- Лучше бросить их там. А лошадь отвяжи и приоткрой ворота во двор, тогда жена хозяина сможет сказать мужу, что это заблудшая лошадь.
- Но мне необходимо вернуться в гостиницу. Там все мои деньги.
- Возьми половину этих. - Анриетта указала на мешочки, оставленные Шаумбургом. Казанова усмехнулся.
- Не возражаю их взять, но я считал, что тобой движут побуждения высочайшего порядка…
- Это более чем скромное вознаграждение за владения моей матушки, - спокойно произнесла Анриетта.
- А-а. Вот этого мне не следовало говорить, но коль скоро это лишь "скромное вознаграждение", тем более надо взять деньги, которые я без зазрения совести отобрал у венецианцев.
- Это опасно… - начала было Анриетта.
- Будет куда опаснее, если у нас не хватит денег, - возразил Казанова, - и я долго не задержусь. Собственно, я двинусь в путь почти одновременно с тобой…
- Как же ты намерен действовать?
- Возьму этого заморыша, скажу, что потерялся, а заморыш потерял подкову, - словом, оба мы упали. А на заре выеду в Милан.
Анриетта поднялась.
- Что ж, - сказала она, - если ты принял такое решение, немедля пускайся в путь. Мы не скажем друг другу "прощай", - скажем: "Arivederci".
Он схватил ее в объятия, прижал к себе и принялся целовать в губы, в щеки, чувствуя, что они мокрые от слез.
- Теперь тебе уже пора, - прошептала она, мягко пытаясь высвободиться из его рук.
- Позволь мне еще немного побыть с тобой, - взмолился он.
- Нет!
- Хотя бы час.
- Нет!
- Ну, один только раз, всего один раз… мы же так давно… Если она и повторила: "Нет", - Казанова этого уже не слышал.
7
"Авантюры - для авантюриста", - несколько мрачно процитировал сам себя Казанова, глядя в трясущееся боковое окошко своей почтовой кареты на долину Ломбардии, казавшуюся огромной цистерной, наполненной мокрым белым туманом. Даже с почтальонами, которые знали эту дорогу лучше катехизиса, путешествие в Милан в таком густом тумане требовало времени.
Задержки не слишком тревожили Казанову - его лишь раздражало то, что теряется время на самом легком отрезке в ту пору долгого, трудного и даже опасного пути в Женеву. Хотя Анриетта и сдалась на его поцелуи в маленькой комнатке старой гостиницы у подножия Стельвио, она не потеряла над собой власти и продолжала думать о плане их бегства и встречи в Женеве. Она положила десять дней на то, чтобы им обоим добраться туда, - следовательно, встреча была назначена на двадцать шестое число того же месяца.
- Неважно, если на этот раз ты приедешь раньше, - с улыбкой сказала Казанове Анриетта, намекая на глупую историю, в которой он запутался при их предшествующей встрече во Флоренции, - но главное - не опаздывай.
Она настоятельно повторила это предупреждение, ибо Казанова, казалось, думал - стоит им добраться до Женевы, и уже нечего будет опасаться; Анриетта же твердо верила, что тайная полиция, которую она предавала, обладает могучими, очень могучими возможностями. На это Казанова тотчас сказал:
- Если так важно, чтобы мы оба как можно быстрее очутились там, почему же мы, скажи на милость, не едем вместе?
Но Анриетта продолжала настаивать: главное - выиграть время. Казанова, считала она, - новичок в этих страшных делах. Правда, Красный инквизитор пригрозил отомстить Казанове, если он откроет то, что ему известно, и, пожалуй, может выполнить угрозу, если Казанова расскажет об этом в своей книге. Но сколь же мало связан Казанова с мерзостными государственными тайнами по сравнению с ней! И бояться им следует не Венеции, а Австрии. Если они отправятся в путь вдвоем, об этом тут же пойдет донесение, и их настигнет месть в виде руки убийцы или похитителей - перед государственными наймитами всегда ведь открыты все пути.
