Неужто всю их мебель Иза затолкала в ее комнату? Каких же размеров должна быть та комната, если туда все вошло?
- А где я буду жить? - спросила старая. Язык казался сухим, словно у нее был жар.
Иза повела ее в холл и с той же улыбкой, с которой впустила ее в квартиру и которая теперь еще ярче сияла у нее на губах и в глазах, распахнула перед ней дверь, одну из двух, похожих друг на друга, как две капли воды, и протянула руку к выключателю.
- Здесь, мама.
Снова свет, свет, свет. Маленькая квадратная комнатка, ее кровать в углу, рядом - незнакомая лампа в виде какой-то черной птицы с ядовито-желтым абажуром в клюве. Шкаф, тот, который получше, кресло - должно быть, кресло Винце, но с новой обивкой, - перед креслом ее столик для рукоделия, у окна крохотный письменный стол и один стул.
Новый стеллаж для книг, на стене полки, на полках неизвестные предметы. Комод. И больше ничего. Ковер - тоже новый; прежний, потертый, исчез, она стояла на дорогом, темно-голубом персидском ковре.
На письменном столике - сберегательная книжка.
Что-то надо было делать, чтоб выиграть время, пока она сможет говорить, пока придумает, что сказать. Она подошла к письменному столу, взяла сберкнижку, полистала. Без очков она не видела, какая сумма там стоит, лишь водила глазами, будто читая. Руки дрожали так, что листки шелестели под пальцами.
Иза обняла ее за плечи.
- Остальная мебель вся там, милая. А то, что здесь, я привела в порядок. Правда, чудесно? Как тебе лампа? Удачно я выбрала? Нравится? А ковер? Правда, красивый?
Она не ответила.
- Вот ты и дома. Посмотри на меня. Ты рада?
- Где Капитан? - спросила она.
- У Антала. Уж не хотела ли ты держать здесь кролика?
Про комнатные цветы старая уже не спрашивала, как и про палку Винце, про его шапки с козырьком. Ей показалось, она сейчас задохнется, и она торопливо расстегнула пуговицы на горле. Было тепло, слишком тепло; она поискала глазами печку. Печки в комнате не было, был лишь покрашенный суриком радиатор с пластинками в форме лимонных долек - будто множество красных смеющихся ртов.
В холле зазвонил телефон. Иза выбежала; старая опустилась в кресло. В этом кресле всегда выпирала одна пружина, а сейчас оно было ровным, удобным, мягким. Она испуганно вскочила и, пока Иза говорила по телефону, открыла чемодан. Выдернув нижний ящик комода, побросала туда сухие сучья, пока дочь не обнаружила, что она привезла с собой из Дорожа.
II
Она не могла избавиться от ощущения, что рядом, все разрушая, промчался какой-то ураган, что она лишь сейчас по-настоящему овдовела, лишь сейчас осталась одна.
Пока Иза находилась в комнате, старая не плакала, лишь была бледнее и тише, чем обычно; она даже пыталась, пряча глаза, похвалить дочь за практичность, за доброту. Открыв шкаф, она нашла там свою одежду, белье - но лишь часть того, что было дома; все ее штопаные свитера, состроченные из двух половинок полотенца и простыни, хитроумно спасенные таким путем для дальнейшей службы, бесследно исчезли. Иза привезла лишь совершенно целые вещи. Не видно было и посуды, фарфора; с кастрюлями, сказала Иза, ничего уже нельзя было поделать, на всех хоть немного, да повреждена эмаль, странно еще, как это они давным-давно не заработали аппендицит, да и зачем все это старье, когда тут ее, Изы, йенская посуда; не взяла она и выщербленные, треснувшие, с обломанными ручками кружки: у нее достаточно новых, целых. Доска для теста? Здесь в кухне тесто можно раскатывать прямо на пластмассовой крышке шкафчика, она ни огня, ни воды не боится, мясорубку тоже ни к чему было тащить, когда есть целый кухонный комбайн. То немыслимое безобразие, которое бог знает сколько лет пылилось в горке, - все эти битые-перебитые фарфоровые туфельки, бесхвостые мыши - осталось в наследство Анталу, зато три невредимые старовенские фигурки она привезла; правда, они очень хорошо смотрятся на той полочке? Пастушка пришлось забраковать, у него шея расколота, ужасно выглядит такая сломанная статуэтка, только тоску наводит, от хлама надо избавляться без всякой жалости.
