Картина, на которую смотрел Казанова, едва ли отдавая себе отчет в ее редкостности, ее недолговечности, ее яркости и живописности, безусловно, привела бы в восторг любого из ныне живущих, кто мог бы увидеть ее такой, какая она была в тот солнечный день около двух столетий назад. Это было завораживающее сочетание веселой ярмарки, маскарада и модного места встреч для приезжих из половины стран земного шара. Вдоль всех четырех сторон большой площади были устроены подмостки с ярко раскрашенными задниками и нарисованными от руки афишами, где показывали поистине все чудеса, какие существуют на свете, - от диких львов до ручных канареек, от ирландских великанов до голландских карликов. Высоко над толпой на тонких шестах сидели костюмированные обезьянки, грызли орехи, ели лимоны и строили рожи веселящейся толпе, разражавшейся то похвалами, то взрывами хохота. Громко зазывали, приставая к прохожим, знахари и шарлатаны. Был тут и знаменитый Тринзи, который без боли тащил зубы… под аккомпанемент трубы, двух барабанов и тромбона, заглушавших крики жертвы. Был тут еще более знаменитый Космо Политано, продававший "Монарший бальзам", который на вечные времена предохраняет от смерти. И был тут еще более знаменитый Инноминато, иначе говоря - Безымянный, помощники которого выступали в костюмах персонажей комедии дель арте и который обещал мгновенно и правдиво отвечать на любые вопросы, а также прописывал излечение от "всех хворей, болезней, эпидемий и любого физического недуга!".
И всюду - клубящаяся, поражающая воображение толпа, непрестанно перемещающаяся, необычайно многолюдная, так лихоумно замаскированная, что даже местному жителю невозможно было угадать, кто - переодетый иностранец, а кто - беспечный венецианец, вышедший на улицу, чтобы повеселиться за чужой счет. На многих венецианцах была традиционная национальная баута - белая маска и черный плащ с капюшоном, надетый на пышные яркие одежды, - но в таком же наряде расхаживали и многие иностранцы. Тут были степенные испанцы и длинноусые венгры, оживленные французы и мрачные турки, будто проглотившие аршин англичане и гибкие греки, русские, всему удивлявшиеся, и голландцы, которых ничем не удивишь. А среди них сновали венецианцы, одетые испанцами, венграми, французами, турками, англичанами, греками, русскими и голландцами и так живо и умело изображавшие заморских гостей, что выдать их могло лишь остроумие шуток да диалект. Причем отпускали они свои шуточки так весело, с таким явным жизнелюбием, с таким полным отсутствием национального высокомерия и сословного презрения, что только круглый идиот мог на это обидеться. А над смеющимися, веселящимися людьми простиралось смеющееся небо:
"Что за народ - смеется вечно!"
Казанова вышел из-под колоннады И медленно стал пробираться сквозь толпу к собору Святого Марка и Дворцу дожей. В противоположить большинству коренных венецианцев, он не был в маске - и по вполне понятным причинам: а вдруг прелестная незнакомка случайно окажется в толпе, поэтому Казанове, естественно, хотелось, чтобы она его узнала. Но пока Казанову узнавали и окликали не интересовавшие его маски, получавшие в ответ лишь улыбку и взмах руки, даже когда это были женщины.
Спешить Казанове было некуда, жизнь текла неспешно, и все было ему приятно в окружающем мире. Он свернул на Пьяцетту, за которой простиралась лагуна и виднелся остров Сан-Джорджо, - Пьяцетта тоже была запружена масками, ряжеными, слоняющимися бездельниками, балаганами, монстрами и обезьянками. Наконец Казанова забрел в кафе, где просидел не один час за чашечкой кофе и стаканом ледяной воды, беседуя со всяким, будь то чужой или знакомый, кто на минуту останавливался у его столика, но глаза его всякий раз так и впивались в каждую женщину без маски, - так он и сидел, пока не настало время скромно поужинать, а затем отправиться в "Ридотто"
Почему именно в "Ридотто"? Ну, на то было несколько причин. Дело не только в том, что картежная игра была в моде и людям состоятельным чуть ли не полагалось проводить в "Ридотто" какое-то время, но сюда стекались все иностранцы и приезжие - это было чем-то вроде галереи на курорте в Бате. А кроме того, поскольку венецианским патрициям не разрешалось бывать в "Ридотто", ибо туда захаживали иностранные послы, для верности всем приходилось снимать маски. Была и еще одна чрезвычайно важная причина, по которой Казанове следовало туда пойти: ему неожиданно прихлынуло везение за столом, где шла игра в "фараон", и, будучи игроком, он не мог этим не воспользоваться.
