И он ушел - пламя свечей заколебалось от ветерка, прошедшего по комнате от резко захлопнутой двери. Анриетта опустилась в кресло у стола и уставилась в пространство перед собой, со странной сосредоточенностью вслушиваясь в звук удаляющихся шагов фон Шаумбурга. Она услышала - а Казанова в своем шкафу менее отчетливо, - как барон соблаговолил обменяться несколькими звонкими гортанными возгласами с хозяевами, и те ответили высокому гостю велеречиво и подобострастно. Затем наружная дверь хлопнула и наступила тишина.
- Сиди там, где ты есть! - шепотом скомандовала Анриетта, услышав, что Казанова зашевелился. - Сиди совсем тихо, пока я не скажу.
Она произнесла это, не вставая из-за стола и делая вид, будто читает инструкции, которые она достала из лифа. Со двора донесся резкий свист, за ним последовало несколько менее резких - с разного расстояния и с небольшими интервалами, затем топот коней, снова пауза, во время которой они услышали голос фон Шаумбурга, но не слышали, что он сказал, затем постепенно замирающий топот коней и, наконец, полная тишина.
- Вот теперь можешь выходить, - сказала Анриетта и поднялась было ему навстречу, но тут же в нерешительности остановилась, свесив по бокам руки, опустив голову и ресницы, чтобы не видно было глаз.
6
Такой момент бывает в жизни мужчины только однажды: у Казановы была возможность поступить просто - и по его меркам даже благородно - и тем самым навеки закрепить свою власть над Анриеттой. Он должен был всего лишь повториться - воспроизвести свой пылкий поцелуй при входе в комнату, поцелуй, который сказал бы Анриетте: "Не обращай внимания на все это или на кого-либо из них - ты моя, а я твой", - и вопрос был бы решен. Ибо Анриетта была ведь Женщиной и в эту минуту прежде всего нуждалась в этом слабом утешении Женщины - Мужчине. Разве она не сыграла свою роль с готовностью и умением, достойными аплодисментов единственного на свете зрителя, чье мнение было ей важно? Спрятав своего возлюбленного, она спасла его от верной смерти, которой ему бы не избежать, будь он обнаружен; она доказала возлюбленному, что мужчина, с которым она беседовала наедине и который мог воспользоваться ее беспомощностью, не был и никогда не мог быть ее любовником, как утверждал в приступе ревности Казанова. Она сделала больше того: вынудила Шаумбурга частично рассказать и полностью подтвердить ее версию - рассказ этот показывал, пожалуй, что она была обманута, Казанову же она обманывала лишь там, где это было абсолютно необходимо для безопасности обоих, - да, она, безусловно, была врагом его страны - Венеции, но была лояльна по отношению к нему.
К несчастью, Казанова на время перестал прислушиваться к тому, что подсказывало ему сердце, а отупевший в тюрьме разум тщетно пытался вновь обрести прежнюю гибкость и, осмыслив, решить возникшую проблему. Ему не нужна была просто женщина - ему нужна была женщина, над которой он одержал бы победу в состязании умов. Вместо того чтобы подойти к Анриетте и заключить ее в объятия, он знаком указал ей на кресло, в котором раньше сидел фон Шаумбург, а сам сел на ее место.
