Очень характерен для творчества М. Сабо роман "Пилат". С глубоким знанием человеческой души прослеживает она путь самовоспитания своей молодой героини, создает образ женщины умной, многогранной, общественно значимой и полезной, но - в сфере личных отношений (с мужем, матерью, даже обожаемым отцом) оказавшейся несостоятельной. Писатель (воспользуемся словами Лермонтова) "указывает" на болезнь. Чтобы на нее обратили внимание. Чтобы стала она излечима.
Содержание:
1. Земля 1
2. Огонь 11
3. Вода 26
4. Воздух 42
Примечания 55
Магда Сабо
Пилат
Магда Сабо родилась в 1917 году в г. Дебрецене, который присутствует во всех ее произведениях и который в 1977 году присвоил ей звание Почетного гражданина города. В Дебрецене же она окончила в 1940 году университет по специальности - латинская и венгерская филология. Преподавала в общеобразовательной школе, после 1945 года работала несколько лет в Министерстве культов, затем - еще десять лет, до 1959 года - опять учила детей родному языку и литературе, теперь уже в Будапеште.
В литературе Магда Сабо появилась впервые со сборниками стихов ("Барашек", 1947; "Назад к человеку", 1949). Ужас пережитой войны, картины бомбежек, гибель людей наполнили эти стихи отчаянием, ощущением безысходности. Критика встретила дебютантку сурово, пожалуй, чрезмерно сурово (как самокритично говорилось позднее в венгерской прессе). Лишь в 1958 году имя Магды Сабо вновь появляется в печати. Теперь это уже сложившийся писатель - прозаик и драматург, сразу завоевавший самое широкое признание. Основные произведения М. Сабо: роман "Фреска" (1958; русский перевод - М., ИХЛ, 1978), повесть "Скажите Жофике" (1958; русский перевод - М., ИЛ, 1961), романы "Лань" (1959; русский перевод - М., ИХЛ, 1978), "Праздник по сличаю убоя свиньи" (1960), драма "Укус змеи" (1960), повести для юношества "Бал-маскарад" (1961; русский перевод - М., "Молодая гвардия", 1963), "День рождения" (1962; русский перевод - М., "Детская литература", 1972), романы "Пилат" (1963), "Данаида" (1964), сборник драматических произведений "Живой образ мира" (1966), сборник новелл "Бег спящих" (1967), романы "Улица Каталин" (1969; русский перевод - М., ИХЛ, 1978), "Старый колодец" и "Абигайль" (1970), "Созерцатели" (1973), "Старомодная история" (1978; русский перевод - М., "Прогресс", 1980).
Как видно из этого весьма неполного списка, Магда Сабо хорошо известна и русскому читателю. Ее произведения, всегда драматичные, напоенные реальной жизненной борьбой, столкновениями характеров, различных отношений к жизни, рассказывают читателю очень много о жизни Венгрии сегодняшней и о том, что волновало, побуждало к борьбе лучших ее людей в далеком прошлом. Чрезвычайно волнует писателя проблема становления незаурядной; творческой личности, ее взаимоотношения, взаимодействие со средой, особенно - обывательской средой ("Фреска", "Лань"); она вдумывается и заставляет читателя вдуматься вместе с ней в мироощущение подростка, его контакты с окружающими, прослеживает формирование в нем чувства ответственности перед людьми ("Бал-маскарад", "День рождения"). Магде Сабо, писателю дня нынешнего, присуще также обостренное чувство связи времен - об этом говорят ее исторические драмы, трагедии, своеобразным выражением этого является и "Старомодная история" - роман-исследование психологической истории ее семьи, ее матери.
Очень характерен для творчества М. Сабо и роман "Пилат". С глубоким знанием человеческой души прослеживает она путь самовоспитания своей молодой героини, создает образ женщины умной, многогранной, общественно значимой и полезной, но - в сфере личных отношений (с мужем, матерью, даже обожаемым отцом) оказавшейся несостоятельной. Писатель (воспользуемся словами Лермонтова) "указывает" на болезнь. Чтобы на нее обратили внимание. Чтобы стала она излечима.
