Винце был без сознания, но казалось, он просто спит; туго натянутая кожа на лбу чуть серебрилась. Нос со вчерашнего дня словно бы вытянулся, на переносице не было красноватой полоски от очков. Она посмотрела пристальнее и поняла, что не нос вырос, а щеки, все лицо Винце опало за минувшие сутки. "Покинул, - думала она, - не дождался. Сорок девять лет я знала каждую его мысль. И вот теперь не знаю, что он уносит с собой. Покинул".
Она опустилась на край постели и стала смотреть на мужа.
Долгие месяцы, изнуряя себя, она ухаживала за ним днем и ночью - и теперь чувствовала, что и не устала совсем, что охотно начала бы все сначала, если бы только ей позволили забрать его домой, забрать прямо так, в расстегнутой на груди, придававшей ему какой-то особенно беспомощный вид рубашке, из которой странно выпирала грудная клетка. Она даже на руках бы, пожалуй, его унесла: что там осталось от него, от его тела! Нельзя, нельзя было отдавать его в клинику, отпускать от себя: конечно, Иза хотела как лучше, лучше для них обоих - и все равно нельзя было ее слушать. Будь он в эти недели с ней, может, он бы пожил еще немного. Здесь за ним ухаживала Лидия, она дважды в день меняла ему постель, подавала все, что нужно. Лидия аккуратна, терпелива, ласкова - но разве умела она шутить и дурачиться, заставляя его съесть лишнюю ложку супа, разве умела заморочить голову, внушая, что никаких у него нет болезней, кроме старости, и способна была найти слова, чтоб успокоить, остановить поток рвущихся из груди жалоб? Нет, нельзя было отпускать его в клинику! Теперь вот он так и уйдет, не приходя в себя, не сказав последнее прости. Она нагнулась, поцеловала мужа. Лоб у него был сух и пах лекарствами. Сев рядом, она взяла его руку.
К обеду заглянул Деккер, вернулась Лидия. Антал уже исчез; старая не заметила, когда он вышел. Деккер пробыл с минуту; она думала, что Лидия уйдет вместе с ним, но та осталась. Сиделка встала у окна, против кровати, и оттуда смотрела на них. Старую беспокоил этот взгляд, она повернулась к девушке спиной - и тут же забыла, что в комнате есть еще кто-то. Жизнь, казалось, уже покинула Винце; жили еще только волосы, упрямые завитки седой его шевелюры. Она не чувствовала ни усталости, ни голода, не ощущала, как идут часы, лишь время от времени выпрямляла спину, занывшую от неподвижности.
День начал клониться к вечеру, когда Винце вдруг произнес что-то.
Ей показалось, сердце у нее вот-вот остановится. До этого момента в ней и вокруг нее царила бесконечная, непроницаемая, строгая тишина, в которой любой звук показался бы ненужным, неуместным. Когда он заговорил, тело его вздрогнуло, затрепетали сомкнутые ресницы. Она склонилась к его губам, чтобы разобрать то еле слышное, что он сказал. Тут и Лидия оказалась рядом, теперь они прислушивались вдвоем; увидев склонившееся рядом молодое лицо, она почувствовала раздражение, даже враждебность. В этот момент она ненавидела Лидию, та казалась ей навязчивой и бездушной. Вон Антал - вышел же, и Деккер тоже; у них есть чувство такта. А эта чего суется? И глухая она, что ли? Не слышит, что больной просит пить? А если слышит, то почему не даст воды? Стоит, смотрит на Винце и не шевельнется. Ей, старой, самой приходится вскакивать, брать стакан с ночного столика, с которого кто-то все уже убрал: и очки Винце, и его чашку, и огрызок карандаша… В тоже время в глубине души она была даже довольна, что сиделка не сообразила, что нужно сделать, что только она расслышала слова Винце, поняла, чего он хочет, она даст ему пить - она даже теперь способна ему помочь. Налив в стакан воды, она приподняла голову Винце, поднесла стакан к его рту.
Губы Винце не раскрылись навстречу воде, и на лице его отразилось отвращение, досада. Он отказывался от воды.
- Не хочет он воды, - шепотом сказала Лидия. - Не надо его поить.