Он понял - или решил, что понял, - теперь все, и воздадим ему должное: почувствовал в известной мере жалость и нежность к одинокой молодой женщине, которую побудили высокие и одновременно общечеловеческие стремления - ибо такого рода натуру легко побудить подобными стремлениями - взять на себя опасную и постыдную, до конца не понятую ею миссию. Раз взявшись, она уже не могла отступить безопасно и с честью для себя, а высоконравственные правители использовали ее и обманывали, идя на такие низости, до каких редко доходит самый гнусный человек. И она не лгала Казанове - разве что можно назвать ложью, когда человек утаивает существенную часть правды. Возможно, она и хотела ему все рассказать - но в какой момент их краткой и неспокойной совместной жизни могла она доверить ему столь важную тайну? Безусловно, не до встречи во Флоренции; во Флоренции же Казанова очень скоро дал ей повод разувериться в нем и отойти от него, а после Флоренции он едва вышел из своего рода испытательного срока, как был арестован…
Анриетта смотрела на Казанову с любовью, стремившейся победить разочарование, а он сидел и размышлял, упершись невидящим взглядом в стол, - слово "арест" поставило перед ним новую проблему или группу проблем. Обязан ли он все-таки своим арестом донне Джульетте? А не могли его арестовать, потому что… да и какая может быть иная причина, кроме той, что он был с Анриеттой, а инквизиторы знали, за что она взялась? Не спасло ли Анриетту от действительно жутких ужасов тюрьмы и комнаты пыток то, что он невольно сам шагнул в расставленную полицией ловушку и она преждевременно захлопнулась? И не по горькой ли иронии судьбы, к которой так обожал прибегать инквизиторский ум, его лояльность к родине подверглась такой проверке, что именно его послали обольщать собственную любовницу и попутно сделать открытие, что она - тайный агент, участвующий в заговоре, который должен нанести роковой удар высокочтимой Венецианской республике?
- Ну-с, - громко произнес Казанова, заерзав в кресле и подняв от стола взгляд, но не глядя Анриетте в глаза, - что же мы теперь будем делать?
- Да, - унылым бесцветным голосом с горечью отозвалась она, - и вправду, что же мы теперь будем делать?
Казанова перестал отчаянно сражаться с самим собой и впервые с тех пор, как вышел из своего тайника, по-настоящему посмотрел на Анриетту - и увидел, как она хороша. У него так и вертелось на кончике языка: "Пойдем в постель!", что - при всей бесцеремонности и грубоватости подобного предложения - было бы, несомненно, лучше невольно вырвавшегося у него:
- А нам неминуемо грозит опасность?
Вопрос этот объяснялся, пожалуй, не трусостью, как могло показаться, ибо он вырвался у Казановы случайно, - просто под влиянием внезапно вспыхнувшего желания Казанова потерял душевное равновесие и выразил мысль, которая, естественно, мелькала в уме у обоих. Но откуда было Анриетте это знать? Слегка отодвинувшись от него, она сказала:
- Как я могу на это ответить? Все зависит от того, что ты подразумеваешь под опасностью и что ты намерен предпринять…
Казанова понял, какая горькая мысль засела в ее мозгу - "Он может спастись, если отдаст меня в руки венецианцев", - а поняв, был ошеломлен. Что он такого сказал или сделал, чтобы она могла столь мерзко думать о нем? Повинуясь порыву - наконец-то он поступал как надо! - он перегнулся через узкий столик и сжал ее руку.
- Как же тебя покалечила жизнь! - с нежностью произнес он и с сожалением добавил: - И какой же я, должно быть, дал тебе повод не доверять мне - подлец я и дурак!
Она пожала плечами и отняла у него руку, не желая слишком скоро смягчаться.
- Нет нужды осуждать себя за то, что ты такой, каким тебя сотворил господь, - сказала она по-прежнему не без горечи, но уже мягче. - Я сама могу позаботиться о себе - во всяком случае, должна. Ты же не можешь не считаться с долгом перед своей родиной и с тем, что дал определенное обещание в обмен на свободу.
Теперь Казанова в свою очередь пожал плечами.
- Прекрасно, прекрасно! - с сарказмом произнес он. - Значит, мы должны погубить себя, чтобы - видите ли - сдержать слово, данное тиранам и бандитам. Ей-богу, Анриетта, ты выводишь меня из себя. Да неужели ты считаешь, что человек может быть связан обещанием, которое его вынудили дать? Или же что человек обязан быть лояльным по отношению к государству, которое причуды ради посадило его за решетку?
- Некоторые считают, что да.