Когда дочь наконец ушла, пожелав ей счастья на новом месте, старая доковыляла до кресла, обивку которого она так заботливо штопала многие годы, и без сил опустилась на него. Прежней осталась в этом кресле лишь форма, простая и в то же время изысканная, новая обивка в серую и синюю полоску придавала ему какой-то заносчивый вид. Стало быть, подводила итоги старая, все, что она, умудренная горьким опытом и нуждой, так ловко, с такой неисчерпаемой находчивостью спасала от тлена, - исчезло, сгинуло, кануло в прошлое; не было рядом безгласных свидетелей, видевших, как виртуозно, с какой бесконечной фантазией сопротивлялась она разрушительной силе времени. Конечно, комната ее красива, удобна, и если смотреть на дело практически, то она и сама должна была почувствовать, что ей в общем-то и не нужно большего, кроме того, что она здесь нашла; если Иза и выбросила какие-то необходимые вещи, то взамен их купила новые: на полке в шкафу всеми цветами радуги пестрели новенькие, из магазина, полотенца, там же лежало только что купленное белье в нейлоновых пакетах. Все это невозможно было вынести.
Первую ночь старая провела, вспоминая, чего она лишилась. Кровать и постель остались теми же; только подушку обтягивала не прежняя наволочка, аккуратно подштопанная, за сорок девять лет ставшая тонкой, как паутинка, а новая, белоснежная, хрустящая; заменила Иза и старое ее одеяло. Старая не поленилась полезть за карандашом и составить список, что же не переехало с нею в Пешт. Отыскивая бумагу, она наткнулась в сумке на дорожский чертежик и, глядя на свои наивные кружки и квадратики, горько расплакалась.
Комнатные цветы Винце, конечно, здесь все равно бы не выжили. Разве найдется такое растение - кроме, может быть, кактуса, - которое не задохнулось бы в убийственно горячем воздухе, идущем от радиаторов центрального отопления? И все равно надо было бы их привезти, ей бы какое-никакое, а было занятие - возиться с больными цветами, переносить туда и сюда, искать подходящее место. А Капитан! Капитан, последнее живое существо, сумевшее рассмешить Винце в тот день, когда его увозили в клинику: каким-то непостижимым образом он стащил его носовой платок и удрал с ним во двор.
Носовых платков Иза ей тоже купила, целых две дюжины. Старые исчезли, почти на каждом был какой-нибудь маленький недостаток.
Она сидела в кресле и старалась плакать как можно тише, боясь, что Иза услышит - вон стены какие здесь тонкие, - войдет и отчитает ее за то, что она такая неблагодарная. А она в самом деле неблагодарная. Дочь ведь ясно сказала, что продаст дом и все лишние вещи, она сама виновата, что не подумала, сколько надо всего продать, чтобы новая обстановка была вся в одном стиле, выглядела богато и в то же время нарядно. Дома Иза всегда смеялась над ними, что у них каждая комната - настоящий склад старой мебели; зачем, например, хранить табачное сито, если в доме никто не курит? Она, конечно, была права, права и в этом, - только что поделаешь, если они, старики, срослись с вещами, вещи значат для них гораздо больше, чем для молодых.
Она попробовала думать о том, как много у нее стало вдруг денег, но вместо радости ощутила острый стыд: должно быть, так чувствовал себя Иуда, пересчитывая сребреники. Словно бы она продала своих ближних, своих лучших друзей! Что ей делать теперь с этой немыслимой суммой?