Старая с удовольствием ударила бы ее сейчас. Смотрит, как статуя, дает ей указания, забирает у нее из рук стакан. И вот снова этот голос, этот странный, свистящий звук. Но почему же он не пьет, а сам просит воды?
- Я здесь! - громко сказала Лидия.
В первый момент старая подумала, что сиделка обращается к ней, и рассердилась было. Но оказалось, Лидия смотрит на Винце, а не на нее - и тут губы у Винце снова дрогнули. Нечто напоминающее прежнюю улыбку на миг осветило его лицо и тут же угасло. По ту сторону кровати Лидия, присев на корточки, взяла руку Винце.
Старая чувствовала себя обманутой, ограбленной. Она смотрела на Лидию, на лицо ее с каким-то непонятным, чужим, неведомым ей выражением и ощущала острую ненависть к ней, словно видя ее впервые в жизни. Мошенница, воровка, она похитила у нее эти последние минуты. Это Антал выбрал ее, Антал приставил ее к Винце. Иза бы так не поступила. И теперь вот эта чужая женщина сидит на корточках, держит руку ее мужа в своих руках. Кто она Винце? Зачем она ему?
- Спи! - сказала Лидия, - Я здесь.
Старая снова опустилась на край постели, и ее охватил такой гнев, что даже боль свою она уже не чувствовала. Она схватила другую, свободную руку Винце; беспомощное его тело лежало между ними, словно распятое. Больше Винце ничего не говорил, дыхание его стало еле слышным. Лидия все сидела на корточках. Лица ее не было видно: она прислонилась лбом к руке Винце.
За окнами, в ветвях мартовских деревьев, таял, мерк свет. Старая закрыла глаза, напрягла уставшую спину. Она подняла взгляд, лишь услышав, что Лидия шевельнулась и встала. Винце лежал точно так же, как прежде, только стал еще тише.
- Скончался, - сказала Лидия. - Он не пить просил, а дочь звал: "Иза". Я пришлю доктора Антала.
II
У подъезда отделения стояла машина. Антал повел старую прямо туда. До нее не сразу дошло, что Деккер распорядился отвезти ее домой на своей машине. Она испуганно затрясла головой: нет, нет, и речи быть не может, ни в коем случае. Не хватает еще, чтобы она уселась в машину и прикатила домой, будто со свадьбы. Она пойдет через парк, сразу за парком ходит трамвай, она спокойно доедет себе до дому. А еще лучше дойдет пешком. Ей сейчас полезно будет пройтись немного, размяться. Антал оглянулся назад, на, каморку, где висела на крючке пелерина привратника: должно быть, собрался проводить старую. Нет, нет, не надо ее провожать, она сама доберется! Ей так хочется побыть сейчас одной! Ничего с ней не случится; что может случиться, пусть Антал будет спокоен. И спасибо за все, и ему, и Деккеру.
Хоть сетку свою пускай оставит здесь, просил ее Антал. Зачем: ей не тяжело. Врач никак не хотел ее отпустить, и тогда она, не тратя слов, повернулась и пошла. Она знала, что поступает неблагодарно, что это попросту невежливо, - но если она не уйдет сию минуту, силы ее оставят. Антал что-то крикнул ей вслед, про Изу и про телефон - она не разобрала. Да и не старалась: господи боже, когда же он наконец отстанет от нее?
Парк был мрачен, даже сердит, словно лишь против воли уступал натиску весны; кое-где еще лежали холмики нерастаявшего снега. Вокруг стояли группами березы; высокие белоствольные деревья гнули под ветром худые свои тела. Вокруг озера на ивах пушились уже сережки, но март стоял не ласковый, скорее суровый, и небо над деревьями нависло пасмурное, угрюмое, неспокойное; набухшие почки на концах ветвей вовсе не казались нежными и романтичными - зеленовато-лиловые, цвета протухшего мяса, они торчали неприветливо, угрожающе. На вершине холма вздымались к небу три старые, облысевшие ели, чешуйчатые их торсы были массивны, и только ветви отзывались на порывы ветра; в серой хвое темнели прошлогодние шишки. На тропинках, в следах, оставленных гуляющими, стыла на талой воде ледяная пленка.
