дороги. Они вывозили еще влажные столетние кольца. Главным образом за границу.
Крле Рубанок разбогател. В кинотеатры он больше не ходил. Не хватало храбрости. Поэтому на вилле - настоящей крепости, оборудованной системой безопасности, - у него был собственный кинозал и в нем штук пятнадцать обтянутых замшей кресел. Но и здесь ему не удавалось заполнить хотя бы одно из них: у него не было друзей, которым он мог бы доверять, с которыми он не боялся бы, сидя в полумраке, смотреть кино. Вместо фильмов он просматривал то, что сняли камеры наблюдения, размещенные во всех благословенных углах его дома.
"Оприходовали" его как-то ночью, безжалостно, бензопилой "Stiehl", в тот момент, когда он выходил из своего бронированного джина. Поговаривали всякое, но истинная причина состояла в том, что Крле покусился на участки леса, которые принадлежали другому местному Рубанку.
Разновидность условного рефлекса Павлова
"Nomen atque omen!" - заявил в связи с этим делом адвокат Лазарь Л. Момировац.
Он несколько раз защищал Крле в суде. А потом защищал и того, другого, которого обвиняли в том, что он убрал Крле. Адвокат был по-прежнему мрачен, должно быть потому, что тогда, в девяностые, он лучше, чем когда бы то, ни было, понял, до чего человек может дойти, как запутаться.
Возможно, это стало основной причиной, по которой он решил уйти на пенсию. Как-то утром вдруг взял и решил. Отправился в свою адвокатскую контору и не выходил оттуда целых три месяца, до тех пор, пока не написал во-первых, заявления с требованием убрать его имя из списка адвокатов, а во-вторых, сотен и сотен писем своим бывшим клиентам, всем тем, кого он защищал с первого дня адвокатской практики. В каждом письме, а все они были отправлены заказной почтой, он подробно описывал, насколько его шокировали их "дела" и как он теперь раскаивается, что тогда защищал их. Покончив с письмами, он отказался от подписки на "Службени гласник" и отнес пишущую машинку в ближайший мусорный контейнер. Отправил он ее туда с огромным удовольствием. Звоночек, который означал конец строки, звякнул в последний раз. И под конец Момировац снял со стены свой диплом юриста и направился на главпочтамт, заглянув по дороге в отдел объявлений газеты "Ибарские новости", где за полцены выставил на продажу свою контору. На почте он щедро вознаградил Отто, чтобы тот как можно красивее упаковал диплом и отправил его, без указания обратного адреса, в секретариат юридического факультета, бульвар Революции, 67, 11000, Белград.
Лазарь Л. Момировац по-прежнему любит латинские цитаты (Альбин Вилхар, издательство "Матица Сербска", серия "Занимательно и полезно"). Теперь объектом его насмешек стали правые, чью сторону еще совсем недавно занимал он сам. Из "этого четника" он превратился в "этого коммуниста". А насмешки над товарищем Аврамовичем, который сделал отличную карьеру благодаря разновидности условного рефлекса Павлова, проявлявшегося в непрестанном "голосовании", привели к тому, что Лазарь Л. Момировац снова попал в поле зрения службы госбезопасности.
Его даже впервые в жизни задержали и допросили, после того как в какой-то кафане под шприцер и порцию рубцов он неожиданно разоткровенничался: "Аврамович? Да это какой-то человек-матрешка. Только подумаешь, что все про него знаешь, что он уже пуст, что в одном человеке не может уместиться столько ипостасей, как вдруг - опля! - а в нем оказывается, есть еще одна, чуть меньшего размера, человекообразная разновидность! Возможно, теперь многое изменилось, но люди остались прежними".
Эгзорцизм
Однако некоторые люди все же изменились. Худощавая Невайда Элодия наконец сдалась и согласилась принять ухаживания толстяка Негомира. Ему, этому несостоявшемуся рокеру, который в силу обстоятельств стал ударником на свадьбах и похоронах, она, эта выпускница академии по классу вокала, похожая на роскошно, многообещающе начатую, но по стечению тех же обстоятельств не законченную музыкальную пьесу, одним волшебным вечером вдруг сказала:
- Ударьте! Изо всех сил!