- Значит, они круглые дураки, - решительно заявил Казанова. - Я никогда не принадлежал к тем, кто похваляется слепой преданностью этой абстракции - суверенному государству, рядящемуся в костюм Провидения. Меня вполне устраивало оставить его в покое, пока оно оставляло меня в покое, но когда Провидение решило мило развлечься и бросить меня в тюрьму и предоставить мне там гнить, ибо ему не нравится цвет моих глаз… Да если я скажу тебе, Анриетта, что твой мизинчик бесконечно дороже мне, чем все политические институты Венеции, включая ее владения за пределами Адриатики, это будет самым слабым, но самым искренним комплиментом!
Это был куда лучший способ завоевать женщину, чем упущенные поцелуи и презренный страх грозящей опасности. Анриетта наконец улыбнулась.
- Ты слишком прямолинеен, - сказала она, - и, пожалуй, немного несправедлив. Ты же все-таки сожительствовал - это слово они употребляют? - с опасной иностранной шпионкой.
- Они такие остолопы, что я не уверен, знали ли они это! - воскликнул он. - В любом случае это не имеет значения!
- Ты в самом деле так считаешь? - многозначительно спросила она. - Для тебя правда не имеет значения, что я - каковы бы ни были мои мотивы и под влиянием какого принуждения я бы ни действовала - в самом деле старалась выкрасть у Венеции эти крепости и передать их Австрии?
- Если венецианцы столь низко пали или настолько глупы, что их можно подкупить и выманить из бастионов, составляющих их собственную силу, пусть теряют эти бастионы - иного они не заслуживают, - нетерпеливо ответствовал он. - Да разве могли венецианцы любой другой эпохи быть повинны в таком?.. Но зачем мы теряем время на эти академические вопросы? Нам надо думать о собственной жизни. Я бы предпочел, чтобы ты никогда не имела ничего общего с этой грязной интригой… но ты была пешкой, девушкой, на чьих благородных чувствах решили сыграть. Так или иначе, теперь все это позади.
- Разве можно что-то изменить? - Она отказывалась ухватиться за надежду, которую он ей давал, хотя сердце у нее и подпрыгнуло от радости, ибо она понимала, что он имеет в виду. - Эти инструкции, что лежат на столе под твоей рукой, говорят о другом. Мне следует изучить их сейчас, чтобы уже завтра приступить к исполнению.
- Пф! - Лицо Казановы исказилось отвращением. - Ты хочешь сказать, что намерена?.. Но ты же это несерьезно. Так или иначе, я этого не допущу.
- Как же ты меня остановишь?
- Очень просто, - сказал он, уже не сдерживаясь, но и не пережимая. - Я буду держать тебя в объятиях до тех пор, пока ты не пообещаешь уехать со мной - и уже на сей раз без расставаний.
Анриетта невольно улыбнулась.
- Чему ты смеешься? - поспешил спросить он. - Что тут такого забавного?
- Не просишь ли ты меня пожертвовать ради тебя слишком уж многим? - заметила она, а глаза говорили, что вопрос задан не всерьез.
- Ничуть! - Он сделал вид, что отнесся к ее вопросу не легковесно, а воспринял его au pied de la lettre. - Даже если тебе и вернут твои владения, в чем я сомневаюсь, ты навеки останешься их рабой…
- Ты забываешь об огромной привилегии быть представленной ко двору… преемника ее величества… и о еще большей привилегии - ты об этом ведь слышал? - быть выданной "за порядочного немца, который за хорошее приданое закроет глаза на небольшую погрешность"!
- Будь он проклят за такую наглость! - сказал Казанова, не в силах удержаться от смеха, хотя это и возмутило его.
- А кроме того, - Анриетта вновь обрела серьезность, - если мы, как ты предлагаешь, уедем вместе, не станем ли мы предателями?
- Что?! За то, что мы отказываемся заниматься грязным шпионажем для них? В любом случае разве наша верность друг другу не важнее нашей верности их превосходительствам и ее величеству? Анриетта, мужчины и женщины любили друг друга и держались вместе с сотворения мира, и так будет, пока архангел Гавриил не протрубит в свой почтовый рожок или во что-то там еще. Через тысячу лет Венецианской республики и Священной Римской империи, возможно, уже и не будет, а влюбленные… и дети… будут по-прежнему. Почему я говорю - через тысячу лет? Венецианская республика и Римская империя, возможно, и века не продержатся.