Так текли его дни, один за другим, и единственным развлечением, помогавшим ему держаться, был карточный стол по вечерам. Ни следа незнакомки, ни слуха о ней, да и сам Казанова никогда не упоминал ее имени. Даже Марко считал, что он выбросил ее из головы: что, мол, толку мечтать о недосягаемой женщине! И вот тут Марко ошибался, ибо в Казанове - это был ведь восемнадцатый век! - сидел вечный романтик, который по-настоящему любил лишь недостижимое и невозможное.
Везение, сопутствовавшее Казанове за карточными столами, привлекло к нему немалое внимание, что как нельзя лучше отвечало его цели. О нем говорили, приезжали посмотреть, как он играет, и старательно записывали все подробности его игры в надежде обнаружить "систему", тогда как на самом деле Казанова играл просто по наитию, веря в расклад карт.
Однажды вечером - просто по наитию - он решил выйти из игры раньше обычного и, рассовав по карманам выигрыши, вышел в гостиную, где и смешался с толпой, - на людей посмотреть и себя показать. Стоя в мягком свете свечей, умноженных зеркалами и сверкавших бриллиантами на хрустальных подвесках люстр, Казанова поигрывал лорнеткой и всматривался в лицо каждой входившей женщины. Внезапно женский голос произнес у его плеча: "Le voila!", и Казанова почувствовал, как кто-то легко коснулся его рукава.
Он быстро повернулся, но в этот момент мимо проходили, смеясь, несколько молодых дам в сопровождении cavalieri serventi, так что он не мог определить, кто произнес эти слова, и, безусловно, не обнаружил среди них своей незнакомки. И поскольку он никогда не слышал ее голоса, то и не мог быть уверен, что именно она сказала по-французски: "Вот он!" Это могла сказать любая женщина, и тронуть за рукав его могли случайно. Что же делать? Казанову так и подмывало броситься вслед за выходившей из широких дверей компанией, но он удержался в надежде, что "голос" все еще находится где-то рядом и что он увидит свою даму сердца. Он быстро обошел все комнаты и убедился, что, если его незнакомка и была тут (и именно она произнесла те слова), теперь ее уже нет.
Не зная, на что решиться, Казанова поболтался еще какое-то время, а затем, когда публика стала рассеиваться и даже ряды игроков поредели, он устало вышел из здания и окликнул свою гондолу. Только он ступил на борт, как женская рука схватила его руку, сунула ему в ладонь сложенную бумажку, так же внезапно отпустила его руку, и он услышал лишь стук высоких каблучков. Прежде чем Казанова сумел выскочить из покачивающейся гондолы, женщина уже исчезла - если то была женщина, о чем, впрочем, свидетельствовали рука и звук шагов.
Крикнув гондольеру, чтобы подождал, Казанова кинулся назад, в освещенное "Ридотто", и развернул записку. В ней было только три слова по-французски:
"Merci. Adieu. Henriette".
4
В течение двух дней Казанова не ходил, а летал - в голове его роились мечты. Он знает ее имя, и она сама сообщила его! Он знает - или полагал, что знает: раз так, значит, она любит его. Опыт подсказывал: когда говорят: "Спасибо. Прощайте", это значит: "Я люблю вас. До завтра". Имя у нее французское, и написала она по-французски, - значит, она француженка. Что ж, он выучит французский. Но прежде они должны встретиться. И мечты Казановы становились солнечно-золотыми при мысли, как он поцелует ее…
В течение двух дней он жил как в раю и ждал, ничего не меняя в распорядке своих дней: утро проводил с Марко и стариками, днем разгуливал по площади Святого Марка, получая бесконечное удовольствие от ее меняющейся панорамы, а вечером играл, по преимуществу выигрывая, в "Ридотто". По суеверию, он считал свои выигрыши добрым знамением: какая же любовная авантюра не требует денег?
На третий день Казанова начал спускаться на землю и понемногу терять свой апломб. Что-то явно пошло не так - ведь незнакомка и не написала ему, и не назначила встречи. Но что? Казанову это тревожило, и он стал проигрывать, - случалось, он вдруг возвращал себе проигранное, но в общем постепенно терял все, что выигрывал. Им овладело какое-то непонятное исступление - он почти не ел и не спал, взбадривая себя бесчисленными чашечками крепкого кофе и проводя каждую свободную минуту за игрой в "Ридотто". Он побледнел, глаза, горевшие лихорадочным огнем, налились кровью, а обычно твердая рука тряслась, как у пьяницы.