И Негомир запустил свой самый мощный ритм, о таком она раньше, в своей одинокой жизни, не имела и понятия. Он использовал все, что было в его распоряжении: палочки разной длины, щекочущую металлическую метелочку, а под конец бас-колотушку с мягким фетровым наконечником. Однако оказалось, что наибольший эффект достигается старым дедовским способом, то есть просто голыми ладонями.
Перемены происходили весьма и весьма медленно. Сначала под действием мощного и головокружительного ритма у Элодии пропала зажатость диафрагмы. Ее голос буквально рванулся ввысь. Затрепетали мембраны всех ее клеток. А потом она перестала быть похожей на куропатку. Всюду, и прежде всего в постели у Негомира, она появлялась как минимум десятью минутами раньше и уходила минут на десять позже, чем следовало ожидать. Затем она подала в милицию заявление о смене фамилии. Отбросила начальное "Не" и стала Вайда Элодия.
Тем не менее новая Элодия, Вайда, осталась для Негомира такой же загадкой. Он играл и играл на ней, каждый раз изумляясь, сколь невероятны извлекаемые из нее дикие ритмы. Следствием их отношений стало то, что она чуточку поправилась, а он чуточку похудел. Несмотря на обильные угощения, всегда выставляемые музыкантам на свадьбах и похоронах. Но ему это не мешало, а ее явно радовало.
"Струкуту-струкуту-ксс... тутула-тутула-псс... ба-па-бас... плас!" Каждый вечер Негомир менял манеру игры. То едва касаясь упругой кожи Элодии, то резко сотрясая ее тело, то извлекая из нее приглушенные, триумфальные вздохи, то комбинируя все известные ему приемы и получая нечто среднее между тяжелым роком, джазовой импровизацией и древним зовом природы.
И им обоим это нравилось, независимо от того, под какую музыку они проводили время.
Ценность почтового отправления
"Все джумают, что Отто тупой, а Отто чмеется, чмеется..."
Эти слова, должно быть, слышали многие. Отто пугался из года в год. Прикрывал лицо ладонями. А в промежутках упаковывал посылки и бандероли. В самые тяжелые времена он делал это даже бесплатно. Границы множились, множились государства, чуть не каждый день какой-нибудь город просыпался за пределами или внутри новой страны, почтовые тарифы, как того и требуют правила, повышались... Один только Отто не брал плату в соответствии с "Новым режимом межгосударственного почтового сообщения". Он говорил: "Все джумают, что Отто тупой, а Отто чмеется, чмеется... Какая разница, что это теперь другая страна, между людьми-то все по-старому".
Не брал он денег и за стояние во все более длинных очередях. Тем более с пенсионеров. Просто повторял: "Все джумают, что Отто тупой, а Отто чмеется, чмеется... Отто денежки больше не нужны, на кино у меня есть, а за все другое я уже расплатился".
Ничего он не ждал и от тех, за кого сдавал в окошко конверты с купонами лотерей и игр. Ему не было обидно даже тогда, когда один счастливчик выиграл главный приз, очень дорогой автомобиль. Не обиделся он и тогда, когда этот человек не поблагодарил его ни единым словом. Лишь, как обычно, сказал: "Все джумают, что Отто тупой, а Отто чмеется, чмеется... Я и пешком везде поспею вовремя".
А после смерти Отто выяснилось, что на его сберкнижке в Почтовом сберегательном банке кое-что осталось, и даже немало. Точнее, как раз столько, сколько нужно. Потому что инфляция обесценила почти всё. Под конец бумажная банковская лента, которой были скреплены купюры, стоила больше, чем сами сотни, тысячи, миллионы и даже миллиарды новых банкнот. После того как все пересчитали по курсу и отбросили нули, с точностью до пары получилось столько, сколько требовалось, чтобы в соответствии с последним желанием Отто кремировать его, купить самую скромную урну, запаковать ее, перевязать бечевкой, запечатать капелькой темно-красного сургуча и послать заказной бандеролью в одну далекую страну. Тот, кто на последней бандероли Отто выводил адрес получателя, тот, кто для уменьшения платежа в графе "Ценность почтового отправления" написал "1 динар", утверждал потом, что этим получателем был не кто иной, как Тршутка.
Но сначала о трех учащихся, которые некогда сидели в четырнадцатом ряду.