Легкий мостик вел на островок в середине искусственного озерца; старая, поколебавшись, ступила все же на мост и перешла на остров. Отсюда была хорошо видна труба над клиникой, из нее клубами шел дым, ослепительно, фантастически белый и пышный на фоне чугунно-серого неба. Виден был и треугольник крыши, на ней, среди причудливых мифологических фигур, прятались от ветра голуби. Старая опустилась на скамью, стала глядеть на воду.
Вдоль берегов еще держалась ледяная кромка, но вода уже жила. Старая не видела рыб, но чувствовала их беспокойное присутствие, когда в какой-нибудь точке озера вдруг расходились круги и что-то стремительно прорывало тугую поверхность. В озере жили темные, всегда голодные карпы; когда-то, когда Иза была девочкой, они часто приходили сюда летом наблюдать за ними, иногда бросали им корм: забавно было смотреть, как рыбы, теснясь, пытаются схватить какой-нибудь лакомый кусочек. Дна озера не видно было в темной воде; берега лежали голые, зябкие, кое-где по склонам пригорков торчала худосочная прошлогодняя трава. Желтые травинки беспокойно, неустанно шевелились под ветром. "Что я буду делать одна?" - думала старая.
Стуча каблуками, на мостик взбежала стайка ребятишек; покричав, покидавшись в воду камнями, они протопали обратно на берег и умчались к летней эстраде. Скамьи там были убраны на зиму, и бетонные стояки, на которые в скором времени должны были укрепить свежевыкрашенные красные доски, торчали из непросохшей земли, словно бесчисленные намогильные камни, грубо вытесанные неумелой рукой. Увидев их, старая тут же поднялась и повернулась спиной к холму, на склоне которого был летний театр. Сетка на руке теперь казалась ей тяжелой, нелепо, непереносимо тяжелой. Она сунула туда руку, достала один из платков, вытерла глаза и, смяв, затолкала его в карман. Шары лимонов просвечивали в сетке яркой желтизной; она вынула их и, повертев в руках, бросила в озеро.
Если идти в город пешком, самый короткий путь туда ведет через новый жилой район.
В прошлом году, когда началось строительство и там, где была площадь Шалетром и улица Бальзамный ров, десятками сносили деревянные хибарки, похожие на хлевы, и бараки с толевыми кровлями, - старая от души жалела эти старые кварталы. Они с Винце даже пошли туда проститься с местами, которые помнили их юность; ноги их вязли в песчаной почве улочки, которую люди по какой-то непостижимой причине назвали - Брод. Иза как раз была дома, старая не хотела ей говорить, где они были, но Винце, тот ничего не умел держать в секрете и еще в прихожей стал хвалиться, где они ходили. Иза махнула рукой и потянулась, выгнув длинную свою, красивую спину. "Только и думаете, как бы время вспять повернуть, - сказала она, - консерваторы несчастные". Голос ее не был строг, но слова звучали совсем не шутливо: Иза никогда и ничего не говорила просто так. Винце тут же стушевался и стал бормотать что-то про Бальзамный ров и про артезианский колодец. "Бальзамный ров, - произнесла Иза с таким видом, будто слова эти внушали ей особенное отвращение. - Бальзамный ров! А про новую аптеку вы почему помалкиваете? Бальзамный ров! Посмотрите-ка лучше статистику, в тех кварталах чуть ли не каждый болел туберкулезом".
Старая в кухне намазывала маслом бутерброды; ей тоже стало стыдно, что они так жалели этот Бальзамный ров. В кухню пришел Винце, то ли положить что-то на место, то ли что-то взять; они избегали смотреть друг другу в глаза. Потом Винце запел вполголоса; приятный, теплый голос его ничуть не потускнел с годами. Это была какая-то старая, студенческих времен, хоровая песня. "Перси и ланиты, словно снег, белы…" Они громко рассмеялись; в детстве Иза слова любой песни воспринимала всерьез, при ней нельзя было петь ничего грустного, в том числе и это: она плакала и требовала, чтобы дева с бледными ланитами не была мертвой и немедленно выздоравливала. Винце подошел к жене, склонившейся над бутербродами, поцеловал ее в щеку. Когда-то, женихом и невестой, они ходили в Бальзамный ров целоваться: там они могли быть спокойны, что никто из знакомых их не увидит. Иза открыла дверь в кухню, они отпрянули друг от друга. "Вот тебе и на, - рассмеялась Иза. - В следующий раз буду стучаться".