Она все плакала и плакала, записывая, что утрачено навсегда или попало к другому хозяину. Кое-что вспоминалось лишь позже, тогда она дополняла свой список; другие предметы, с которыми она мысленно попрощалась, вдруг находились, и их приходилось вычеркивать; она чуть не вскрикнула от радости, обнаружив в шкафу обшитую шелком коробку для носовых платков, и долго гладила и ощупывала ее. С нею был и будильник, теперь он преданно показывал время в Будапеште; не пропала и девочка с лукошком, Иза снова повесила ее у матери над кроватью. У старой было все, что нужно для спокойной, безбедной жизни, - и все же она чувствовала себя так, будто ее ограбили.
Плача, занося на бумажку свои потери, подслеповато щуря уставшие глаза, старая в то же время чувствовала: Иза удивительно, безгранично добра к ней. И с наивным умилением думала: был в древности какой-то народ, который вместе с умершими хоронил и принадлежавшие им вещи; может быть, и пропавшие вещи, свидетели их совместной жизни, ушли вместе с Винце, сопровождая его в далеком его пути. Она даже перестала плакать: для Винце ей ничего не было жалко.
Светало здесь как-то по-иному, чем дома: между ночью и утренней зарей не было перехода, за окном вдруг сразу стало светло, донесся шум машин и трамваев, который и затихал-то всего часа на два. Лишь через некоторое время она поняла, почему этот пештский рассвет кажется ей таким странным. Петух Гицы всегда начинал орать в половине третьего ночи, когда кругом еще царила тьма; Винце говорил даже, что у этого петуха, видно, часы не в порядке. Она снова всплакнула: жаль было петуха Гицы и жаль было Винце, которого уже нет.
Заснула она, лишь услышав, как встала Иза. В шесть часов дочь вышла из своей комнаты; зашумела наливаемая, в ванну вода. Присутствие дочери за стеной, ее твердые шаги, звон посуды в кухне - все это навевало уверенность и спокойствие; напряжение наконец отпустило ее, и она задремала на два-три часа. У Изы это был последний день отпуска, они провели его вместе. Старая согласилась даже пойти погулять; перед Национальным театром Иза купила матери соленый бублик; обедали они в "Корвине". С удивлением и почтительным страхом разглядывая огромный, загадочный город, старая думала: почему же он совсем не такой, каким она его помнит; и еще она много размышляла о том, чем будет заполнять свои дни и как наилучшим образом сможет помогать Изе, которая так о ней заботится, словно она совсем и не дочь ей, а мать. Старая догадывалась уже: то, что она так хорошо спланировала дома, окажется, пожалуй, не таким простым делом: трудно ей будет найти способ облегчить жизнь дочери, ведь Иза, по всему судя, задалась той же целью, решив с лихвой оплатить заботу и ласку, полученные в детстве.
Дочь уже рассказала матери, что хозяйство ведет у нее Тереза; сегодня она как раз отпросилась - вырвать зуб; Иза поспешила успокоить мать, что Тереза - редкой души человек и они прекрасно поладят друг с другом; однако в глубине души старая в это так и не поверила. До отставки Винце у них всегда была в доме прислуга, и она помнила: дело лишь тогда идет споро, когда хозяйка постоянно стоит за спиной у служанки; да и тетя Эмма учила: держишь кухарку - не ленись проверять ее, чтоб удержать от соблазна. Старая твердо решила: следить за Терезой будет она, хоть от одной заботы освободит Изу. Комнаты, так и быть, пускай убирает та женщина, если она и вправду так аккуратна - это, впрочем, выяснится потом, вначале-то они все стараются, - но готовить она будет сама. Варить, жарить - с этим она, слава богу, до сих пор справлялась, и справлялась отлично; Тереза только зажжет ей духовку или газ - и пускай идет за продуктами. В субботу утром старая специально спустилась на Кольцо, отыскала писчебумажный магазин и купила тетрадку: туда она будет записывать расходы. У Изы, конечно, на это времени не было; Тереза, сказала она, говорит, сколько потратила в целом, а в подробности они не вдаются, Терезе можно доверять с закрытыми глазами, да если бы это было и не совсем так, подумаешь: кто в наше время имеет возможность терять драгоценные минуты из-за какого-нибудь пучка петрушки.