За неимением лучшего занятия Казанова размышлял обо всем этом, покачиваясь и трясясь в карете, мчавшей его по главному тракту в Милан. Он все еще не был полностью убежден доводами Анриетты и думал, не утаивает ли она что-то от него, приоткрывая лишь частицу правды, а не всю целиком, как это было во Флоренции и в Венеции? И догадки его не были совсем уж беспочвенны. Как часто бывает, ее разумно и предусмотрительно составленные планы, казалось, были основаны на строго объективной оценке фактов, тогда как на самом деле были плодом двух владевших ею чувств. Во-первых, чуть ли не материнского желания обезопасить Казанову от возможного мщения в наиболее опасной части путешествия - в начальные дни. Было тут и более тонкое соображение. Анриетта все еще не вполне готова была принять Казанову на единственных возможных для него условиях - условиях, противоречивших его заверениям, но явствовавших из его поступков, а именно: "Вы в самом деле нравитесь мне больше любой другой женщины, и я всегда буду возвращаться к вам, но быть вам верным никогда не буду". В швейцарской гостинице Казанова сумел убедить ум и чувства Анриетты, но не сумел полностью подчинить себе эту легкоранимую натуру, оскорбленную его постыдной интрижкой с Мариеттой. Бессознательно - хотя и не вполне, ибо она все-таки понимала, что делает, - Анриетта устроила ему проверку, одновременно пытаясь уберечь от опасностей, подстерегавших ее. Если он вовремя приедет на встречу, а не задержится во фривольных похождениях, целуя девушек и выигрывая дукаты в "фаро", она снова станет безоговорочно доверять ему. Если же нет…
Увидь она его на этом первом перегоне, ей не на что было бы пожаловаться. Невзирая на туман, Казанова продолжал продвигаться вперед и даже спал в карете, а когда при подъезде к Милану северный ветер рассеял туман, Казанова стал подгонять почтальонов и прибыл в город всего с трехчасовым опозданием против намеченного срока. Сразу двинуться дальше оказалось невозможно: ему надо было заранее послать верхового, чтобы условиться насчет проводников и, по-видимому, саней для переезда через перевал, а потому Казанова решил - раз уж так получилось, почему бы как следует не поесть и не выспаться, прежде чем пускаться в опасный и лишенный удобств путь через горы.
Милан приготовил неприятный, но имевший существенное значение сюрприз - возможность его предвиделась, но была большая надежда, что так рано зимою этого не случится. Устало вылезая из кареты перед гостиницей в Милане, Казанова, застывший от долгого пребывания на холоде в сидячем положении, почувствовал, как кровь совсем заледеневает у него в жилах, когда его потухшие глаза увидели медленно опускавшуюся снежинку, за ней - другую, а потом уже настоящий каскад. Это означало задержку - на два дня, на три, а то и больше, однако Анриетта дала Казанове достаточно много времени, и он был уверен, что к сроку доберется до Женевы. Делать-то ведь нечего - надо ждать, по возможности терпеливо и спокойно.
Казанова провел тревожную и бессонную ночь: он несколько раз вскакивал и открывал окно спальни, и всякий раз надежды его гасли при виде снега, валившего густыми хлопьями. Утром снег продолжал идти, и Казанова решил не вылезать из постели, пока не прояснится, - не только из естественного желания отдохнуть и понежиться, но и из соображений осторожности: чтобы его не узнали. Милан, однако, был уготован ему как город не только отсрочки, но и неприятностей. Горничная, принесшая Казанове завтрак, была хорошенькой крестьянской девчонкой, с которой - при менее тревожных обстоятельствах - он, по всей вероятности, не возражал бы перейти на несколько более интимные отношения. Вместе с завтраком она принесла миланскую газету и подала ему с улыбкой, которую при других обстоятельствах он назвал бы "зазывной", а сейчас мысленно окрестил "похотливой".