- О-о! - Анриетта, будучи консервативной, как все женщины, была потрясена даже мыслью о подобных катаклизмических переменах. - Но Венеция просуществовала почти тысячу лет, а Австрия - величайшая в мире военная держава!
- Я этого не оспариваю, - не отступал Казанова, - но могу держать пари: человеческая природа переживет обеих…
- Ну, я тоже не стану это оспаривать, - сказала Анриетта, - но не теряем ли мы бесценное время, Джакомо… для меня не менее ценное, чем капли крови! Предположим, я уступлю тебе и стану целиком твоей, и соглашусь уехать с тобой - на сей раз уже без расставаний, - ты что же, забыл, какие опасности грозят нам со стороны двух правительств, которых ты так легко уничтожил в мифическом будущем? И куда мы поедем? Где мы будем жить? На что будем жить? А главное - где и как нам спастись от возмездия со стороны правителей, которых мы оскорбим своим дезертирством?
Это была отрезвляющая мысль или мысли, и Казанове пришлось вернуться в реальность настоящего.
- Ты права, - сказал он. - Мессер гранде грозил мне именно такой карой, если я изменю и не выполню своей миссии. Мы должны быть очень осторожны. Рука у Венеции длинная.
- Хм! - презрительно хмыкнула Анриетта. - И в половину не такая длинная и в десять раз менее могущественная, чем рука Австрии, - вот чего мы должны больше всего опасаться.
- Ну, не будем об этом спорить, - сказал Казанова, пораженный ее убежденностью и оскорбленный в своем местническом патриотизме при мысли, что какая-либо держава может иметь более могущественную и мстительную тайную полицию, чем Венеция. - Вот что я предлагаю. Сегодняшнюю ночь проведем здесь, а завтра переберемся в мою гостиницу - она милях в семи или восьми отсюда. У меня там очень славная комната, записанная за мной и оплаченная до четверга, и люди там учтивые. Мы проведем там два-три дня, а потом решим, куда ехать, хотя я лично предложил бы Париж. Мы могли бы сесть на корабль в Генуе и доехать до Марселя…
- Ты это серьезно? недоверчиво спросила она.
- То есть? - переспросил Казанова, глядя на нее в упор. - Конечно, серьезно. А что плохого в таком плане?
- Ах, Джакомо, Джакомо! Я думала, ты все знаешь, а есть, по крайней мере, одно обстоятельство - самое для нас важное, - о котором ты явно ничего не знаешь. - Вид у нее был удрученный, и она сидела, покачивая головой, как обычно делают люди, пытаясь найти выход из сложного, затруднительного положения.
- О чем я не знаю? - весьма оскорбленным тоном спросил Казанова.
- О могуществе и мстительности Священной Римской империи. О необычайно разветвленной сети ее многочисленной тайной полиции дома и за границей. Почему, ты думаешь, я была так хорошо осведомлена о тебе? Да просто потому, что могла пользоваться информацией австрийской тайной полиции в Италии, которая стала следить за тобой с того момента, как ты соприкоснулся с Шаумбургом. Каким образом, ты полагаешь, я могла послать тебе записку в тот погребок в Риме или как я могла знать о твоих отношениях с донной Джульеттой?
- Это она донесла на меня государственным инквизиторам? - чуть ли не робко спросил Казанова, положительно сокрушенный ее осведомленностью…
- Донна Джульетта? - Анриетта была явно удивлена его вопросом. - Что заставляет тебя так думать?
- Лишь то, что ее гондола обогнала нашу во время праздника обручения с морем, и я уверен, что она узнала меня, а может быть, и тебя.
- Я понятия об этом не имела! - воскликнула Анриетта, искренне удивленная. - Я полагала, что…
- А-а… - возликовав, прервал ее Казанова, - значит, существуют вещи, неизвестные даже распрекрасной австрийской тайной полиции!
- Я не сомневаюсь, что они об этом знали, - возразила Анриетта, - но не сочли нужным мне говорить. Похоже, что уже тогда я была у них под подозрением.