Что ж, с этого дня будет все по-другому. Она не позволит, чтобы на деньги, заработанные ее дочерью, какая-то там Тереза покупала себе дом. И дело не только в том, что в хозяйстве нужна экономия, нужен порядок; дочь у нее вон какая худая да бледная - уж она ее подкормит немного, заставит набрать вес. Старая помнила, как Иза любила в детстве капусту. А в этом Пеште бедняжка, поди, ест что придется и когда придется; можно представить, чем там кормят, в этом ее институте, и что готовит Тереза. Если подумать, так Иза столько лет уж не ела по-настоящему; даже когда приезжала домой, и то питалась не с ними, а все больше в ресторане, не позволяла матери из-за нее разводить стряпню.
Тереза пришла в десять с минутами; это уже не понравилось старой: она ждала ее к половине девятого. Женщина назвала себя, пожала ей руку и заявила, что убирать начнет с ее комнаты, чтобы она могла скорее лечь отдохнуть; а пока старая пусть почитает или включит радио. Тереза разговаривала с ней, как с равной; у нее были темные волосы, собранные на затылке в огромный узел, и бордовое пальто; положив принесенные с собой вещи, она вынула из стенного шкафа кофту с брюками, что-то вроде рабочей одежды - о которой позже выяснилось, что это ее собственная одежда, - и переоделась. Потом разгрузила сетку: она пришла прямо с рынка и уже все купила.
Старая сообщила, что готовить теперь она будет сама. Тереза в недоумении уставилась на нее. Карие глаза ее были такими темными, что в них почти не видно было зрачка. Старой казалось, что во взгляде этом затаилась насмешка. Тереза ответила: сегодня она все сделает, как договорено было с Изой, а завтра пожалуйста, пусть готовит сама, только пусть будет добра, заранее скажет, что надо купить, чтобы ей не пришлось еще раз бежать на рынок. Тереза взяла веник, включила радио. Старая тут же встала и выключила его; в доме траур, сказала она, радио слушать нельзя. Тереза снова удивленно взглянула на нее, пожала плечами: мол, как хотите, и вышла. Как прислуга, она была не слишком любезна. И вообще была совсем не такой, какой полагается быть прислуге. Разумеется, старая и не думала сидеть там, где велела Тереза; она ходила за ней по пятам, наблюдала за каждым движением, делала замечания, если где-то ей виделась небрежность. Тереза отвечала ей все более коротко, потом совсем замолчала. Только когда она наконец ушла, старая позволила себе отдохнуть, усталая, но довольная, переживая свою победу; она впервые почувствовала, что переезд ее в Пешт не напрасен: есть ли дело важнее, чем вести дом, держать в руках все хозяйство. Она даже позабыла об утраченной мебели, об оставшихся где-то вещах. Потом она пообедала, понося про себя стряпню Терезы: у этой женщины только язык длинный, а готовить она по-настоящему не умеет, и вкуса-то никакого, еда для язвенников. И под конец не постеснялась, наглая, пойти и закрыться в ванной! Старая было и туда за ней сунулась, но дверь была заперта. Да она все равно знает, что Тереза там делала; она ведь слышала шум воды. Нет, какая нахалка: мыться в ванной Изы!
- Мать, прошу тебя, оставь Терезу в покое! - сказала вечером Иза с какой-то непривычной суровостью в голосе, напугавшей старую. - Очень тебя прошу, не серди ее! Пусть себе моется, и слава богу, что моется, что она чистоплотная женщина. Тебя бы устроило, если б она была замарашка? А моется здесь, потому что здесь работает и не хочет выходить на улицу пропахшей плитой.