Желая поставить ее на место, Казанова небрежно отложил в сторону газету и приготовился не спеша позавтракать в постели. При этом он не мог не заметить - со смесью удовлетворенного честолюбия и досады, - что девчонка не спешит уйти и то и дело поглядывает на него с любопытством и интересом. Он абстрактно поразмышлял о нравственности гостиничных горничных и, отхлебывая кофе с молоком, ленивым жестом взял газету, чтобы посмотреть, нет ли там интересных новостей…
Рука его так дрогнула, что он пролил кофе на поднос и чуть не опрокинул весь завтрак на пол, с ужасом увидев, что главной новостью является "прибытие" в Милан знаменитого Казановы, чье местонахождение не было известно с тех пор, как он бежал из венецианской Свинцовой тюрьмы. Его увидел и узнал у входа в гостиницу венецианец, который был немного с ним знаком, и тут же продал эту информацию журналисту, - во всяком случае, так решил Казанова, судя по тому, как превознесли в газете его шустрого соотечественника.
Что же делать? В тревоге и досаде на эту непредвиденную напасть Казанова выскочил из постели и стал одеваться - без какого-либо определенного плана, с единственной мыслью - тотчас уехать из гостиницы и из города Милана. Но низкое темное небо, из которого безостановочно сыпались белые пушистые кристаллики снега, напомнило ему о неосуществимости такого плана. Если он переедет в другую гостиницу, это не утихомирит, а лишь разожжет любопытство, а пока снег не прекратится, попытка продолжить путешествие приведет только к потере времени, сил и денег. Уперев подбородок в ладонь, Казанова стоял у заснеженного окна в самом меланхолическом настроении и снова и снова спрашивал себя: что же делать?
По обыкновению, Казанова все-таки придумал, как быть. Вместо того чтобы одеться, он разделся, снова нырнул в постель и резко дернул за висевший рядом шнур звонка. Горничная вошла так скоро, что Казанова склонен был подумать, уж не подсматривала ли она за ним в замочную скважину? А он принялся весьма убедительно стенать и метаться, сказал девчонке, что вдруг заболел, велел ей унести завтрак и немедля послать за лекарем, добавив, чтобы к нему ни в коем случае никого не пускали, кроме хозяина.
Сему взволнованному субъекту, который мигом прискакал, дабы предотвратить беду в случае, если постоялец умрет в гостинице, Казанова объяснил, что подвержен желудочным коликам, которые скоро пройдут, и отослал его, ублаготворив небольшой дополнительной суммой. Лекарю Казанова пожаловался на то, что не спит, а чуть начинает засыпать, видит дьявольские кошмары, и получил несколько дурацких рекомендаций, настойку для сна и бесценную помощь в виде приказания не будить и не тревожить пациента. Его тоже Казанова осчастливил несколькими золотыми.
Оградив таким образом свой покой, Казанова мог не спеша обдумать ситуацию и внимательно перечитать газетную статью. По здравом размышлении он убедился в том, что она совсем не так страшна, как ему вначале показалось. Подробности его жизни были даны весьма приблизительно и в ряде случаев абсолютно неверно, а человеку, критически прочитавшему статью, покажется бездоказательным и то, что речь вообще идет о нем. Казанова вспомнил, что говорил ему инквизитор о том, сколько газетных статей и псевдо-Казанов появилось, пока он еще сидел в тюрьме. Одною больше - какая разница, при условии, что ему удастся избежать безусловного опознания.
А снег все продолжал валить - правда, к концу дня Казанова заметил, что он значительно, хоть и постепенно, редеет. В течение часа метель настолько улеглась, что Казанова был убежден - около полуночи можно будет трогаться в путь. А потому он написал хозяину гостиницы записку, в которой сообщал, что чувствует себя лучше, повторяя, чтобы его тем не менее не беспокоили, наказывал тотчас отправить посыльного, дабы тот договорился обо всем необходимом для переезда через горы, и требовал, чтобы лошади и карета были готовы к полуночи. Хотя ехать ночью неудобно и холодно, Казанова счел необходимым так поступить, чтобы избежать в дальнейшем узнавания и связанных с этим неприятностей. Стремясь убить время, а также подготовиться к по крайней мере двухдневному, а скорее всего - трехдневному путешествию, когда мыться не придется, он принял ванну и тщательно побрился. К этому времени он так проголодался, что вынужден был что-то съесть, а потом снова лег в постель подремать до тех пор, когда надо будет одеваться в дорогу.