Теперь, подойдя к бывшей площади Шалетром, старая ощутила прилив теплоты. Ровно полгода не была она здесь, и теперь ей пришлось искать дорогу среди изборожденных траншеями площадок, где закладывались фундаменты новых зданий. Ничто вокруг не напоминало о старых улицах; так, без бараков, местность эта стала как-то еще более алфельдской, уныло-равнинной, чем раньше. Прежним был один лишь артезианский колодец, но и вокруг него рычали, ворочались грузовики, а за колодцем маячила, свистя, какая-то машина с длинной шеей. Как раз закончился рабочий день, где-то неподалеку били в рельс, кто-то кричал благим матом. Старая шла, спотыкаясь среди рытвин и куч земли; кто-то взял ее под локоть, помог перебраться через канаву по качающейся доске. "Почему не ходите другой дорогой? - спросил ее молодой голос. - Не видите, написано: "Стройка"?" Надписи она не видела - и, что-то пробормотав, ускорила шаги.
На углу улицы в глаза ей издали бросился буйно разросшийся зеленый плющ, вылезший через забор их дома.
Когда Винце реабилитировали и выдали ему жалованье за все двадцать три года вынужденного бездействия, оба они, не говоря об этом, поняли, что житью их на улице Дарабонт наступил конец. Деньги пришли зимой сорок шестого; Иза уже уехала в университет, они были дома одни, когда пришло извещение. Винце ничего не сказал, угостил почтальона сигаретой, потом вышел во двор, как был, в пиджаке, без шарфа и шапки. Она вынесла за ним шапку, но подойти не посмела, остановилась на крыльце; Винце ушел к хлеву, в котором жилец, снимавший комнаты окнами на улицу, держал свинью, облокотился на изгородь и долго смотрел в загон, как будто там, кроме корыта да котла с водой, было на что смотреть. Она догадывалась, что он чувствует сейчас, и не хотела ему мешать, лишь глядела с порога, как он стоит, горбясь, у заборчика с шершавыми, плохо оструганными досками, и видела, как согнулась его спина за эти годы, согнулась гораздо раньше срока.
Пошел снег, белые хлопья садились на густую шевелюру Винце. По двору с шумом протопал сосед по дому, вынося мусор; в последнее время он не только здоровался с ними, но и спешил по возможности поздороваться первым. Винце обернулся, окинул взглядом двор, больше похожий на пустырь, хлевы и курятники, их единственную жалкую клумбу, на которой никогда не вырастали цветы, потому что куры соседа губили их, не давая подняться, - и во взгляде его, в том, как он смотрел вокруг, уже был их дом.
Винце заметил наконец, что она стоит на крыльце, наблюдая за ним, и торопливо стал дуть на руки, словно только сейчас сообразил, что замерз, потом поспешил к ней, обнял ее за плечи, а когда она высвободилась, то увидела, что чистые его глаза полны слез.
Иза в тот день поздно вернулась домой; Винце молчал, не сообщал ей новость - а ведь Изе первой пришла в голову мысль о реабилитации, она же написала и прошение, - он просто положил официальную бумагу дочери под тарелку. Иза дважды прочитала письмо, кивнула, улыбнулась, потом сказала отцу: "Видишь!" "Видишь!" - ответил ей Винце; а она лишь смотрела на них, произносящих какие-то пустые слова: а за этими словами были и двадцать три года унижений, и спешащие отвернуться при встрече знакомые, и ломбарды, поношенная одежда с толкучки, и квартира на улице Дарабонт. "В Ниреше строится большой кооперативный дом, - сказала Иза, жуя жареную картошку. - Квартиры с паровым отоплением". Винце улыбнулся, покачал головой, помолчал немного, потом сказал: "Я хочу приходить домой". "Прекрасно, - Иза положила вилку, - найдите себе пещеру, обейте ее медвежьими шкурами и приходите туда. Господи, до чего трудно с такими вот старыми перечницами!"