Старики забеспокоились и отрядили Марко неотступно быть при Джакомо, добавив звучное, но бесполезное приказание следить за тем, чтобы с ним не случилось беды. Но что мог такой спутник, как Марко, поделать с человеком столь волевым и решительным, как Казанова? Собственно, все деяния Марко сводились к тому, что он без конца торчал в "Ридотто", посеревший и измученный столькими часами без сна, и с беспокойством и отчаянием наблюдал за своим другом.
Казалось, сам демон игры с сатанинским наслаждением резался в карты с Казановой. Везение сменялось невезением: то он отчаянно проигрывал, то возвращал себе все потери и даже выигрывал, а потом снова ему катастрофически не везло. Марко наблюдал за ним, и у него создавалось впечатление, что Казанова играет с поистине пугающим отсутствием здравого смысла, как бы доводя себя игрой до крайнего исступления. "Зачем?" - в сотый раз спрашивал себя Марко, следя за Казановой и строя тщетные планы "вытащить Джакомо из-за стола".
Казанова играл и проигрывал. Десять раз он сыграл и проиграл, всякий раз удваивая ставку с внешне безразличным видом, показавшимся Марко еще более зловещим, чем волнение, которое ранее выказывал его друг. Проиграв последний золотой, Казанова поднялся из-за стола, отвел Марко в сторонку и сказал беспечнейшим тоном:
- Мне нужно еще немного денег.
- Но ты же знаешь, у меня ничего больше не осталось, - сказал Марко, стараясь, чтобы его слова не прозвучали укором.
- А ты не можешь что-нибудь продать?
- Я уже продал все ради тебя, - с горечью заметил молодой человек. - Даже мое доброе имя.
- А как насчет твоих бриллиантовых пряжек?
- Они фальшивые. Настоящие, бриллиантовые, я продал для тебя же два дня назад.
- Я забыл. Может, мне продать мои или попытаться выудить еще несколько цехинов у папаши Брагадина?
- Он не даст тебе и медяка, пока ты не перестанешь играть…
- В таком случае обратимся к ростовщику…
Казанова получил десять дукатов за свои пряжки от туфель и, несмотря на уговоры Марко, вернулся к игорному столу. Играли в "фаро" (или в "фараона"), игра эта была необычайно популярна в восемнадцатом веке и почти забыта сейчас. В ней участвовала вся колода, за исключением верхней и нижней карт, которые почему-то именовались "soda" и "in hoc"; последняя называлась так, наверное, потому, что колода лежала на столе в коробочке. Банкомет вытаскивал карты по две и клал их рубашкой вверх, а игроки понтировали на рубашки карт, разложенных на зеленом сукне, подобно рулетке, - более осторожные ставили на ряды и комбинации, более бесшабашные - на какую-нибудь одну карту.
Марко молил бога, чтобы игра поскорее окончилась и чтобы он мог увести Казанову домой и уложить в постель, ибо бедняга Марко начал всерьез подумывать, что Джакомо рехнулся из-за отсутствия сна… Пять раз Казанова швырял золотой наудачу на какую-нибудь карту и пять раз проигрывал. После чего, посмотрев на Марко со странной улыбкой, он сказал:
- Все, что осталось, - ставлю на женщину. - И поставил последние пять дукатов на даму.
Он выиграл и тотчас передвинул горку золота на другую карту, которая тоже выиграла. Так поступил он и в третий раз и, как ни невероятно, снова выиграл. Игроки начали подталкивать друг друга и перешептываться, а зеваки отошли от других столов и столпились вокруг Казановы. Теперь, когда возле него уже снова возвышалась гора золота, Казанова вдруг сменил тактику - от отчаяния перешел к осторожности, но стал играть настолько сосредоточенно, что было больно на него смотреть. В такой детской игре, как "фаро", когда колода непрерывно уменьшается, все или почти все зависит от способности игрока запомнить каждую отыгранную и перевернутую карту. Его шансы на выигрыш будут повышаться в математической прогрессии по мере приближения к концу колоды, хотя, конечно, следует помнить, что две карты из нее - "soda" и "in hoc" - не участвуют в игре. Поэтому вполне естественно, что Казанова чаще проигрывал в начале и чаще выигрывал к концу, неизменно повышая и повышая ставки…
За три часа игры без передышки он сорвал банк, но банкомету не разрешалось давать больше пяти тысяч цехинов в одни руки за один присест. Казанова взял тысячу из выигранных им денег золотом, остальные - чеком, который выдал ему банкомет, а у него не было основания не доверять банкомету, поскольку "Ридотто" принадлежало правителям и управлялось ими.