Его вывел из легкого сна звук ключа, поворачиваемого в замке, дверь отворилась, и, невзирая на чаевые, данные Казановой и явно превзойденные более щедрыми чаевыми, он услышал голос горничной, нахально, к его ужасу, произнесший:
- Тут кое-кто к вам, синьор!
Казанова сел в постели, услышав, что дверь за кем-то закрылась и ключ повернулся в замке, и при тусклом свете ночника увидел, что вошедшая - женщина, а затем с сильно забившимся сердцем узнал в ней донну Джульетту. Несколько секунд оба молчали: Казанова смотрел на нее с чувствами, какие можно себе представить, она же с улыбкой смотрела на его испуганное, искаженное ужасом лицо. Спустив с плеч тяжелую меховую пелерину, она сказала:
- Так, значит, Джакомо Лучинно и есть Джакомо Казанова! Кто бы мог поверить, что газетный писака говорит правду?
- Сударыня! - произнес Казанова дрожащим от злости голосом, которому он тщетно пытался придать твердость. - Вы ворвались ко мне в спальню! Я вынужден просить вас немедленно покинуть комнату. Тотчас же!
- Кто-кто, а вы умеете спешно покидать спальни, не так ли? - парировала она и, оглядев комнату, добавила: - Не стану просить вас встать с постели в ночной рубашке, чтобы подвинуть мне кресло, - это может нанести урон вашей скромности… А-а, вот оно, кресло!
Она увидела маленькое креслице и, подтащив его к кровати, преспокойно уселась, что показалось Казанове оскорбительным, если не сказать зловещим. Это же была свидетельница, которая могла подтвердить, что видела беглого Казанову, и которая не станет молчать из дружеских чувств. Тем не менее он продолжал возмущаться:
- Это же настоящее вторжение, донна Джульетта…
- А-а, вот это уже лучше, - холодно произнесла она, вытаскивая из большой меховой муфты неизбежный веер: - "Донна Джульетта" - это уже большое достижение по сравнению с "сударыней".
И хотя в спальне было уж никак не жарко, она принялась небрежно обмахиваться веером, точно сидела в салоне Аквавивы.
- Не думайте, что вам удастся укрыться от внимания публики, запершись в четырех стенах, как мизантроп. Да неужели вы не знаете, что вы знаменитость? По крайней мере с десяток людей дожидаются, чтобы увидеть вас и убедиться, что вы - это в самом деле вы; они дежурят по очереди. Очень забавно видеть, как ваш верный друг, хозяин гостиницы, клянется, что вы - Лучинно, торговец вином.
Казанова дал ей выговориться - пусть помелет языком. Он сумел побороть досаду и сейчас, наблюдая за ней, пытался побыстрее что-то придумать. Если поступить так, как он намеревался и, собственно, имел полное право поступить, а именно: взять ее за плечи, выставить в коридор и запереть перед ее носом дверь, - он выпустит на волю врага, который как раз и сообщит то, что ему хотелось сохранить в тайне: что он в Милане и собирается ехать на север. И он решил, что надо каким-то образом удержать ее при себе до своего отъезда, а тогда с помощью заранее заготовленной уловки сбежать, прежде чем она успеет с кем-либо связаться или выяснить, в каком направлении он поехал.
- Почему вы такой молчаливый? - спросила она, слегка надув губы. - Не сердитесь на меня, Казанова. Я это терпеть не могу, да и вам это не идет. К тому же я приехала сюда с самыми дружескими намерениями, чтобы поздравить вас со смелым и успешным побегом из Свинцовой тюрьмы.
- После того как вы меня туда засунули, - сардонически добавил он.
Если Казанова ожидал, что она смутится от такого обвинения, брошенного в лицо, - он глубоко ошибся. Она лишь улыбнулась и сказала:
- Значит, это вам они сказали, да? А почему вы думаете, что это правда?
- Я знаю, что это правда.
- Предположим, я стану отрицать?