Мемориальная доска
Привожу здесь только часть очень длинного списка: Петрониевич... Ресавац... Станимирович
Каждый из них в своем учебном заведении старался не делать одних и тех же смертельно скучных заданий по истории. Сельскохозяйственный техникум. Станкостроительный техникум. Гимназия. Они толком и не знали друг друга. Возможно, когда-нибудь и сидели слева направо в кинотеатре "Сутьеска". Точно одно: однажды история собрала их вместе - на мемориальной доске с именами погибших в войнах девяностых.
Петрониевич (утверждавший, что и так все уже знает, что учить ему ничего не надо) был убит в Хорватии; в свое время он отслужил положенное и числился в резерве, но пошел добровольцем, не мог нарушить клятву, данную Югославской народной армии, и истек кровью где-то на пшеничном поле в Славонии, подорвавшись на противопехотной мине.
Ресавац (который говорил, что у него впереди куча времени, что он все еще успеет прочитать) погиб в Боснии, неизвестно где, как и, судя по всему, за что, его тело так и не было найдено, а идеи, ради которых он решил взять в руки оружие, со временем исказились до неузнаваемости.
Станимирович (тот, что надеялся, что "заторможенная" преподавательница истории не доберется до его имени в списке) был настигнут осколками кассетных бомб НАТО на улице, когда приехал навестить родственников в Нише, бомбы падали в границах допустимых отклонений, всего-то плюс-минус несколько сотен человеческих жизней...
Вилла с двадцатью комнатами
Тршутка. Я уже говорил, что это ее прозвище, потому что имя и фамилию она изменила, когда перебралась за границу. В том, в чем была, то есть в бабушкиной шляпке, бархатных перчатках для дневных выходов, в ожерелье из гематитов и в отечественной джинсовке. Накануне войны. Сначала о ней никто ничего не знал. А потом фотография Тршутки появилась на обложке одного из самых известных глянцевых журналов. Она была снята в окружении безукоризненных, одинаковых лицом и телом красоток. Собственно, единственное их отличие состояло в экстравагантных моделях одежды, созданных самой Тршуткой. Так было написано под обложкой, в большой статье с десятком цветных фотографий, под заголовком "Balcan dreams by Trshutka".
Соединяя несоединимое, Trshutka очень быстро стала тем именем, без которого не мог обойтись ни один из мировых показов моды. Хорошо информированные источники сообщали, что она разбогатела настолько, что могла теперь позволить себе всё. Тем не менее она никогда не жила в квартире площадью больше двадцати пяти квадратных метров. Правда, таких квартир-мансард у нее было ровно двадцать. В самых экзотических уголках мира, в самых красивых городах, в самых элитных кварталах. Это было ее страстью - коллекционировать мансарды (только комната, ванная и вид из окна) по всему свету, неподалеку от тех мест, где ей приходилось бывать по работе и где она никогда не задерживалась дольше чем на три недели, перемещаясь из одной в другую с такой легкостью, словно их разделяли лишь межкомнатные двери. Иногда в течение недели меняя по семь видов из окна, выходившего то на нью-йоркский Центральный парк, то на мексиканские вулканы вокруг Сьюдада, то на флорентийские палаццо с их фасадами цвета зрелого граната, то на покрытое рябью Женевское озеро, то на Сену и Эйфелеву башню, наряженную, как исполинская елка, то на какую-нибудь кипящую от зноя улицу в центре Марракеша, то на золотой песок лагуны индонезийского архипелага, еще не внесенной в каталоги туристических агентств.
Тршутке писали все ее бывшие парни, а их было немало, с просьбами помочь в получении визы и прочего. Она ни с кем из них не общалась. Но ее личный секретарь каждый раз высылал должным образом оформленное приглашение, необходимое для поездки, а также чек на сумму, достаточную для покупки авиабилета и первых месяцев жизни на чужбине. Сама же она не черкнула в ответ ни строчки. Только однажды на большом вертолете в родной город Тршутки прибыла ее свита: вышеупомянутый личный секретарь и с ним знаменитый врач-ревматолог, две медицинские сестры и четверо настоящих негров-секьюрити; они приехали забрать ее бабушку. И как утверждают все те же посвященные, теперь бабушка проводит свои дни на прекрасном курорте, окруженная вниманием и уходом, в тростниковом шезлонге на берегу моря, под сенью своей шляпки (тончайший фетр "нулевка", бордовая лента натурального шелка, все прекрасного довоенного белградского качества, салон "Парижский филиал").
