- Она хотела слишком многого, - сказал Казанова. - Даже после того как признала, что бежать бессмысленно. Дай-ка припомнить. Какая была составлена программа? Ах, да! Я должен посылать ей каждый день сонет и письмо, и каждый вечер петь серенаду, и никуда не выходить из казино. А Дзордзе день и ночь должен сидеть в гондоле и привозить ее ко мне, как только она сможет сбежать из дома. Ах, нет! Единственный для меня выход - это Рим. Триумвирату, конечно, известно о нашем романе, а Розаура рано или поздно устроит такой скандал, что они вынуждены будут действовать, и дело кончится для нее монастырем, а для меня - тюрьмой Пьомби…
Казанова был прав: шпионы действительно донесли Триумвирату, что синьора графиня Лаурано семь ночей подряд спала с Казановой в снятом им казино; они даже умудрились сообщить меню Блеза и сколько все эти блюда, по всей вероятности, стоили, - настолько тщательно благие правители надзирали за своими детьми. Триумвират удовольствовался тем, что переслал донесение своих шпионов кардиналу-архиепископу, чтобы он принял или не принял меры - как сочтет нужным.
И так уж получилось, что, когда Марко и Казанова сидели на верхнем этаже и обсуждали Розауру, сенатор Брагадин сидел в это время внизу и слушал посланца архиепископа, рассказывавшего ему про Розауру и Джакомо. Посланцем этим был монсеньор Ломбардини, мужчина необъятных размеров, с умными черными глазами, синими от вина и бритья щеками и носом картошкой, пользовавшийся, однако, всеобщей любовью за чрезвычайную приятность манер и приверженность латыни. Злые языки утверждали, что монсеньор Ломбардини годами не читал Библии на латинском языке, боясь испортить непорочность своего изложения.
- Его высокопреосвященство не стал бы снова беспокоить ваше превосходительство из-за такого пустяка, - сказал монсеньор, - если бы ваше превосходительство не распространяло своей высокой протекции на этого любезного, но бесстыжего молодого человека…
- Я чрезвычайно обязан его высокопреосвященству, - сухо перебил его Брагадин, - могу я узнать его пожелания?
- Этот молодой человек не без талантов, - избегая прямого ответа, сказал Ломбардини, - хотя должен с сожалением сказать… - и тут ученый муж содрогнулся, - я слышал, как он неверно цитировал Вергилия. Ах, мессир Брагадин, мы живем с вами в век бесстыдства. Какой предмет для вечных сожалений, что мы не живем в Золотой век! Когда святой отец давал ученым звание кардинала за чистоту латыни! Садолетус и наш с вами соотечественник Бембус - Пьетро Бембо, патриций, как и вы, ваше превосходительство, и человек, который…
- Но, монсеньор, - воскликнул в нетерпении Брагадин, - в чем же все-таки суть послания его высокопреосвященства?
- Суть, ваше превосходительство, суть?.. - Старика ученого столь внезапно и мало любезно сняли с его любимого конька и вернули на землю, что он заикался, тараща глаза. - На чем же я остановился? Что…
- Вы намеревались что-то сказать насчет…
- Ах, да, - впервые в жизни перебил собеседника монсеньор Ломбардини, так он был раздосадован отсутствием у сенатора интереса к Садолетусу и Бембусу. - Ах, да. Его высокопреосвященство считает, что у молодого человека нет призвания.
- У Казановы?
- Именно это имя его высокопреосвященство просил меня назвать в беседе с вашим превосходительством.
- А почему его высокопреосвященство считает, что у молодого человека нет призвания к служению церкви?
Сей любезный священнослужитель при всем желании не мог бы покраснеть или показаться покрасневшим, ибо слишком румяным было его лицо - разве ведь не сказано: "Тот, кто любит муз, любит и вино?" Но кровь, несомненно, прилила к его лицу, когда он, окинув встревоженным взглядом комнату, поджал губы, закрыл один глаз и, приложив палец к носу, испуганно прошептал:
- Триумвират, ваше превосходительство!
- При чем тут Триумвират? - спросил Брагадин, хотя у него слегка и заныло под ложечкой, что случается с большинством венецианцев при упоминании о государственных инквизиторах.
- На этот раз они сообщают, что речь идет о супруге аристократа, ваше превосходительство, - прошептал толстый латинист.
- А почему они должны винить в этом молодого человека? Разве он виноват, что она распутница? Пусть граф наденет на жену "пояс верности" с замком.
- Вы совершенно правы, ваше превосходительство, совершенно правы. "Varium et mutabile semper…" Но Триумвират…
- Чума на этот… Нет, я совсем не то хотел сказать, - поспешно воскликнул Брагадин. - Но позвольте спросить, с каких это пор Триумвират вздумал мстить за рогоносцев?