Это была непостижимая логика - но ее приходилось принять. Она еще не сказала Изе, что теперь будет готовить сама: это будет ее сюрприз - а заодно и маленькое испытание: когда дочь заметит, что ест настоящие, домашние блюда? Поваренная книга, к счастью, сохранилась каким-то чудом; новой была лишь полка, на которую Иза поставила ее книги. Для начала она приготовит ей мясо с тушеной капустой, пусть дочка радуется, как в прежние времена.
Иза не радовалась. Вернувшись домой, она еще в передней принюхалась подозрительно и сказала: что за ужасный запах, вся квартира им пропиталась, и что вдруг Терезе ударило в голову тушить капусту, она же знает, Иза капусту терпеть не может. Старая возмутилась и напомнила дочери, сколько они смеялись над ней в детстве, она же просто без памяти любила капусту, готова была есть ее сколько угодно, сырую, вареную, в любом виде, они ее так и звали: капустная душа - забыла, что ли? "Ах, когда это было, милая! - устало махнула Иза. - С тех пор много чего было, и мировая война, и осада, где теперь мой прежний желудок, где та капустная душа! Скажи Терезе, чтобы не экспериментировала, а делала так, как мы договаривались!"
Прошла почти неделя, пока Иза узнала наконец, что готовит мать, а не Тереза. Узнала она это от самой Терезы, которая как-то дождалась ее в институте и заявила, что, если мамаша не перестанет толочься в кухне, она вынуждена будет искать другое место. Мамаша все время забывает выключать электрическую плиту или включает другую конфорку, не ту, на которой варит, конфорки зря горят, все кругом закопченное, дымное. Она, Тереза, не собирается оплачивать из своих денег счет, который скоро придет за электроэнергию, духовка сегодня опять была включенной, горела совсем пустая. Холодильнику мамаша не доверяет, говорит, лед в нем ненастоящий, остатки еды собирает в кастрюлю и вечером выставляет на балкон, весь балкон испоганила, а ей, Терезе, потом приходится его оттирать. А когда она попросила не пачкать балкон, так мамаша эту кастрюлю удумала ставить в своей комнате за окно, того и гляди грохнется прохожим на голову, бог знает что тогда будет. И вообще мамаша всего варит много, остатки использует на следующий день. Кто будет отвечать, если они однажды отравятся?
Иза испуганно успокаивала ее, пыталась объяснить, что нельзя же сразу переделать человека, который всю жизнь прожил в провинции, в старомодном доме, и даже поджарить хлеб не способен иначе как на вилке в печи. Но Тереза успокаиваться не собиралась, а выложила теперь и то, о чем сначала не хотела говорить; когда она, Тереза, собирается домой, мамаша с подозрением смотрит на ее сетку и все норовит неожиданно появиться на кухне, начинает поднимать крышки коробок с кофе и сахаром, проверяет, не ворует ли она. Уж извините, но она, Тереза, к такому не привыкла.
Тереза уже полгода вела хозяйство у Изы; она оказалась невероятно быстрой, точной, абсолютно надежной и к тому же исключительно интеллигентной работницей. Иза давно уже искала подобного человека; кроме всего прочего, Тереза образцово вела запись телефонных звонков и вообще делала свое дело не столько по необходимости, сколько по призванию. В относительно молодом возрасте она овдовела, оставшись с пенсией, которой ей в общем хватало бы на скромное существование; однако она не могла представить, что до самой смерти будет заботиться лишь о самой себе. Изу она любила, они давно знали друг друга, в свое время Иза вылечила ей какое-то воспаление суставов.
Вечером, когда Иза вернулась домой, - уже в передней чувствовалось, мать варила фасоль, тяжелый, сладковатый запах, казалось, осел даже на стенах, - она вошла к матери и убедительно попросила ее не мешать Терезе делать то, что та должна делать.
Старая сидела в кресле, лицо ее было в тени, свет лампы падал на левую руку, где поблескивали два кольца, одно поменьше и другое большое: обручальные кольца, ее и Винце.