- А теперь что ты намерен делать? - спросил Марко с вполне оправданным волнением, когда они вышли из "Ридотто", окруженные возбужденной толпой, пытавшейся хоть краешком глаза взглянуть на незаслуженного героя этой ночи.
- Спать.
И Казанова погрузился в сон с наслаждением, говорившим о потребности, намного превышающей представления обычных людей, но, казалось, естественной для него. Час за часом лежал он, пребывая в полном забытьи, лишь ненадолго просыпался, чтобы отослать слугу, приходившего за указаниями, и тут же снова засыпал.
Когда он наконец проснулся, то по расположению солнца, проникавшего сквозь деревянные ставни, понял, что перевалило за полдень. Лежа неподвижно с открытыми глазами, Казанова вслушивался в любимые, такие знакомые звуки Венеции - плеск весла и за ним слабые глухие удары мелких волн о края лодки, оклики гондольеров, пронзительные крики торговцев фруктами и овощами, легкие вскрики стрелой падающих вниз стрижей, непрерывный далекий гул голосов и шуршание подошв по мощеным улицам, с которых давно изгнали лошадей. Только в Венеции приятно вот так лежать и слушать музыку человечества.
Казанова лежал, чувствуя слабость и ублаготворенность, словно человек, только что выкарабкавшийся из лап лихорадки и сквозь отступающий туман выздоровления начинающий чувствовать пленительное очарование повседневной жизни. Он что же, забыл Анриетту? Похоже, что да, похоже, что игра вытеснила ее из головы и сердца Казановы и он уже готов ринуться в любую авантюру, которую пошлет ему этот город-сирена. Какой смысл оставаться верным презренной тени? И до него вдруг с пронзительной ясностью дошел смысл песенки про народ, что вечно смеется, которую распевал девичий голос где-то высоко на чердаке по другую сторону канала.
В Венеции, где царил дух упадничества, удачливого игрока уважали больше, чем любого художника, ибо идеалом толпы было умение добывать деньги, добывать быстро и не работая. Казанова знал, что его авантюра в "Ридотто" привлечет к нему внимание сотни хрупких прелестных созданий, а он отчаянно желал завести новую интрижку… чтобы убедиться в том, что забыл Анриетту, чье лицо - он инстинктивно был в этом уверен - будет стоять перед ним даже в объятиях другой женщины.
Он не ошибся насчет того, какую рекламу сделал ему успех в игре. В тот вечер - впервые за много дней - он вышел в маске, уже не надеясь, что Анриетта может увидеть его и подать знак, и, однако же, несмотря на утвержденное им презрение, не мог не думать о ней, заглядывая в лицо каждой женщине без маски.
Он был настолько поглощен своими бессознательными или, пожалуй, наполовину сознательными воспоминаниями об Анриетте, что сначала и не заметил обратившегося к нему разодетого негритенка, а их в ту пору часто использовали в качестве пажей богатые и модные венецианские дамы.
- Высокочтимая маска, - сказал негритенок, кланяясь и улыбаясь с неотразимой смесью нахальства и добродушия, - фортуна улыбнулась вам в игре, теперь от вас зависит насладиться ее благосклонностью и в другой области, которая еще больше вам по вкусу!
Это было отбарабанено без пауз, не вдаваясь в смысл, - так школьники зазубривают непонятный урок. Несоответствие между небрежностью изложения и напыщенностью слов, которые мальчишку явно заставили выучить наизусть, было до того смешным, что Казанова, несмотря на дурное настроение, расхохотался.
- Высокочтимое дитя солнца, - сказал он в стиле мальчишки, - мы воздаем тебе благодарность. И каким же образом эта авантюра может быть осуществлена?
- Нечего надо мной смеяться, синьор, - сказал мальчишка уже обычным тоном и явно обидевшись, - я ведь сказал только то, что она велела мне сказать.
- Она? А кто это - она?
- Да уж наверно моя хозяйка, синьор. Кто же еще?