- Не в том дело, ваше превосходительство. Каждому молодому человеку естественно влюбляться, a Nympharum fugientum amator, но его святейшество - то есть я хочу сказать, его высокопреосвященство - не любит скандалов.
- Послушайте, - раздраженно заметил Брагадин, - кто же устраивает скандалы, если не вы, почтенные церковники? Молодая женщина разве станет болтать об этом? Или Джакомо?
- Согласен, ваше превосходительство, согласен. Но чтобы иметь деньги - ах, auri sacra fames! - молодой человек играет. Представьте себе, что он сядет за игорный стол в одеянии священнослужителя и…
- А вы предпочли бы, чтобы он сел голый? - раздраженно заметил Брагадин.
- Прошу ваше превосходительство выслушать меня до конца - favete linguis - его святейшество - то есть, я хочу сказать, его высокопреосвященство - просит вас подумать о том, какой произойдет скандал, если молодого человека в столь почтенном платье поймают на жульничестве, а у его высокопреосвященства есть все основания подозревать, что он…
- Это жалкая клевета… - возмущенно начал Брагадин, но монсеньор Ломбардини во второй раз прервал его:
- Прошу прощения, ваше превосходительство, но его высокопреосвященство поручил мне сообщить вам, что молодой человек должен либо немедленно покинуть Венецию и не возвращаться, пока не исправится и не будет рукоположен другим прелатом, либо должен навсегда покинуть лоно церкви.
При всем своем уродстве Ломбардини умел говорить с достоинством, если не сказать напыщенно, выступая с поручением от своего духовного начальства. Брагадин мгновенно это признал. И сказал лишь:
- Это решение окончательное?
- Окончательное. А теперь… - церковный сановник с большим трудом извлек свою ученую массу из кресла, - теперь я откланяюсь, ваше превосходительство, принося извинения за то, что злоупотребил вашим временем по поводу столь незначительного, столь пустякового дела. Ах, сенатор, разве не мелочи жизни подводят нас к могиле? Pulvis et umbra sumus. Да исполнится воля господня!
После того как монсеньор Ломбардини откланялся и покинул дворец - а сенатор Брагадин прошел с ним ровно столько шагов и отвесил ровно столько поклонов и изощренных комплиментов, сколько положено по этикету, когда провожают монсеньора, явившегося с официальным посланием от кардинала-архиепископа, - сенатор вернулся к своему креслу, зажал морщинистые губы между большим и указательным пальцами левой руки и, получив такое подкрепление, погрузился в раздумья.
Что же делать?
Как парировать удар, готовый обрушиться на голову Джакомо? Он-то охотно велел бы "мальчику" сбросить сутану и швырнуть ее в лицо мачехе-церкви, усыновил бы его и завещал бы ему все владения Брагадинов. Но - увы! - законы Венеции запрещали это. А коль скоро "мальчику" - тут старик вздохнул и сильнее сдавил зажатые губы - придется на время покинуть Венецию, пусть лучше бегает со шпагой за девчонками и слывет с соизволения Светлейшей республики Венеции завзятым головорезом, чем является служителем этого воронья, этих ненавистников ложа Венеры! Бесспорно, так будет лучше, только вот какая польза солдату от ума и наук, тогда как епископ, не более одаренный природой, чем Казанова (но более ловкий в сокрытии своих талантов), ест на серебре и спит под пуховым одеялом?..
Так и не найдя ответа на вопрос или, вернее, вопросы, поставленные монсеньором Ломбардини, старик заковылял к двум своим друзьям. Они были не менее озадачены, чем он. Да ведь всего две недели тому назад "Ключ Соломона" решительно отказывался разрешить Джакомо покинуть Венецию - столь решительно, что старцы, беседуя между собой, пришли к выводу: Казанову, несомненно, ждет какая-то великая честь или богатство.
- Эти вещи выше нашего человеческого разумения, - торжественно заявил сенатор Брагадин. - Надо верить и полагаться на общеизвестную мудрость великой иерархии духов…
В тот момент, когда он произносил это, в покои вошел Казанова - старцы не видели его целую неделю. Они обменялись победными взглядами, ибо истолковали его внезапное появление как ответ на свою веру в духов. Все, все будет хорошо. Однако после обмена первыми дружескими приветствиями беседа не завязалась - такое было впечатление, что каждую из сторон одолевали тайные мысли. Да так, несомненно, и было, ибо одна сторона ничего не сказала про монсеньора Ломбардини и полученное через него послание, а Казанова ничем не намекнул на то, что они обсуждали с Марко. Естественно, Казанова прибег к помощи "Ключа Соломона" и, зная, что расстается со стариками, постарался в угоду им дать такие ответы и указания свыше, какие, он знал, им больше всего хотелось бы услышать…
- А теперь, - промямлил Брагадин, - нам следует, я думаю, спросить божественный "Ключ" про Джакомо. Должен ли он оставаться в лоне церкви? Должен ли оставаться в Венеции?