1. Земля
I
Весть пришла утром, когда она поджаривала хлеб. Года три назад Иза прислала им какую-то хитроумную штуковину: если в нее, в щель между электрическими проволочками, положить ломтики хлеба, они быстро и ровно подрумянивались; она повертела машинку, разглядывая ее, потом вместе с коробкой сунула в кухонный шкаф, в самый низ, и больше не доставала. Машинам она не верила; не верила, собственно говоря, даже такой обыденной вещи, как электричество. Когда случалось замыкание или буря валила дерево на провода, она снимала с буфета на кухне медный подсвечник, в котором, всегда наготове, ждали перебоев с электричеством две свечи, и шла в комнаты, неся его над головой, похожая на старого, смирного оленя, несущего меж деревьев свои рога. С тостером она не могла сдружиться даже в мыслях: для поджаривания хлеба ей обязательно нужна была открытая печная дверца, жар с бегучими огоньками, причудливые их переливы, напоминающие дыхание какого-то живого существа. Игра золотых и красных бликов придавала комнате одушевленность; когда в печи горел огонь, она не чувствовала себя одинокой, даже если и была в доме одна.
Вот и сейчас она сидела на скамеечке перед открытой печкой; когда позвонил Антал, она от неожиданности не нашла, куда пристроить длинную вилку с насаженным кусочком хлеба, и понесла ее с собой в прихожую. Антал посмотрел на нее, взял за локоть, и неловкое это движение выдало то, о чем ему так не хотелось говорить. Глаза у старой наполнились влагой, но слезы так и не выкатились за края век, словно их удерживала там некая непонятная упрямая сила. Вежливость, одновременно и природная, и внушенная воспитанием, сработавшая надежнее всяких рефлексов, заставила ее даже сейчас прошептать дрожащими губами: "Спасибо, сынок".
Топила она теперь лишь в одной маленькой комнате. Когда они вошли туда, старая снова опустилась на скамеечку; Антал грел руки, приложив их к теплому боку печки. Оба молчали, но и без слов вполне понимали друг друга. "Надо где-то взять силы, - словно говорила своим молчанием старая, - я очень его любила". "Соберись с силами, время есть, - отвечал ей мысленно Антал. - Собственно, ехать туда бессмысленно: его ты уже не застанешь. Того, кого ты знала и любила, нет уже, хоть он и дышит, жив еще. Но я все-таки отвезу тебя, никто не может лишить тебя права в последний раз взглянуть на то, что от него осталось".
Наконец они собрались; идя к двери, старая повесила на руку неизменную свою черную сетку. Она всегда ходила в клинику с этой сеткой, в ней приносила то, что просил Винце или что она считала необходимым ему: носовые платки, бисквиты, лимоны. И сейчас в сетке ярко желтели шарики лимонов. "Смерть хочет обмануть, - подумал врач. - Показывает, что не боится ее: авось та испугается и отступит. Надеется: раз она несет Винце лимоны, значит, еще застанет его в живых".
Ночью был небольшой морозец, ступени обледенели, утром старая еще не успела посыпать их песком. Антал свел ее с крыльца, поддерживая под руку. Дверь дровяного сарая была распахнута, на пороге намерз грязный снег, из-за него, как из-за бруствера, выглядывал Капитан. Слышно было, как он шелестел соломой: вероятно, снова разорил подстилку. Старуха не обернулась к сарайчику, но рука ее вдруг напряглась, дыхание участилось. "Тоже заметила Капитана, - подумал Антал, - но притворяется, будто не видит. Капитан - черный. Сейчас ей на черное нельзя смотреть - только на белое".