- По всей вероятности, с тех пор, как ты присоединилась ко мне во Флоренции, - вскользь заметил Казанова, - но это никак не влияет на наши планы, верно?
- Если мы оба станем более осторожными, значит, уже существенно повлияет. Особенно на тебя. Послушай, Джакомо. Тайная полиция, чью роль я хочу чтобы ты понимал и остерегался ее, конечно же, не всеведуща. Она наблюдает лишь за теми, за кем ей велено наблюдать, и я принадлежу к числу тех, за кем она наблюдает и кто наблюдает сам, - я полагаю, все агенты в таком положении. В этих зашифрованных инструкциях, которые ты теребишь, точно собираешься порвать, содержатся точные указания, что я должна делать, и не менее точное расписание моих действий. Каждый день я выезжаю из одного места и приезжаю в другое, и каждый день об этих моих передвижениях докладывается. Если я не прибуду в определенное место, об этом будет тотчас доложено и будет мгновенно поднята тревога с требованием выяснить, что случилось со мной. Если я убита или схвачена венецианской инквизицией - значит, мой недосмотр, и меня просто спишут со счетов. Но если я по собственным соображениям брошу свою миссию…
Она умолкла, и Казанова, внимательно и с большим интересом слушавший ее, нетерпеливо произнес:
- Да, ну и что тогда? Они же ничего не смогут сделать тебе во Франции.
- Я не так в этом уверена. Я бы предпочла поехать в Англию. Не забудь, что формально я все еще француженка. Но прежде всего наибольшая опасность подстерегает нас в пути.
Казанове нечего было на это возразить - он прекрасно знал, что это за "опасность".
- Ты совершил один весьма разумный поступок… - начала Анриетта.
- Я счастлив, что совершил хотя бы один! - воскликнул Казанова.
- Перестань паясничать - на это нет времени, - сказала она и, когда он попытался поцеловать ее руку, уже более настоятельно добавила:. - И на флирт тоже. Если ты так же искренне, как и я, считаешь, что мы должны быть вместе…
- Если?! - воскликнул Казанова, уязвленный тем, что она в нем сомневается.
- Ну, в таком случае нам нельзя терять время - мы уже достаточно потеряли его на болтовню…
- Но нам всегда надо столько друг другу сказать…
- Не сейчас, - прервала она его. - Если мы не хотим, чтобы кому-то из нас - а то и обоим - уже навеки пришлось бы замолчать, нам надо расстаться…
- Нет, нет, - запротестовал он. - До сих пор так уж складывалась судьба, что наша любовь протекала урывками, в случайных встречах и скорых расставаниях. Даже Флоренция пролетела молниеносно, как вспышка…
- Театральная вспышка? - с улыбкой переспросила Анриетта, и Казанова покраснел бы, если б мог, услышав этот намек на Мариетту. - Я скажу тебе, почему мы должны расстаться. Хозяин здешней гостиницы, безусловно, агент, иначе Шаумбург не назначил бы мне здесь встречу. В его обязанности входит сообщить, когда я отсюда уеду и в каком направлении, так что я должна уехать в определенное время и в определенном направлении - одна. Это даст мне форы в один, а то и в два дня.
- А как же я? - спросил крайне расстроенный Казанова. - Куда мне ехать? И где мы встретимся?
- Ты знаешь в Женеве "Гостиницу Белого льва"?
- Нет, но смогу ее найти, - слегка надувшись, отвечал он. - Но, Анриетта, неужели ты не разрешишь мне провести с тобой ночь?
- Нет, если только ты не ставишь возможность переспать с женщиной выше возможности того, чтобы мы оба стали…
- Ах, но речь идет ведь не о какой-то женщине, а о тебе! - сказал Казанова и на сей раз изловчился ее поцеловать.
- Не надо нежностей! - Анриетта оттолкнула его. - Это слишком опасно. Немедленно выбирайся отсюда, причем как можно тише, и следуй в Женеву через Милан и Симплонский перевал. Если ты прибудешь туда первым - жди меня…
- Мне что же, и в свою гостиницу не заезжать за вещами?