Казанова, который только и думал о том, как об этом заговорить, обрадовался. Однако сделал вид, будто противится их воле:
- Но мы же спрашивали об этом всего две недели назад, и ответ был категорический…
Конечно, он дал себя уговорить, и то, как он без улыбки или малейшей дрожи в лице наблюдал за стариками, которые с самым серьезным и уважительным видом следили за его манипуляциями, говорило о том, насколько умел владеть собой Казанова, пока производил свои трюки и наконец получил - на сей раз вполне ясный - ответ оракула:
"Дж. следует остаться в лоне церкви, но немедленно уехать в Рим".
Однако, ничего не зная о визите Ломбардини, Казанова был несколько озадачен и даже чуточку раздосадован тем, с каким восторгом было встречено изречение оракула. Одно дело, когда ты покидаешь Венецию из-за чересчур распалившейся любовницы, и совсем другое, когда твои друзья радуются этому.
- Но как же я поеду в Рим? И почему я должен туда ехать?! Я живу здесь, все мои друзья, все, кто мне дорог, находятся в Венеции. И потом - как же я поеду без денег? Мне что же, идти туда пешком, как средневековому пилигриму?
И тут вдруг разыгралась одна из "чувствительных сцен", характерных для восемнадцатого века и настолько претящих нашей привычке выражать свои чувства, что когда старики, обливаясь слезами, которые так и текли по их румяным щекам, принялись обнимать Казанову, а он обнимал их - с нашей точки зрения, это выглядело нелепо и притворно. Но, право же, тут не было ничего нелепого или притворного - просто старики выражали так свое огорчение предстоящим расставанием. Что же до денег, то сенатор Брагадин предложил своему юному другу две сотни дукатов, чтобы он мог добраться до Рима, и немного карманных денег, чтобы продержаться там…
Упоминание о деньгах, что всегда вызывает интерес, мгновенно осушило слезы старцев, и они погрузились в шумную и оживленную дискуссию о том, как Казанове следует ехать в Рим и под чьим покровительством там жить. Их разговор прервало появление слуги, который принес Казанове письмо, врученное "гондольером, который ждет ответа". Наступило молчание; Казанова же, взглянув на надпись на конверте, увидел ставший уже до тошноты знакомым почерк. Он в смущении поднял взгляд и обнаружил, что старики тоже уставились на письмо - Брагадин знал, от кого оно, а двое других догадывались, что оно, очевидно, от женщины. Все трое быстро отвели глаза и принялись оживленно, но весьма искусственно что-то обсуждать, а Казанова отошел с письмом к окну. Он прочел:
"Джакомо мой Джакомо почему ты предал меня Андзолето говорит ты уже нарушил все свои обещания и покинул храм нашей любви. Ох Джакомо никогда не думала что ты так поступишь ведь ты обещал ждать меня днем и ночью и Андзолето говорит ты отослал Блеза этого честного француза который тоже так тебя любил. Как ты можешь быть таким изменщиком неужели ты забыл наши слезы и поцелуи и все наши восторги. Ох Джакомо вернись разве я не отдала тебе то что для женщины дороже жизни - мою честь и что теперь со мной будет если кто обнаружит…"
На этом Казанова, сгорая от волнения и нетерпеливого желания скорее покончить со всем, прервал чтение.
- Скажи гондольеру, что ответа не будет, - сказал он, вытирая лоб. - Скажи, что я уехал из Венеции…
И он сунул последнюю мольбу Розауры о любви в карман панталон.
8
Трое мудрецов из замка Брагадина решили, что коль скоро Казанова, будучи молодым левитом и шалопаем, растратил все свои деньги, то пусть едет в Рим самым дешевым способом - на "водяном дилижансе" в Чоггиа и Падую, а оттуда в обычной почтовой карете в Рим. Казанова предпочел бы путешествовать с помпой - доехать в гондоле с гербом Брагадина и двумя гондольерами в ливреях до материка, а оттуда до Рима - в отдельной почтовой карете. Но поскольку Брагадин не собирался платить за эту скромную роскошь, Казанова в приступе экономии решил и сам не платить. Розаура обошлась ему в немалую сумму - тут и казино, и Блез, и Дзордзе, и чаевые Андзолето и Марте, и французские вина, и французские ужины, и музыканты, и подарки… Тем не менее он вовсе не был без гроша в кармане, как дал понять Марко и остальным, ибо у него было около девяноста венецианских цехинов наличными и аккредитивы на три тысячи дукатов.