С другой стороны улицы, из-за стеклянных дверей продмага, наблюдал, как они закрывают ворота, как направляются к стоянке такси, заведующий Кольман. Семь едва минуло - видать, помирает старый Сёч. Жаль, тихий был человек, вежливый, терпеливый, всегда, бывало, вперед всех пропустит, и взрослых, и даже детишек, сам последним подаст бидон. Девушки-продавщицы просто души в нем не чаяли: летом он им цветы носил из своего сада, зимой - тыкву печеную, чай. Вот и этот уходит, бедняга. То-то дочь будет по нему убиваться; уж сколько денег она ему посылала из Пешта каждый месяц, почтальон рассказывал. И что это Анталу ударило в голову развестись с ней; он ведь тоже человек неплохой, все его хвалят, кого он лечил.
Старая тоже думала об Изе, садясь в такси возле кондитерской. "У отца рак", - сказала Иза каким-то странным, холодным голосом, когда месяца три тому назад мать, позвонив ей в Пешт, попросила ее срочно приехать домой, посмотреть отца. Иза мыла руки в ванной, медленно, терпеливо, как привыкла еще студенткой. Мать без сил опустилась на край ванны, в глазах у нее потемнело, она ухватилась за край колонки, чтоб не упасть, но тут же вскочила и выбежала в прихожую: из комнаты донесся голос Винце. "Что вы там прячетесь?" - раздраженно спросил Винце, а она лишь смотрела на него широко раскрытыми глазами, испытывая ужас, с каким, наверное, смотрит человек на разлагающийся труп. Ответить мужу она не смогла: ничего не приходило в голову. Выручила ее Иза: она вошла вслед за матерью и показала свои руки с сильными, белыми пальцами. "Думаете, раз вы хрыч чумазый, так и все вокруг такие?" - сказала она, и исхудавшее лицо Винце сразу засияло. "Хрыч чумазый…" Эти слова выплыли откуда-то из давних времен, когда Иза была еще зареванной девчонкой с распухшим носом. "Некоторые, например, несколько раз в день руки моют, и я тоже, - продолжала Иза. - А вы ступайте-ка в комнату, пока не простыли. Будь у меня такая низкая кислотность, как у вас, я бы помалкивала да ела себе пепсин".
Старая знала, Винце что-то подозревает. С тех пор, как у него появились эти странные, дикие боли и он начал стремительно худеть, он стал подозрительным, прислушивался к разговорам, старался поймать близких врасплох, чтобы уловить какое-нибудь слово, обрывок слова и узнать наконец, что с ним такое, почему он быстро теряет силы и откуда берется та ни на что не похожая, огненная мука, которую он ощущает все чаще и чаще. "Я бы не могла так прикрикнуть на него", - думала старая, даже в отчаянии своем испытывая гордость, что вот Иза - умеет.
- Пошли, мать, прогуляемся в кафе, посидим, выпьем кофе. А вы не пойдете с нами?
Винце улыбался тщеславно, поглядывая на свои тощие, как спички, ноги: ишь, про него еще можно подумать, что он способен ходить в кафе. Он покачал головой, Иза махнула рукой и сказала, что ж, нет так нет, все равно он бы там только на женщин глазел. Подхватив пальто, Иза, как всегда с детских лет, когда уходила из дому, коснулась щекой его красивого, высокого лба. "Смотрите тут, не вздумайте изменять маме, пока нас не будет!" Винце только кивал с лукавым видом; даже глаза его, уже несколько недель неузнаваемые, чужие, настолько чужие, что старая удивлялась только, что это произошло, почему они стали вдруг такими маленькими и в то же время словно более продолговатыми и сумрачными, - даже глаза его вдруг загорелись. Винце обожал Изу, они всегда ласково поддразнивали, поддевали друг друга, разговор их совсем не походил на разговор отца с дочерью. Это был разговор приятелей, разговор брата с сестрой, разговор сообщников - бог знает кого.
В кафе ни мать, ни дочь к заказанному кофе даже не притронулись; они смотрели на запотевшие стаканчики, вертели их в пальцах. Лицо у Изы было совсем белым. "Месяца три проживет, - сказала она. - Антал выпишет ему лекарства. Я оставлю денег, покупай ему все, что он захочет, всякую чепуху. Не вздумай экономить, мать!"