Тршутка, как и просил Отто в своем завещании, в точности исполнила все, что касалось его останков. Прах Отто она доверила морским волнам. Где именно, не так уж и важно. Потому что он, который никогда в жизни не путешествовал, теперь, носимый подводными течениями, уже наверняка побывал даже в самых удаленных концах света.
Не знаю, зачем мне теперь жить, когда Тебя больше нет
Что касается Чиричевой, то она первой, полагая, что исполняет свой долг, что само Верховное командование от нее этого ожидает, раз она состоит в продолжительной и прочной связи с военнослужащим ЮНА, она первой в городе расписалась в книге соболезнований в связи со скоропостижной кончиной Тито. Она вывела там нечто высокопарное и бесконечно патетическое. Нечто в таком примерно духе: "Нет, не спрашивайте меня, не знаю, зачем мне теперь жить, когда Тебя больше нет!" А ведь у нее были самые серьезные намерения пожить еще о-го-го как...
Ускокович стал морским офицером. И со временем дослужился до старшего лейтенанта на фрегате. Служил он, разумеется, на море. И фрегат, разумеется, никогда не выходил из гавани, потому что ниже палубы у него были какие-то проблемы. Судя по фотографиям, сделанным во время церемонии бракосочетания с Чиричевой, он стал еще красивее. Прямой, словно аршин проглотил, ослепительно белый мундир, по всем правилам сидящая на голове фуражка (вышитый якорь, уютно устроившийся в гнезде из веточек лавра и оливы), белые перчатки... Эти парадные перчатки он не снимал даже в первую брачную ночь, а позже и во всех остальных случаях любовных утех с Чиричевой. Им обоим так нравилось. Чтобы все было безукоризненно.
Между тем, когда начались военные действия, Ускокович дезертировал одним из первых. Сбросил военно-морскую форму и смылся в гражданском костюмчике. Захватив с собой только водительские права категории "В" и навсегда покинув и стоявший на якоре фрегат, и Чиричеву. Некоторое время Чиричева пребывала в полном отчаянии, воображая себя потопленным фрегатом (а он, покинутый командой, беззащитный, действительно был уничтожен в ходе отважной операции противника). "Ах я несчастная, куда мне деваться, я чувствую себя так, словно мое машинное отделение заполняет вода!" - пожаловалась она как-то своей подруге, тоже состоявшей в военном браке. А потом начала вступать в связь с мужчинами, которые по роду своей деятельности носили белое. Сначала были фармацевты, потом стоматологи, ветеринары... А дальше и вовсе без особого разбора... Последним в этой череде оказался мясник. У него были шапочка и фартук, правда не безукоризненные. Мясник каждый день безжалостно избивал Чиричеву, но в одном всегда шел ей навстречу: когда они занимались любовью, надевал на голое тела свою рабочую одежду. Положа руку на сердце, фартук сидел на нем неважно, но в темноте супружеской спальни это не особенно бросалось в глаза.
То получше, то похуже
Я не удивился бы, узнав, что самые интимные подробности жизни Чиричевой распространял Чеканяц. Когда закрыли кинотеатр "Сутьеска", а потом на некоторое время и "Ибар", Чеканяц потерял возможность наблюдать за тем, чем занимаются те, кто помоложе. То есть не то чтобы совсем потерял, но в других местах это занятие оказалось небезопасным. Однажды он свалился с дерева, ветки которого достигали четвертого этажа жилого дома, и зазря сломал три ребра, потому что после первых поцелуев кто-то погасил в комнате свет. В другой раз чуть не утонул, когда бросился в Ибар, спасаясь от тех, за кем подглядывал на городском пляже. Поэтому в следующий раз, чтобы подсматривать за купающимися в городском бассейне, ему пришлось продырявить пальцем свежую газету (рубрику "Внутренняя политика"). Затем он рылся в интернете и подцепил вирус, так что за жалкие три минуты, пока он рассматривал фотографии обнаженных красавиц, ему прислали счет за телефон с такой суммой, которой хватило бы на десять дней отдыха на Таити. А еще он...