"Водяной дилижанс" (собственно, это была старая баржа с сиденьями) покидал Венецию задолго до рассвета. Утомительные и неудобные средства передвижения Старого Света и отправлялись в равно неудобные часы.
Над источающими сырость каналами стоял холодный туман, и Казанову, хоть он и был закутан в дорожный плащ из толстого сукна, пробрала дрожь, когда переполненная баржа двинулась в свой неспешный путь. Забрезжила заря, мир расцветился первыми красками, и пассажиры зашевелились - это были в основном мелкие торговцы и крестьяне, приезжавшие по делам в Венецию. Как часто бывает, предрассветный час был самым холодным из всей ночи. Казанова плотнее закутался в плащ и из человека общительного превратился в мрачного субъекта, не любящего общества своих собратьев. Хотя его толкнуло в этот путь упорное желание Розауры разжечь угасающий огонь любви, Казанова жалел, что покидает Венецию. День разгорался, и Казанова принялся озираться, пытаясь при бледном свете различить лица своих случайных спутников… По воде пронесся окрик, и из тумана вынырнул на быстрой сандоло Дзордзе с пакетом.
Джакомо дал преданному слуге дукат и вскрыл печать на пакете. Он был так огорчен отъездом из Венеции, что, хоть и догадывался о содержимом пакета, не мог сдержать нелепой надежды - а вдруг это помилование, посланный в последнюю минуту призыв вернуться в город карнавала и смеха. Но это оказалось, конечно же, письмо - последняя, или, пожалуй, еще не совсем последняя, мольба Розауры. Не дочитав письмо до конца, Казанова продолжал сидеть с мрачным видом, закутавшись в свой толстый плащ, пока его не вывел из раздумья возрастающий гомон вокруг.
Солнце взошло над спокойной гладью лагуны, небо, и воды, и далекие земли заиграли своими вечно меняющимися красками, и пассажиры, сбросив с себя оцепенение, оживились и сухим белым вином, полентой, колбасой с чесноком на толстых кусках хлеба и прочими деликатесами стали отмечать наступление нового дня. Вид всеобщего веселья и поглощаемой со смаком еды разжег у Казановы аппетит, и он обследовал содержимое корзины, которую при прощании вручили ему друзья. Он обнаружил в ней деликатесы, которыми можно было бы накормить троих мужчин: заливных перепелок, цыплят, ветчину, большой кусок масла в глиняном горшочке, свежий хлеб, фрукты, маленькие пирожные и несколько бутылок вина.
Среди положительных качеств Казановы было то, что он не терял аппетита даже в самых скверных переделках, ибо основа оптимизма - здоровое пищеварение, регулярно и приятно работающее. Казанова ел, наслаждаясь этим очень ранним, но плотным завтраком, и вдруг заметил двух пассажирок, которые молча скромно сидели недалеко от него. Одна из них была розовощекая, миловидная женщина из народа, лет сорока с небольшим; вторая, совсем молоденькая девушка, сидела, сбросив капюшон грубошерстного плаща, так как утренний воздух все теплел. При виде ее лица Казанова перестал равномерно двигать челюстями.
Ей было около семнадцати - точеное, как на камее эпохи Возрождения, лицо, шелковистые черные волосы, аккуратно заплетенные в косы, стройное тело с пышными формами… Розаура? Церковь? Карьера? Советы друзей? Память об Анриетте, упорно хранимая в нежном молчании? Казанова не был моряком, но есть старая венецианская народная песня про моряка, которая очень ему подходила:
L’amour del mariner no dura un’ora,
La dove che lu el va, lu s’inamora.Любовь моряка не длится и часа -
куда ни поедет, там встречает любовь…
Казанова мгновенно подметил, что у женщин, видимо, не было с собой еды, и, как принято в Италии, любезно предложил им содержимое своей корзинки, на что получил столь же любезный и обычный отказ. Но Казанова успел заметить, как алчно загорелись глаза тетки, и догадался, что девушка, как и положено всем молодым существам, голодна. А потому он стал настаивать, и они, уступая в большей мере его добродушному остроумию, чем велению собственного желудка, согласились. Пища развеселила их, вино согрело изнутри и придало блеск глазам, завязавшаяся беседа вызвала смех.
Девушку звали Мариетта, как ту неаполитанку, с которой у Казановы был раньше роман.