- Я вам не поверю.
- Вы будете настолько негалантны?
- В данном случае я буду в такой же мере негалантен, в какой вы предательски вели себя, и…
- А что, если я буду стоять на своем?
Казанова передернул плечами.
- Давайте поговорим о чем-нибудь другом, - не очень любезно предложил он. - Например, что вам от меня угодно? Выдать меня здесь тайной полиции вам, знаете ли, не удастся.
Она сложила веер и задумчиво посмотрела на Казанову.
- Вы мужественный человек, Казанова, - сказала она. - Очень мужественный. Не удивляюсь, что столь многие женщины готовы многое вытерпеть, дабы снискать вашу благосклонность…
- Вы не ответили на мой вопрос, - высокомерно прервал он ее.
- Но вот нельзя сказать, чтобы хорошие манеры были среди ваших положительных качеств, - продолжала она.
- С каких это пор незваных гостей встречают вежливо? - сухо осведомился он.
- Даже если это женщины?
- Да.
- Хорошенькие влюбленные женщины?
- Ну, может быть, иногда…
- Ах, вот теперь, когда вы сделали эту оговорку - признаюсь, весьма нелюбезно, но все же сделали, - я скажу вам, почему явилась "незваной гостьей": чтобы убедиться, что вы - это вы.
- И похоже, едва ли стоило утруждать себя, верно? - заметил он не без легкой издевки. - Но я польщен вниманием.
Она с усмешкой сделала реверанс и села, глядя на него поверх раскрытого веера. Но прежде она сбросила свою толстую меховую пелерину и швырнула на пол муфту и перчатки; теперь перед ним была дама в модном осеннем платье в коричневых и зеленых тонах, отделанном кружевом у горла и запястий. Она сидела, скрестив ноги, показывая сапожок, отороченный мехом, и изящную лодыжку. В их беседе наступила пауза: каждый думал о своем. Казанова старался изобрести предлог, чтобы задержать ее - ведь после столь нелюбезного приема она вполне может встать и уйти и распространить о нем весть. О чем она все-таки думает?
- Джакомо! - внезапно произнесла она и, перебив сама себя, с прелестной миной спросила: - Могу я называть вас Джакомо?
- Безусловно.
- Благодарю вас. Теперь, когда мы снова вместе, я хочу, прежде чем уйти, кое о чем вас просить.
- О чем же? - как можно любезнее произнес Казанова, пытаясь тем временем придумать, чем бы удержать ее до полуночи…
- Вы же понимаете, я не могу долго у вас задерживаться, - с улыбкой сказала она, - вы, погубивший столько репутаций, склонны забывать, что у женщин есть репутации.
- Пусть моя особа вас не волнует, - проговорил Казанова: важно было хоть что-то сказать, лишь бы протянуть время, - я безобиден для женщин в данный момент. В глазах публики я стою у гробового входа.
- Но вы, конечно, вполне здоровы!
- Конечно!
- И тем не менее, - рассмеявшись, добавила она, - я сомневаюсь, чтобы репутация любой женщины не пострадала от общения с вами даже в вашем нынешнем состоянии, ибо такова ваша репутация - или ее отсутствие.
- Мир клевещет на меня, - посетовал он.
- Словом, каждый из нас думает о себе, в особенности женщина. Мир несправедлив. Он восхищается мужчиной, который способен увлекать женщин и делать их своими любовницами. А перед женщинами захлопывает двери.
- Но женщины порою мстят за это - и весьма жестоко, - не без подтекста сказал он, но она, казалось, не слышала его слов или же не хотела на них откликаться.
- Вы когда-нибудь ревновали, Джакомо? - спросила она.
- Это и есть тот вопрос? - вопросом на вопрос ответил он.
- Да, мне, право же, хочется знать. Мне говорят, что мужчины, имеющие любовниц и переходящие от женщины к женщине, теряют способность ревновать. Это правда?
- В некоторых случаях - возможно, - уклончиво ответил он, - но, пожалуй, не всегда.
- А у вас это так?
- Нет.
- Значит, вы ревновали?