В кафе играла музыка; старой вдруг показалось, будто они с Изой - палачи, которые, сидя здесь за красными занавесями, творят нечто кровожадное. В том, что Винце через три месяца не станет, а она сейчас знает, что его так скоро не станет, - ей виделась какая-то холодная жестокость: будто бы Винце был узником, приговоренным к смерти, и как раз сейчас ей сообщили час его казни. Она не решилась спросить у Изы, не ошибся ли Деккер в диагнозе; Деккер, она знала это от Изы, да и от Антала, был не из тех, кто ошибается. Музыка стала громче, за соседними столиками, глаза в глаза, сидели влюбленные; официантка спросила, не принести ли им взбитых сливок. Иза, опередив мать, кивнула утвердительно.
Сливки были густы и приторны. Неся ложку к кофейной чашке, старая уронила сливки на стол и сконфуженно принялась соскабливать их со скатерти. "Попробуй собраться с силами, - сказала Иза. - Я тебе расскажу сейчас, когда и чего можно ожидать". Сначала старая заставила себя прислушиваться к словам дочери, но потом ей снова вспомнилось, что Винце проживет еще самое большее девяносто дней - и она перестала что-либо понимать, красные занавеси на окнах поплыли перед нею. "Мать, - сказала Иза, - у нас очень мало времени, мы должны поговорить обо всем сейчас!".
Вот так спокойно и серьезно Иза обращалась к ней всегда, когда хотела дать ей какие-то наставления. Старая вдруг почувствовала: сейчас она закричит в голос, сбросит со стола сливки - конечно, ничего такого она не сделала, и сил у нее на это не было, да и не посмела бы она; порыв этот охватил ее на мгновение и тут же прошел - чем-чем, а истеричкой она не была никогда. Она только спросила Изу робко: "Ты-то приедешь домой?" Спросила с мольбой в голосе, про себя в это время бессвязно, торопливо, путано упрашивая бога, чтобы он пожалел ее, внушил Изе: пусть та согласится, будет рядом, не оставляет ее одну с умирающим. Ведь Иза - врач, Иза - их дочь, она всегда и во всем им помогала. Иза напряженно, с усилием глотнула, как будто кофе, который она поднесла наконец ко рту, оказался не жидкостью, а каким-то плотным сгустком, и сказала: "Я не могу".
Мать понимала ее мысли и чувствовала, что дочь права. Даже если бы Иза смогла получить отпуск или хотя бы просто приезжала чаще, чем раньше, Винце это сразу бы насторожило, он стал бы докапываться до причины и в конце концов догадался бы о том, о чем ему никак нельзя было догадываться. Иза всегда приезжала домой в определенный срок, раз в месяц, а сверх того лишь на именины и дни рождения родителей да на годовщину их свадьбы. Конечно же, она не может приехать надолго, старая должна остаться наедине с Винце, наедине с ужасным знанием того, что Винце скоро умрет. И даже твердое обещание Изы, что Антал все время будет рядом, поможет, когда потребуется, - даже это обещание мало что меняло. Антал - не Иза.
У нее полились слезы, она не видела, скорее чувствовала, что на нее смотрят люди, сидящие за соседними столиками. Иза не пыталась ее успокоить - лишь взяла ее руку и держала в своей. И мать судорожно уцепилась за холодные, без колец, пальцы дочери.
Такси бежало меж голых платанов; на улице Шандор большая, вздымаемая ветром афиша приглашала на какой-то вечер с танцами, Антал, сидевший рядом с шофером, оглянулся, услышав ее вздох. Старая не ответила на его взгляд, закашлялась, отвернула голову, стала разглядывать дорогу, ворон, чистящих перья на деревьях. Антал добр с нею, он и к Винце был добр; когда-то они Антала очень любили. Но Антал оставил Изу, и этого нельзя ни забыть, ни простить.