Домой. В лексиконе Винце это означало: в свой дом, в дом, где можно будет выращивать цветы, держать живность, где будут деревья, кусты, где чердак будет полностью принадлежать им. Винце родился в деревне, в город попал лишь гимназистом и всю жизнь свято верил, что колодезная вода вкуснее водопроводной. Три недели ходили они по улицам, пока нашли этот дом. Едва завидев с дороги окна и высокий забор, Винце стиснул ей локоть и сказал: "Вот он".
Стояла оттепель, кругом лило, по желобу, выходящему со двора возле выкрашенных в коричневый цвет ворот, потоком стремилась талая вода. Желоб кончался драконьей пастью, из нее и низвергалась на улицу бурлящая струя. В доме было три комнаты, две маленькие и одна побольше, от крыльца к дровяному сарайчику вела красная кирпичная дорожка, вдоль клумб стояли платаны, просторная подворотня со сводчатой крышей словно бы образовывали еще одну, четвертую комнату, открытую во двор. Когда дом национализировали, Винце ушел плакать в чулан, не хотел, чтобы его утешали. Хорошо еще, что дождался, бедный, пока дом снова им вернули; как он радовался - самозабвенно, по-детски, - когда получил его обратно, а ведь тогда он был уже болен. "Ишь, старый капиталист, - смеялась Иза. - Не может, видите ли, чтобы его имя не стояло в кадастровой книге". Иза дом не любила: четыре года замужества она прожила с Анталом в большой комнате. А потом, за все годы, минувшие после развода, она, приезжая навестить их, ни разу не осталась там ночевать. Объяснять она ничего не объясняла, но мать знала и так: большая комната напоминает Изе об Антале, а вспоминать Иза не любит.
Как же теперь? Чем станет для нее это слово, "домой"?
За долгие годы дом для нее настолько слился с Винце, что она никогда не думала о нем как о совместной собственности, хотя записан он был на них обоих. Ведь купили его на деньги, полученные при реабилитации, Винце заплатил за него собственным унижением, долгими годами унижения, он в полной мере выстрадал его, дом для него стал оправданием всей жизни, его главной гордостью - если не считать Изы. Собственно говоря, там его и надо было бы похоронить, в саду возле дома. А ей, что ей делать теперь с этим домом, одной? Не жить же здесь вдвоем с Капитаном. Иза будет приезжать еще реже: теперь ни дня рождения отца, ни именин, ни годовщины их свадьбы. Взять постояльца? Но кого? Еще попадется кто-нибудь вроде первого жильца на улице Дарабонт. Или какая-нибудь старуха, глупая и скучная, как она сама. И скоро станет ей в тягость, даже если будет во всем ей угождать. Что же делать?
С Изой они на эту тему еще не говорили.
Три недели назад, неожиданно явившись домой - пора было просить Антала устроить отца в клинику, - Иза намеревалась обсудить с матерью, что будет дальше, но та замахала на нее руками, убежала и спряталась в чулан. Еще в доме тети Эммы она твердо усвоила, что нельзя говорить о надвигающейся беде; ведь за спиной у нас стоят три ангела, два белых и один черный; и черный - недобрый ангел. Если он проведает, чего ты боишься, если догадается, чем вызван твой страх, то тут же навлечет на семью ту самую беду, которую ты неосторожно назвал по имени. "Не знаю более мрачной мифологии, чем христианская!" - сказала как-то Иза, когда мать предупредила ее: нельзя играть с мыслью, что провалишься на экзамене. (Иза никогда не проваливалась на экзаменах, только пугала себя этим, как всякий добросовестный ученик.)
А в ангеле этом, злом ангеле, что-то, должно быть, все-таки есть. Ведь вот услышал же он, как Винце в тот день, когда ему впервые стало плохо, придя в себя после приступа боли, с хрустом потянулся на кровати и, посмеиваясь, шутя еще, сказал: "Видно, рак у меня"; ужаснувшись, она закрыла ему ладонью рот. Винце все посмеивался, ему и в голову не приходило, что он случайно попал в самую точку. "Переел я, - сказал он позже, - дай-ка слабительного".