От радиаторов в коридоре клиники несло жаром. Воздух был сух, в нем стойко держался запах тряпок, которыми протирали пол. Привратник сам открыл перед ними дверь лифта, и старая даже в этот страшный час порадовалась про себя: предупредительная улыбка привратника как бы символизировала любовь и внимание одновременно и Изы, и Антала. Ее усадили в маленьком холле, в изгибе коридора; пока Антал ходил за профессором - Деккер работал в клинике последний год, - она вынула из сетки носовые платки, лимоны, потом сложила их обратно. Ей было не по себе от мысли, что сейчас придется обсуждать что-то с чужим человеком; но она взяла себя в руки, понимая, что профессор выйдет к ней не ради нее, даже не ради Винце: клиника выражает свое уважение к Изе.
Где-то в самом дальнем уголке души у старой все еще теплилась надежда, что не все еще кончено. Но когда в коридоре появился Деккер и направился к ней, сетка в ее руке вдруг отяжелела, словно не лимоны лежали в ней, а свинец. Деккер был профессор, и на лице его она прочла окончательный ответ на все свои невысказанные, робкие вопросы.
Позже Иза выспрашивала у матери, что говорил профессор. Старая пыталась собрать в памяти услышанное тогда, но ничего у нее не вышло. Она помнила лишь, что Деккер положил руку ей на плечо; да и этот доброжелательный его жест запечатлелся в памяти потому только, что она тут же стряхнула с себя его руку; душу ее наполнила неистовая горечь и страстная неприязнь к Деккеру; об этом человеке, который в течение трех месяцев делал для Винце все возможное и невозможное, готов был собственную душу отдать, чтобы его спасти, - она думала сейчас как об убийце; и еще она думала: этот профессор - ровесник ее мужу. Так почему же он - здоровый? В дверях палаты она остановилась, не в силах двинуться с места.
Антал предупредил ее, что Винце с самого рассвета без сознания и, видно, уж не придет в себя, во сне перешагнет черту небытия. Старая все же надеялась на что-то; не может он не очнуться, когда она окажется рядом; не может быть, чтоб сорок девять лет, прожитых в таком согласии, не пересилили бы смерть… Но что, если он, почувствовав ее присутствие, заговорит слабым своим, почти детским голосом и потребует с нее ответ за все, что было и что скоро кончится, за жестокие свои, страдания, за уходящую жизнь? Что, если сегодня, в этот последний свой день, он все-таки догадается, на пороге чего стоит, и заплачет, как когда-то давно, в начале двадцатых годов, когда потерял работу; тогда он, в ночной рубашке, встал ночью у ее кровати и со слезами, катящимися по щекам, сказал: "Помоги мне, Этелка!" Что, если он снова попросит у нее помощи, теперь, когда она знает, что надежды нет, и будет молить о жизни, о невозможном? Винце так любил жизнь, он и нищим, и безработным, и калекой принял бы, как величайший подарок, одну возможность существовать на земле, просыпаться по утрам, вечерами ложиться в постель, - на земле, где дует ветер, светит солнце, где тихо шелестит или надоедливо барабанит по крыше дождь. Что ж, тогда она вынуждена будет - в последний раз - солгать ему, как лгала изо дня в день последние несколько месяцев. Старая больше боялась того, что Винце уйдет, так и не попрощавшись с ней; лучше уж пусть он еще раз в полном сознании обратит к ней полные страха глаза и мысли его, после немых страданий или после тяжелого полузабытья от одуряющих лекарств, отразятся в его взгляде обвинением или жалобой.
Когда они вошли, Антал бросил свое пальто на стул, и старая лишь теперь заметила, что он без халата. Так он показался ей не врачом, а - впервые за много лет - просто близким человеком.
В палате она прежде всего увидела Лидию. Сиделка обернулась на звук открываемой двери, встала, одернула халат. Она не поздоровалась с вошедшими, лишь кивнула им; она единственная выглядела естественно в этой противоестественной обстановке. Поправив какую-то складку на одеяле Винце, она тут же вышла, не оглянувшись на больного. "Надо же, - думала старая. - Столько времени рядом с Винце - а так вот берет и уходит, с сухими глазами, как ни в чем не бывало. Неужто к смерти можно привыкнуть?"